Когда в начале 1990-х на книжных прилавках вновь появились произведения Василия Васильевича Розанова, мне повезло: я не прошел мимо. Из любопытства купил несколько сборников — и надолго "ушел" в Розанова, читал запоем, возвращался, с наслаждением запутывался в исповедях автора, перебирал его "Опавшие листья" и огненные страницы "Апокалипсиса нашего времени".
Текст: Василий Голованов, фото предоставлено М. Золотаревым
Многое осталось непонятным. Но с тех пор я испытываю глубокую благодарность Розанову: он дал мне что-то, что никто из писателей не смог до него дать, что-то такое объяснил, что, может, и невозможно объяснить в правильно построенном, "солидном" философическом произведении и что раскрывается только в импрессионистических россыпях "Мимолетного" и "Уединенного", где всякая истина, тем более "бесспорная", подвергается рассмотрению с самых разных и часто противоречащих друг другу точек зрения.
Бог, любовь, Россия... Кто еще столько сказал мне об этом? Я возвращался к Розанову не раз. Но понадобилось прожить жизнь, чтобы понять, что Розанов — гений. И самое в нем необычное и привлекательное — предельная, одновременно детская и почти циническая распахнутость, обнаженность его души (которая так отпугивала и настораживала современников), его невероятное доверие к читателю. Вот за это доверие, за эту голую искренность я его и полюбил. И тогда же явилась мысль: как-нибудь выбрать день да поехать в Сергиев Посад, где Василий Васильевич завершил свой жизненный путь, найти его могилу, снять шапку, помолиться, оставить какую-нибудь редкую монетку для его любимой "нумизматики"...
ВСПОМИНАЯ ПО ДОРОГЕ
Идти было долго, в другую от лавры сторону, через железнодорожный переезд в дальнюю слободу — Красюковку, где летом 1917-го Павел Флоренский снял для Розанова только что построенный дом священника Андрея Беляева.
Стоял октябрь — теплый, спелый, переполненный жаркими цветами осени. Ровно сто лет назад, в октябре 1918-го — студеном, пасмурном, для Василия Розанова начались трагические события, которые в конце концов и доконали его...
Я шел и вспоминал четырехтомник Розанова 1994 года издания из доставшейся по наследству отцовской библиотеки. Отец читал, я читал, жена читала. И каждый оставлял на полях пометочки карандашом. Что-то не пролетело мимо, было замечено. О родине вот, например, отчеркнуто: "...Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить, именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и будет являть одни кости — тот будет "русский", кто будет плакать возле этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого..." Эта цитата вполне проясняет, почему после катастрофы 1917-го Розанов не уехал за границу, а остался в России.
Сердцевину философии Розанова — так уж у него вышло в жизни — составляет семья, любовь, плоть, род. Он и с церковью не мог согласиться именно потому, что та считала плоть и плотскую любовь греховной. Наиболее интересным казался Розанову древнеегипетский культ Солнца, где даже в основе космогонии лежало "божественное соитие" земли (бога Геба) и неба (богини Нут). Но Египет Египтом, а вот на полях книги тонкий отчерк карандашом: "Как не целовать руку у Церкви, если она и безграмотному дала способ молитвы: зажгла лампадку старуха темная, старая и сказала: "Господи, помилуй"... — и положила поклон в землю. И "помолилась", и утешилась. <...> Кто это придумает? Пифагор не "откроет", Ньютон не "вычислит". Церковь сделала. Поняла. Сумела..."
И через пару страниц еще: "Век борюсь" с церковью, "век учусь" у церкви; проклинаю — а вместе только ее и благословляю. Просто черт знает что. Голова кружится..."
Розанов, по словам философа Николая Бердяева, был великий стилист своего времени: он умел и сыронизировать, и поёрничать, и посмеяться от души. Обожаю его ответ на извечный нигилистический вопрос: "Что делать?" "Как что делать? — восклицает Розанов. — Если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай". Нигилистов он, вслед за своим кумиром Достоевским, очень не любил. Но не любил и Христа. Горячо принимая первую часть Библии — Ветхий Завет, Розанов отрицает Евангелия и завет Христа, "Христову смуту". Монашество и "добровольное скопчество" христианства, в котором "семья — хорошо", а "девство — лучше", было отвратительно Розанову. Поэтому против Христа он бунтовал яростно, набрасывался на него, как ветхозаветный Иаков на Бога-Отца. Христос "не посадил дерева, не вырастил из себя травки; и вообще он "без зерна мира", без — ядер, без — икры, не травянист, не животен; в сущности — не бытие, а — почти призрак и тень; каким-то чудом пронесшаяся по земле..." (отчеркнуто). И еще: "Я предложу вам представить одну из юных жен евангельских или которого-нибудь апостола, извините за смелость, влюбленными. Я извиняюсь, и вы чувствуете, что я должен был извиниться. Отчего? По мировой несовместимости влюбления и Евангелия"...
Однако ж, будучи человеком до глубины души русским, умер Розанов по-христиански, несколько раз, по собственному желанию, исповедовался и причащался и так же хорошо, с улыбкой, ушел. "Ушел во Христе". Отец Павел Флоренский, который во время жизни Розановых в Сергиевом Посаде виделся с Василием Васильевичем чуть не ежедневно, как-то за несколько дней до смерти поймал его слабеющий шепот: "Как я был глуп, как я не понимал Христа". Возможно, чтобы принять Христа, Розанову пришлось пройти через Апокалипсис. Не огненный Апокалипсис Иоанна Богослова, а ледяной Апокалипсис революции...
Вот подчеркнуто с восклицательным знаком: "Дайте мне семью — и я дам вам цивилизацию; дайте дьяволу в цивилизации проткнуть гнилой палкой семью — и цивилизация рухнет, как мертвец". Это Розанов серьезно. С этим он прошел через всю жизнь. А вот это — мимоходом подмечено, вскользь сказано: "Ухи с налимом тоже нет в Зап. Европе". Отец, наверное, подчеркнул. Вроде и шутка, но за нею стоит целая жизненная философия. Недаром в октябре 1918-го в последнем выпуске своего "Апокалипсиса нашего времени" Розанов пишет в "наставлении юношеству": запомни, миленький, "жизнь есть дом. А дом должен быть тёпел, удобен и кругл. Работай над "круглым домом", и Бог тебя не оставит <...> Он не забудет птички, которая вьет гнездо..." Этими словами и заканчивается, собственно, последняя книга Розанова — книга о революции. Но "круглый дом" непредставим без ухи с налимом...
Вот. Задумался, а меж тем дошел: темно-красная, в золотых кленах, приходская церковь Михаила Архангела, осенний глянец Жукова пруда и за ним — двухэтажный, уже сильно потертый временем дом № 1 по Полевой улице, где век назад жил Василий Васильевич Розанов. И где, собственно, умер. Но прежде, чем умереть, Розанов прожил жизнь — бурную, сумасшедшую, "розановскую"...
ЖИЗНЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
В 14 лет Вася потерял мать. "Когда мама моя умерла, то я только то понял, что можно закурить папироску — открыто. И сейчас закурил...". От возможных юношеских крайностей Розанова, человека уже тогда неугомонного, спас старший брат, Николай, заменивший ему отца: заставил окончить гимназию (Розанов два раза оставался на второй год) и способствовал поступлению брата на историко-филологический факультет Московского университета. А куда тому еще было поступать? Василий Розанов был ярым поклонником Достоевского. И даже не ярым, а исступленным — до такой степени, что еще в университете он в 24 года женился на бывшей любовнице Достоевского Аполлинарии Сусловой, которой к тому времени был 41 год. Что это была за особа — так просто не расскажешь. Достоевского она измучила до полусмерти. Настал черед Розанова, которого капризная и деспотическая жена после краткого периода влюбленности, ухаживаний и обожания стала называть не иначе как "бездарностью" и "ничтожеством". Он не оправдал ее надежд! Из университета вышел простым учителем, преподавать поехал в скучнейший Брянск, где на досуге взялся сочинять немыслимый философский трактат "О понимании". Жена не стала дожидаться, пока этот труд будет закончен, и попросту сбежала, бросив растоптанного мужа навсегда. Розанов действительно казался раздавленным. Он переезжает в Елец, чтобы обрубить хвосты воспоминаний о своей неудавшейся семейной жизни, устраивается учителем географии в гимназию, где учился тогда Михаил Пришвин, с которым судьба свяжет его на всю жизнь, но успокоения не находит. Личная жизнь разбита, первая попытка высказаться — "О понимании" — терпит крах: тираж так и пролежал нетронутым на складе, пока не был пущен на оберточную бумагу...
И тут ему повезло. Розанов снова влюбился. Варвара Дмитриевна Бутягина была вдовой учителя елецкой гимназии. Познакомившись с нею, Розанов влюбляется не только в нее, но и "во всю семью", добрым гением которой была "бабушка" Александра Андриановна Руднева. "В семье" Розанов обрел наконец покой, участие, понимание и ту невероятную доброту к людям вообще, которая поражала его всю жизнь. Недаром Елец он называл своей "нравственной родиной". Тайно обвенчавшись в мае 1891 года с Варварой Дмитриевной ("Суслиха" так до конца жизни и не дала ему развода. — Прим. авт.), в 1893 году Розанов с молодой женой переезжает в Петербург, будучи к этому времени автором весьма интересного произведения "Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского", напечатанного в "Русском вестнике". Он полон творческих планов, хочет писательской работы, но служить ему приходится чиновником Государственного контроля. После десяти лет преподавания в гимназиях и шести лет службы в Контроле Розанов чувствовал себя, по собственным словам, "близким к помешательству". И тут ему опять крупно повезло: в 1899 году его пригласил работать издатель газеты "Новое время" Алексей Суворин. Причем как пригласил? Суворин, вспоминает Розанов, "немедленно отправил меня отдыхать в Италию, дав (подарив) 1000 рублей. Я еще ничего у него не наработал и не заработал. А когда я зашел "наверх" поблагодарить <...> — он не понял, о чем я говорю...".
Отныне у Розанова появилось бесценное время и площадка для высказывания. Возможность творчества. Одна за другой в конце 1890-х — начале 1900-х выходят его программные книги: "Религия и культура", "Природа и история", "Около церковных стен", "Русская церковь", "Темный лик. Метафизика христианства" и другие, которые нет смысла перечислять, так как полное собрание сочинений Розанова насчитывает 30 томов.
ПОРА РАСЦВЕТА
В начале 1900-х Розанов становится известным философом и писателем, принимает, наряду с Дмитрием Мережковским и Дмитрием Философовым, деятельное участие в создании знаменитого "Религиозно-философского общества" и быстро становится в нем одной из центральных фигур. Бердяев писал: Розанов "был самой крупной фигурой собраний. <...> Были поставлены проблемы отношения христианства к полу и любви, к культуре и искусству, к государству и общественной жизни". Розанов был генератором новых смыслов и при этом еще и трикстером: насмешником и немного провокатором. Показательно, что через семь лет блистающий Василий Васильевич был практически исключен из "Религиозно-философского общества"... за "непристойность" и "антисемитизм", написав несколько статей по громкому в начале ХХ века "делу Бейлиса", в которых Розанов оспаривал невиновность оправданного судом Менахема Бейлиса. Против этого восстал весь круг Мережковских. Дело тянулось долго, но в конце концов Розанов сам написал письмо с просьбой освободить его от всех выполняемых им в обществе обязанностей. Антисемитом Розанов не был, более того, полушутя называл себя "последним еврейским пророком". Но! Одновременно Розанов негодует о еврейской "закваске" в революционном движении и о засилье еврейских банкиров и газетных магнатов в Петербурге. "Последний еврейский пророк" явно относится к пастве своей неоднозначно и неровно: как и положено пророку, он то любуется ею, то восстает на нее. И все, что он говорит — чистая правда. В этом — весь Розанов. Его нисколечки не смущают подобные противоречия. Бердяев вообще считал, что такой сверхъестественный феномен, как Розанов, мог появиться лишь в России: "Он зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось этому гениальному воображению".
В Розанове, несмотря на "мизерабельный" (словечко Достоевского) внешний вид, с годами, с уверенностью действительно появилось что-то величественное, даже, как полагали многие, "демоническое". Григорий Распутин, впервые встретив его и поглядев в глаза, тотчас развернулся и ушел. На следующий раз Розанов спросил его, отчего тот ушел так быстро. "Оттого, что я тебя испугался", — ответил Распутин. — "Я опешил", — признавался Розанов. У него действительно был сильный, пронзающий насквозь, любопытный, испытующий взгляд.
В ПРЕДДВЕРИИ АПОКАЛИПСИСА
Если бы не несчастье, постигшее семью в 1910 году — болезнь жены, "друга", как называл ее Розанов, — частичный паралич левой половины тела, дела его продолжали бы идти блестяще и без религиозно-философских собраний. В воздухе неслись уже новые ветры: началась мировая война. За ней мерещилась революция. В такой обстановке спокойно писать философские эссе значило бы "ехать" слишком медленно. И Розанов выдумывает новый, "импрессионистический" стиль для своего философствования. Последние книги Розанов строил как сборники афоризмов, случайных ассоциаций, "мыслей на манжетах" и даже на подошве ботинка — схваченных через "мелочь" мгновений вечности, моментальных прозрений. Оттого они и называются "Уединенное", "Мимолетное", "Опавшие листья", которые он считает даже не страницами, а "коробами". Это сказывалось на самой манере письма. Эрих Голлербах, автор первой книги о Розанове, так описывает его рабочий кабинет той поры: "Помню маленькие, узенькие листочки, раскиданные на письменном столе. Только на таких полосках бумаги он и писал, других не признавал. <...> Книг у него в кабинете не было, кроме самых любимых и нужных. "Дневник писателя" Достоевского был его настольной книгой. Библия тоже".
Юная Марина Цветаева, с отцом которой, основателем московского Музея изящных искусств имени императора Александра III, Розанов был хорошо знаком, тонким чутьем поэта угадала почти беспредельные выразительные возможности розановских "записок на клочках": "Я ничего не читала из Ваших книг, кроме "Уединенного", но смело скажу, что Вы — гениальны. Вы все понимаете и все поймете, и так радостно Вам об этом говорить, идти к Вам навстречу, быть щедрой, ничего не объяснять, не скрывать, не бояться".
Розанов не боялся. Он понимал, что мировая война в Европе — только преддверие Апокалипсиса, когда поскользнулась и надломилась вся европейская цивилизация — прежде всего религия и наука. "Никогда нельзя было ожидать, что именно наука "светопреставится", — пишет он. — Такая объективная, ясная и спокойная, но вот именно она "светопреставилась"... "Вот бы ахнул Достоевский"...
И когда пришел настоящий Апокалипсис — революция, — Розанов не вышел встречать ее, долгожданную, с приколотым к пальто красным бантом, как многие его вчерашние друзья. Он понимал — гибнет царство, создававшееся веками. "Ломоносовский" путь служения Отечеству, столь близкий Розанову, стал невозможен. Горечь и отчаяние мешаются в нем: "Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже "Новое Время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. <...> Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтo же осталось-то? Странным образом — буквально ничего. <...>
Вот и Достоевский...
Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и "Война и мир".
И — наотмашь — писателям: "Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих "разложителей" России ни одного нет нелитературного происхождения. Трудно представить себе... И, однако, это так..." Много раз он возвращается к этой мысли: "После Гоголя, Некрасова и Щедрина совершенно невозможен никакой энтузиазм в России. Мог быть только энтузиазм к разрушению России". "С детства ведь все читали и смеялись персонажам Грибоедова; потом явился Гоголь: захохотали. Начал писать Щедрин: "подвело животики"! Ну, где тут было замечтаться юноше? А без мечты нет героя. <...> У юноши с 14 лет "подводило животики" при всяком чтении, а в 19 лет появилась кривизна губ, желтизна кожи, взгляд раздраженный и презирающий. <...> Ну, можно ли было с этими "Печориными" <...> приступать к осуществлению свободы?!"
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ
В августе 1917 года, когда в Петрограде уже установилось двоевластие, а газета "Новое время" готовилась эвакуироваться в Нижний Новгород, Розанов решает оставить революционную столицу и перебраться с семьей в тихий городок Средней России. Павел Флоренский подыскал ему хороший дом в Сергиевом Посаде. Может быть, даже слишком хороший: внутри были просторные комнаты, ванна с горячей водой, голландские печи, даже телефонный аппарат. Но чтобы протопить такую хоромину, нужны были хорошие дрова. Много дров. А они, как и всё — от одежды до продуктов, — неожиданно стали исчезать...
Вероятно, Розанов не рассчитывал прожить в Сергиевом Посаде больше нескольких месяцев. Ну кто мог предположить, что осенью большевики устроят еще один революционный переворот, а начавшаяся Гражданская война растянется на три года? Решительно никто.
Поначалу жить в провинции было вполне можно: на рынке еще продавались хлеб, мясо (конина), картофель. Это зимой 1918/19 года пришел жестокий голод, когда в дело пошли отвратительные, жесткие и колючие лепешки из жмыха.
С первого же дня большевистского переворота Розанов начал выпускать тетрадки, выходящие по подписке раз в месяц, которые он назвал "Апокалипсис нашего времени".
"Фундамент всего теперь происходящего заключается в том, — писал он в первом выпуске "Апокалипсиса", — что в европейском (всём, — и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустoты проваливается всё: троны, классы, сословия, труд, богатства. Всё потрясено, все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но всё это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания...".
Розанов полон еще энергии, ему не сидится на месте, он наведывается в Москву — послушать лекции Павла Флоренского в "Московском религиозно-философском обществе", повидаться с друзьями-философами — Бердяевым, о. Сергием Булгаковым, Михаилом Гершензоном. Иногда остается ночевать или вместе с искусствоведом Алексеем Сидоровым идет рассматривать египетскую коллекцию Музея изящных искусств.
Но больше всего он любил ходить по революционной Москве со своим другом — критиком и искусствоведом Сергеем Дурылиным. Однажды, гуляя накануне "первого пролетарского первомая", они оказались у дома бывшего генерал-губернатора, в котором размещался теперь Моссовет. Розанов очень заинтересовался, стал протискиваться к дверям: "Покажите мне главу большевиков — Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я — монархист Розанов". Но до Ленина и Троцкого ("чтобы поговорить") Розанов так и не добрался: они сидели в Кремле и никаких монархистов к себе не допускали. Впрочем, Розанов отвечал тем же. Мы очень ошибемся, если предположим, что "Апокалипсис" наполнен описаниями ужасов большевистского произвола или умирающего быта. Несмотря на то, что книга писалась "параллельно развитию революции", как и "Несвоевременные мысли" Горького, в ней поразительно мало политики, которую Розанов считал последним делом. Напротив, очень быстро зазвучали в ней темы всегдашнего розановского философствования. Оказалось, именно это и нужно.
Александр Бенуа так написал в своих воспоминаниях о розановском "Апокалипсисе": "Кто в те гнуснейшие времена был еще способен заниматься не одними материальными и пищевыми вопросами и не был окончательно деморализован <...> ждали с нетерпением очередного выпуска этой хроники дней и размышлений...
Правда, в этих эскизах не было ничего такого, что <...> могло бы сойти за "крамольную пропаганду", однако самый факт столь независимого философствования, вне всякой предписанной русским людям доктрины, а также факт полного индифферентизма к достижениям реформаторов, не могли вызвать в верхах иного отношения, нежели самого обостренного подозрения".
Зима 1918/19 года стала для Розанова роковой. Еще в октябре он был потрясен смертью от "испанки" единственного сына, Василия, отправленного на Украину за хлебом. От этого удара он так и не оправился. Стал слабеть. Жестоко нищенствовал, собирал у трактиров окурки: 100 штук — 1 папироса. Затянешься — легчает. Дела не было: на работу устроиться не удалось, выпуски "Апокалипсиса" пришлось прекратить из-за разгула "красного террора". В конце ноября он отправился в баню, куда врачи запретили ему ходить, но врачей он никогда не слушал. На обратном пути, неподалеку от дома, его хватил удар: Розанов свалился в канаву, стал замерзать. По счастью, случился прохожий, потом другой — врач, Розанова подняли, привезли домой. У него была парализована левая половина тела и частично утрачена речь. С тех пор он не вставал с постели, где лежал под всеми одеялами и шубами в малиновом капоре, с папиросой во рту и все равно страшно мерз. "Холодно". "Холодно". "Холодно". Он сознавал, что умирает, и в этой смерти холод стал его кошмаром: "...Тело покрывается каким-то странным выпотом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мертвой водой. <...> Убийственная своей мертвечиной. Дрожание и озноб внутренний не поддаются ничему ощущаемому. <...> И никакой надежды согреться..." За месяц он осунулся и так весь уменьшился, что на лице остались одни глаза, горящие как угли. Восемнадцатилетняя дочь Надя легко поднимала отца из кровати. Он меланхолически констатировал: "Состояние духа — ego — никакого. Потому что и духа нет. Есть только материя изможденная, похожая на тряпку, наброшенную на какие-то крючки".
Но и в таком состоянии он диктует дочери последние письма друзьям — Александру Бенуа, Пешкову (Горькому), Ремизову, Мережковскому и Гиппиус. Его все время волнует тема уходящей Руси. Он недоумевает: "Былая Русь... Как это выговорить? А уже выговаривается". Призывает: "Старые, милые бабушки — берегите правду русскую. Берегите; ее некому больше беречь". Заклинает: "Ну, прощай, былая Русь, не забывай себя. Помни о себе".
В ночь на 23 января (5 февраля) 1919 года ему стало совсем плохо, он уже не мог говорить, священник отец Александр, брат жены Флоренского, дал ему глухую исповедь и причастил. Утром пришли Флоренский, Дурылин, Софья Олсуфьева, которая положила покровец от мощей святого Сергия Радонежского умирающему Розанову на голову. Он стал тихо отходить. Флоренский прочитал молитву. Около 13 часов дня Розанова не стало.
Отпевали его в приходской церкви Михаила Архангела, что видна была из окон его дома. Потом в розвальни, покрытые еловыми ветками, положили шоколадного цвета с фиолетовым отливом гроб и повезли в Черниговский монастырь, в нескольких верстах от дома...
Могилу вырыли в мерзлой земле рядом с могилой писателя Константина Леонтьева (в иночестве — монаха Климента), с которым Розанов когда-то был хорошо знаком...
Виктор Ховин, один из близких друзей Василия Васильевича в последние годы, приехал к свежей могиле и писал из Сергиева Посада: "Так и должно было случиться, что умер он такой "домашней" смертью <...> и что тело его не на литературных мостках столицы, а на одиноком кладбище Черниговского монастыря в снежных сугробах Сергиева Посада. <...> Здесь, у этих стен, притулился Розанов, одинокий, с вздыбленной совестью, безудержный человек... И какой бы это ересью ни показалось, но Розанов, он — один, единственный из современников был единственной совестью нашей..."
В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В 1920-е годы в стенах Черниговского скита размещалось общежитие для слепых: они постоянно натыкались на каменные надгробия монастырского некрополя и в конце концов стали разбивать их железными палками. Когда в 1927 году Михаил Пришвин, для которого Розанов с гимназических времен остался "пожизненным собеседником", приехал в Сергиев Посад, чтобы отыскать могилу Розанова, в Черниговском скиту он обнаружил уже не слепых, а колонию преступников и проституток. От некрополя почти ничего не осталось. Чугунный памятник на могиле Леонтьева был опрокинут, а от могилы Розанова уцелел лишь холмик. Тем не менее Пришвин скрупулезно описал расположение могилы относительно ограды монастыря и собора и зарисовал это место. И только благодаря этим записям и этому плану группе энтузиастов в 1991 году удалось разыскать могилы Розанова и Леонтьева и восстановить их. К этим-то могилам, блестящим новенькими надмогильными плитами, я и пришел. Постоял. Положил Розанову монету в 20 новозеландских центов с птичкой киви на аверсе. Такой у него наверняка не было...