Юродивая, больная, графоманка — это с одной стороны. Недооцененный гений — с другой. Несуразная короткая жизнь — голодная, бездомная, безработная. И стихи, которые растут как цветы, сами по себе — яркие, простые, упругие, с острым весенним запахом счастья.
Текст: Ирина Лукьянова, Фото предоставлено М. Золотаревым
Кстати, она любила цветы, хорошо их понимала; говорят, была прирожденным флористом. Так же разбиралась в камнях, любила их, собирала интересные украшения. Делала каких-то ватных куколок. Но в общем-то единственное, что она по-настоящему умела, — это писать стихи.
УВИДЕТЬ НЕБО
О жизни Ксении Некрасовой известно не особенно много. В ее биографии есть пробелы в несколько лет: никто не знает, где она в это время жила и чем занималась.
Свою жизнь она в 1938 году уместила в коротенькую автобиографию, где пишет, что родных своих не помнит, "взята была из приюта семьей учителя на воспитание", что стихи пишет лет с восьми, остальное — трудовая биография в несколько строчек.
Родилась Ксения Некрасова в деревне Ирбитские Вершины Камышловского уезда Пермской губернии. Сейчас это поселок Алтынай в Свердловской области. Датой ее рождения считается 18 января 1912 года.
Иногда она рассказывала, что отец ее был горным инженером. В послевоенное время намекала в разговорах на то, что она внебрачная дочь... царя. Кто-то из ее собеседников вспоминал, что сказал ей однажды: ну нет, вряд ли царя, скорей уж, Григория Распутина. Некоторые мемуаристы писали потом, что слышали от нее версию и про Распутина.
Свердловские краеведы утверждают, что Ксения родилась вне брака и росла в Шадринске у тетки — сестры отца, Варвары Ивановны Некрасовой. Сам отец, по словам местных жителей, на Ирбитских ярмарках был подьячим, то есть посредником в торговых сделках.
В детстве Ксения тяжело болела. Вспоминала, что у нее болели глаза и все тело, ей долго закрывали глаза от света повязкой, каждый день снимали бинты, отчего ей было очень больно, и накладывали повязку заново. А однажды, как она пишет, врач снял с ее глаз повязку и сказал, что она будет жить. И она увидела небо: "Я не знала еще, что это небо. Огромный воздух, наполненный синевой, был, как великий немой, без единого звука. Может быть, и не надо было слов, потому что я еще не понимала человеческой речи, но голубое пространство, теплое и мягкое, прикоснулось ко мне своей поверхностью, и от этого прикосновения мне было очень хорошо и радостно — что вот я дышу и ощущаю его горячее (приятное) прикосновение".
В Шадринске Ксения в 1926 году окончила четыре класса начальной школы, после чего отец забрал ее в Ирбит. Там она в 1929 году окончила школу-семилетку и поступила в педагогический техникум. Однако техникум через два месяца закрыли: перевели его в Камышлов.
Ксения вернулась в Шадринск и поступила в агропедагогический техникум на отделение политпросветработы: оно готовило не педагогов, а работников культуры для работы в сельских клубах и избах-читальнях. В стенгазете техникума охотно помещали стихи студентки Некрасовой.
В техникуме Ксения сдружилась с молодой преподавательницей Елизаветой Чурсиной, даже некоторое время прожила с ней вместе несколько месяцев в подмосковной деревне. Чурсина переписала в общую тетрадь несколько стихотворений Некрасовой. Автографы не сохранились, авторство не подтверждено — но поэтический голос очень узнаваем:
Стаял снег...
Вода осколками зеркал
Раскидана в полях,
И сосен плюш
С ветвистой вышивкой берез
Глядит в ее прозрачных глубинах.
В техникуме Ксения проучилась недолго: с августа 1930-го по май 1931 года. Она заболела энцефалитом, последствием которого стало "функциональное расстройство нервной системы". Врачебная комиссия Шадринского окружного отдела здравоохранения рекомендовала ей перевестись "из педтехникума в литературный техникум, сообразно с проявленной склонностью к литературному искусству".
В послевоенном письме Сталину Ксения Некрасова писала: "Моя неприспособленность к работе объясняется врачами травматическим энцефалитом — физически я работать не могу и письменную работу производить тоже не могу, так как дрожит и устает рука, да и мысли мои направлены в сторону стихов, а уж на остальное сил не остается. Свои-то стихи я хотя и медленно и с трудом, но все-таки записываю". Травматический энцефалит — это воспаление мозга, которое случается при проникающих черепно-мозговых травмах. У него множество тяжелых последствий: дрожание рук, парезы мышц лица и глаз, приступы сонливости — человек может спать сутками подряд. Последствиями энцефалита, вероятно, объясняются и "перекошенное" лицо Некрасовой, о котором вспоминали мемуаристы, и косящий глаз, и способность заснуть у кого-то в гостях и проспать 18 часов...
Уже в 1931 году Ксения Некрасова уехала в Москву, но, по-видимому, надолго там не задержалась. В автобиографии указала: "Через год (в 1932 году) поступила культ. работницей на Уральский завод тяжелого машиностроения. В начале 1935 года Свердловский обком ВЛКСМ дал мне направление в Москву для лечения и ходатайство о приеме меня в Литературный институт, после лечения".
СЫРОСТЬ РОСЫ
Первая ее серьезная публикация состоялась в третьем номере журнала "Октябрь" за 1937 год (потом еще две подборки вышли в пятом и седьмом номерах). Николай Асеев опубликовал три ее стихотворения и сопроводил их заметкой "Об отделе молодых". В ней он возражал неназванному коллеге, который резко восставал против публикации стихов Некрасовой. Асеев доказывал: "...стихи Кс. Некрасовой не подходят под мерку обычных версификаторских упрощений. И зря подходить к ним с аршинчиком обычных требований, измерять ее размеры, копаться в поисках точной рифмы. Это все она может приобрести задешево. А вот того, что у нее есть: непосредственной связи с окружающим, внимательного глаза, чуткого уха, — не добудешь, не достанешь ни из каких литературных консультаций, не научишься ни из каких учебников".
Уже по трем стихотворениям была заметна особая, некрасовская свежесть восприятия мира — как будто только что увиденного ясными глазами первого человека. Литературоведы, говоря об этом, пользуются термином "остранение" — когда пишешь о чем-то так, будто до сих пор ничего не знал о предмете или явлении, никогда не видел его и пытаешься понять, с чем столкнулся. Но для Ксении Некрасовой это не прием, это — особенность ее зрения. Николай Асеев писал, что некрасовские стихи упрекают в том, что они сырые — но эта сырость "есть сырость росы на листьях, сырость взрыхленной земли, сырость морского ветра".
Ее стихи как будто вырастают из земли, или собираются в воздухе как капли воды, или складываются из ветра. Они естественны, как дыхание и шаг — потому в них и слышится ритм шагов, бормотание про себя.
Наверное, ближе всего к ней в литературе футуристы Хлебников и Гуро с их особым видением мира, особым вниманием ко всему живому, с их поэтическим одиночеством, с их умением вслушиваться в мир, открытостью миру, сосредоточенностью на нем. С ними обоими ее роднит и человеческая бесприютность: тут и хлебниковское бездомье, и обостренное ощущение Гуро своей глубокой связи со всем мерзнущим, бездомным, лишенным человеческого тепла — и даже преждевременная смерть.
Казалось, в литературу входит талантливая комсомолка — веселая, оптимистичная, ясноглазая. Предваряя публикацию поэмы "Ночь на баштане" в "Комсомольской правде" в том же, 1937 году, Николай Асеев писал: "Глубокий оптимизм наблюдения, изучение явлений, свойство видеть великое в малом, подчеркивание значительности всего живого, входящего в наш советский быт, пейзаж, чувство и мысль, — вот идея Кс. Некрасовой".
Скоро, однако, стало понятно, что у этого поэта есть стилистические разногласия с историческим временем.
Уральский ученый Александр Тагильцев пишет, что Некрасова принадлежала к тем комсомольским поэтам, которые пришли в литературу в 30-х годах и группировались вокруг Литинститута: "Некрасова вполне освоила официальную идеологию и систему ценностей, с политической точки зрения в ее стихах обычно нет крамолы (разве что ненависти к врагам маловато, даже к "черным фашистам"). Зато есть традиционный набор адресатов поэтических славословий: "Ленин", "Крупской Надежде Константиновне", стихи, утверждающие исконную гегемонию простого трудового человека..."
Детски-чистое мировосприятие некрасовских стихов, их безрифменность, их тематика заставляют исследователей говорить в первую очередь об их близости к народной поэзии. Однако и отсутствие рифмы, и особенности метрики, и склонность к верлибру сближают Некрасову не столько с фольклором, сколько с русской поэзией начала ХХ века.
Несовпадение внутренней мелодии некрасовского стиха с маршевым ритмом эпохи становится особенно заметно, когда Тагильцев сопоставляет хрестоматийные "утренние" строки Бориса Корнилова "Нас утро встречает прохладой..." и Василия Лебедева-Кумача "Утро красит нежным светом..." с "Утренним этюдом" Ксении Некрасовой:
Каждое утро
К земле приближается солнце
И, привстав на цыпочки,
Кладет лобастую обветренную
Голову на горизонт,
И смотрит на нас —
Или печально,
Или восхищенно,
Или торжественно.
<...>
...и возникает в пространстве
Между живущим и говорящим
И безначальная боль,
И бесконечное восхищение жизнью.
Поневоле вспоминается платоновский Вощев, задумавшийся "среди общего темпа труда", — и, кстати, не просто так вспоминается; своеобразный язык Ксении Некрасовой иногда до изумления напоминает язык Платонова — все тем же остранением, непривычным взглядом на привычное.
Татьяне Бек, автору одной из первых литературоведческих работ о поэзии Ксении Некрасовой, принадлежит несколько важных наблюдений: о внутреннем родстве этих стихов с наивной живописью, с детским рисунком — но и с кустодиевским ироничным лубком, который смыкается с модерном: "Нет, это не простодушно-прямая кольцовско-есенинская линия, это скорее зигзаг пародичности, близкий к "Столбцам" Заболоцкого".
Детский взгляд на огромное небо; детская рука, нарисовавшая холмы и избы — постоянный образ в ее стихах; ребенок в необыкновенном стихотворении "Из детства" — крошечный центр мироздания, осмысляющий его, растущий в нем:
Я полоскала небо в речке
и на новой лыковой веревке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели
и сели
в телегу
и с плугом
поехали в поле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели.
А колеса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке, сидела.
Недаром исследователи часто сравнивают ее стихи с полотнами Шагала.
Впрочем, все это было бесконечно далеко от генеральной линии развития литературы, предначертанной партийными документами.
Пока, однако, ее жизнь складывалась вполне удачно: она училась в Литинституте, печаталась. Но болезнь давала о себе знать: литинститутовцы вспоминали, что руки у Ксении были неловкие, непослушные, так что после занятий они застегивали ей пальто, завязывали шарфик — а потом шли к памятнику Пушкину, где она читала стихи.
ДЕРВИШ
В конце 30-х годов она вышла замуж за горного инженера Сергея Высотского, который работал на Подмосковном угольном бассейне. Поэту Николаю Глазкову, тоже литинститутовцу, она потом рассказывала, мешая правду с фантазиями, что, "когда Романовых расстреливали, ее спрятал один инженер. Потом хвастал, что хотел сохранить единственного отпрыска царской династии, вдруг реставрация капитализма будет, вот тогда-то он получит за все сполна". "А потом, потеряв всякие надежды, — добавила Ксения Некрасова, — выдал замуж за своего друга. Я ничего не умела делать, так меня он воспитал, но терпел все из-за того, что я была молодая".
Ольга Наполова, близкая знакомая Ксении Некрасовой, вспоминала: "Замужем она была за инженером. Интересно, что за ее неполноценность в смысле бытовом, он все-таки окружил ее заботой вплоть до приобретения дамских вещей. Перед войной она родила мальчика Тарасика. Видимо, помогала ей во всем няня, которая и обслуживала ее. Но наступил 1941 год".
В стихотворении, которое публикаторы так и озаглавили — "1941 год", изображен день, в который ее жизнь перевернулась:
Комната
И в комнате я
Я да сын
Месячный в колыбели
А от стены к стене
Простерлась пустота
И ужас колыхал дома
И обезумевшие стекла
Со свистом прыгали из рам
И бились в пыль о тротуар
Истерикой стеклянною звеня
И у земли от взрывов бомб
Вставали волосы столбом
И щупальца шурша о небеса
Прошаривали землю и сердца...
Между женой и мужем в стихотворении идет тяжелый разговор. Он говорит: "Взорвали шахты мы сейчас // И затопили их // Машины вывезли наверх // их в Азию возьмем". Он предлагает жене ехать с ним и малышом на восток, она думает остаться в Москве и переждать: "А я, // Что мне // Я мать // И у зверей в почете // Это имя".
Однако они вместе уехали в Киргизию. "Примерно в 100 километрах от Тулы наш эшелон бомбили немцы. Мне контузило правую руку... С мужем в эти годы тоже произошло огромное несчастье: он сошел с ума. А я с горя не знала, как мне быть, и ходила по дорогам Киргизии и собирала милостыню", — писала Некрасова. Но самое страшное — смерть сына. Трехмесячного Тарасика, пишет исследователь творчества Некрасовой Евгения Коробкова, убило осколком, когда он лежал на руках у матери: в одном из писем Некрасова писала, что "чуть не кончила свое существование на дне какой-нибудь пропасти".
Эвакуированных привезли в шахтерский город Сулюкта в Ошской области Киргизии. Ольга Наполова вспоминала: "Беспомощность в быту, болезнь ребенка и смерть разрушили их семью. Муж потерял рассудок и не смог работать. Получал паек хлеба. Украдкой съедал свою норму хлеба, прикрываясь газетой. Впоследствии его состояние ухудшилось, он искал по помойкам съедобные отбросы. Ксения голодала. Окружающие по доброте сердца стали ей советовать идти в Ташкент. Она собрала свои стихи в мешок и пошла пешком. По дороге жила подаянием от кишлака до кишлака. В Ташкент пришла опухшая, оборванная, грязная". Пешком она прошла 200 километров. Ей сказали, что в Ташкенте есть работающий русский храм — и она пошла туда умирать, чтобы ее похоронили по православному обряду. Киргизы и узбеки, которых она встречала по дороге, называли ее дервишем, потому что она бормотала стихи. Иногда делились с ней едой.
В Ташкенте она сразу пришла к Ахматовой и сказала: "Я буду жить здесь". Нина Татаринова, которая ходила к Ахматовой заниматься, вспоминала: "Попросила для начала матрасик Ахматовой: "Я вот здесь... на полу... переночую". Потом взяла единственную подушку из-под головы пятидесятилетней Анны Андреевны. Неизвестно, чем бы все это кончилось (Ахматова со своей христианской кротостью отдала бы и последнюю нитку). К счастью, Ксению Александровну поселили в освободившуюся поблизости комнату".
Надежда Мандельштам в одном письме назвала Ксению Некрасову юродивой и "незаконной дочерью Гуро и Хлебникова". Пожаловалась, что та "помешана на своих стихах и когтит ими всех, как коршун. Иногда раскрываешь рот от удивления — что за чудо? — а то прет такое, что хочется плакать". И в другом письме повторила: "Мусор и чудесные хлебниковские стихи вперемешку. Она живет в горах и приехала гостить к Анне Андреевне, а кстати, устраивать свои дела. Т<о> е<сть> у нее мания, что ее должны печатать".
Она казалась именно юродивой, дурочкой. Недаром однажды Маргарита Алигер, думая, что Некрасова ее не слышит, назвала ее идиоткой — хотя стихи ее только что хвалила. Некрасова слышала — и на извинения Алигер сказала: "Спасибо, что так хорошо говорили о моих стихах".
Она ходила в надетом на платье ватнике, в развалившихся башмаках, говорила невпопад, вела себя нелепо, требовала к себе внимания — потому что знала про себя: я поэт. И Ахматова, которая тоже это знала, все ей прощала. Галина Козловская писала: "Бедную, голодную, затурканную, некрасивую и эгоцентрично агрессивную было легко пихать, высмеивать и отталкивать. Но Анна Андреевна была самой прозорливой и самой доброй. Она прощала ей все ее выходки, грубости, непонимание, словно это было дитя, вышедшее из леса, мало знавшее о людях и еще меньше о самой себе".
Некрасова и в Ташкенте писала стихи. Среди них выделяется цикл о еде — по сути, о хлебе насущном, которого так мало. Но и сейчас — постаревшая, усталая, высохшая от горя и голода — она сохранила свое умение видеть мир цветным и прекрасным:
Ах!
какие
голубые
огни
от луны
освещают холм
и котловину, грязную днем;
при луне она — голубой цветок
с лепестками зубчатых гор.
В сердцевине цветка — дома,
золотые тычинки
огней-фонарей,
и над всем тишина, небеса,
голубые снега на горах.
Ахматова говорила, что за всю жизнь встречала двух женщин-поэтов: Цветаеву и Некрасову. Как вспоминал Валентин Берестов, знакомые дамы предлагали Ахматовой выгнать Некрасову, но та царственно ответила: "Поэт никого не выгоняет. Если надо, он уходит сам". В конце концов Ахматова написала Илье Эренбургу, попросив у него помощи для Некрасовой, дала рекомендацию для вступления в Союз писателей, обеспечила пайком и помогла уехать в Москву. Много помогали Ксении Александровне и сотрудники Ленинградской академии наук.
БЕЗ ОТВЕТА
В Москве она какое-то время снимала комнату, но больше ютилась по знакомым. Пыталась публиковаться, стихи ее не принимали в печать, а значит, было не прокормиться. Она научилась делать на продажу ватных кукол, в одном стихотворении назвала их "болванами ватными". Весь гардероб — два платья, две смены белья и пальто. На грудь иногда прикалывала самодельный матерчатый цветок.
В 1945 году ее отыскал художник Роберт Фальк: стал топить печь старыми журналами и зацепился глазом за ее стихи — "Я полоскала небо в речке...". Решил найти их автора. Жена Фалька, Ангелина Щекин-Кротова, увидела Ксению Некрасову такой: "Среднего роста, складненькая, с маленькими ногами в детских чулочках в резинку, в подшитых валенках. На круглом лице с широко расставленными карими глазами блуждала детская, радостная, какая-то отрешенная улыбка. Ей было уже за 30, а она походила на деревенскую девчушку". Фальк сделал около двадцати ее графических портретов и один портрет маслом — и на них она неожиданно красива и непохожа на свои фотографии. Зато похожа на свои стихи. На знаменитом портрете она изображена в красном платье, в бусах из фасоли, которые сама нанизала. "Фальк увидел ее здесь очень русской, хотел вылепить ее как бы из одного куска глины, как вятскую игрушку, — писала Ангелина Щекин-Кротова. — Он удивительно верно передал здесь все самое в ней очаровательное: ее поэзию, ее чистоту, хрупкость и в то же время что-то очень простодушное, здоровое, простое! Ксане сначала этот портрет не понравился. Видно, она представляла себя как-то совсем по-иному.
— Почему он написал меня так запросто? Я ведь изысканная.
— Здесь ты очень похожа на твои стихи.
— На стихи? Да, это мысль!"
В этих воспоминаниях зафиксирован поразительный диалог между Щекин-Кротовой и Некрасовой, примерно такой. Некрасова спрашивает жену художника: как ты думаешь, я гений? — Ну, гений или нет — после смерти скажут, но ты талант. — А ты? — А я нет. — Значит, ты должна мне служить, тогда у тебя будет смысл жизни. — Погоди, а вот Фальк гений? — Пожалуй, да. — Так как же я могу служить сразу двум гениям? — Ты права, пойду к Лиле Яхонтовой, у нее Яхонтов умер.
Еликонида Попова-Яхонтова, с которой Ксения Некрасова познакомилась в эвакуации, недавно овдовела: ее муж, знаменитый чтец Владимир Яхонтов, покончил с собой в июле 1945 года. Именно Лиля Яхонтова сшила Ксении красное платье, в котором она изображена на портрете Фалька, именно у Яхонтовых она по большей части жила в Москве.
Как вспоминает Ольга Наполова, сестра Яхонтовой, бесприютной Некрасовой помогали Эренбург и скульптор Орлов — давали денег, чтобы она могла себе что-то купить: "Изношенность Ксении всегда была отчаянная". Она постоянно пыталась напечатать свои стихи и не теряла надежды вступить в Союз писателей: это давало ей возможность зацепиться за жизнь, получить жилье, заработок. Но печатать ее отказывались и в Союз писателей не принимали. Удивительно, что теоретический спор о том, можно ли считать верлибры стихами, оказался для нее по-настоящему вопросом жизни и смерти.
"Наши слезы, уговоры не ходить — не помогали. Поэтому мы были вынуждены одеть ее достойно для выхода в свет. Все оказалось безуспешно. Дамы писательские, шокированные ее болтовней, однажды со скандалом Ксюшу не впустили", — вспоминала Наполова. И в самом деле: Некрасова вполне могла сказать известному поэту: "А что ты в президиуме сидишь? Стихи-то у тебя плохие!"
Ее собственные стихи казались редакторам графоманией. Ей объясняли, что "белые стихи будут непонятны массам, что они больше относятся к буржуазным, то есть к декадентской западной литературе, а не к нашей простой действительности". В 1948 году она даже написала сердитое письмо личному помощнику Сталина Александру Поскребышеву, где негодующе восклицала: "Что ж, по мысли редакторов, что десятки лет в креслах сиднем сидят, советские люди, создающие точнейшие в мире машины и аппараты, понимающие атомную физику, в искусстве помелом крестятся, а щи лаптем хлебают и не поймут белого стиха, которым еще в Киевской Руси "Слово о полку Игореве" написано". И убийственный аргумент привела: белым стихом написаны и "Буревестник" Горького, и вступление Маркса к "Манифесту Коммунистической партии".
Не помогло.
Сестры Ольга Наполова и Лиля Яхонтова записали, как Некрасова читает стихи, на пластинку. Пластинку она отправила Сталину, в письме рассказала о своей горькой жизни и попросила о помощи: "Сейчас у меня груда стихов и больше ничего нет: ни площади, ни материальных средств к существованию. Сплю у друзей под роялем, на полу. <...> Прошу Вас, прослушайте, пожалуйста, товарищ Сталин, мои стихи, написанные на пластинке <...> И если стихи мои заслуживают внимания, то не может ли государство дать мне пенсию. Желаю Вам, милый Иосиф Виссарионович, быть таким же сильным в своем творчестве и здоровья, <как?> мой бог Саваоф [одно из стихотворений на пластинке называлось "Саваоф"]".
Ответа не получила.
В мае 1951 года она писала из больницы Владимиру Луговскому, с которым тоже познакомилась в Ташкенте: "Внутренно мне очень, очень тяжко: обидно, что от меня все отвернулись, и никто ко мне не заглянет, ко всем приходят, а я все одна и одна. Нервы мои держатся на веревочке и только вера в стихи, как в господа бога не дает лопнуть этой веревочке, — должно быть, что эта самая веревочка свита из нержавеющей стали, а так пора ей уже треснуть".
В письме она послала ему два стихотворения — в надежде их опубликовать. И это именно тот случай, когда, как Надежда Мандельштам говорила, "хочется плакать":
Вон стоит по направленью к Третьяковке;
Поднятый уменьем мастеров
Новый дом в исторьи коммунизма
Над приплюснутыми крышами веков,
Камни так уложены в строений,
Что углы, как юношеский хор
Стройным и мощным песнопением
Поднимают стены в небосклон...
Такие провалы у нее случались. Как правило, идеологически верные стихи на злобу дня ей не удаются. Спотыкающиеся строки особенно дико выглядят на общем фоне ее крепких, цельных стихов, где строчки точно подогнаны друг к другу: ничего лишнего, идеальная ясность и простота.
Евгения Коробкова, изучавшая черновики Некрасовой, пишет, что та серьезно работала над словом, правила стихи, отсекая и сокращая все, что казалось лишним:
Я завершила мысль,
вместив ее в три слова.
Слова, как лепестки ощипанных ромашек,
трепещут на столе.
Александр Жаров припечатал в 1953 году: "Некрасова — больной человек. А творчество ее в целом — это, не в обиду будет сказано, — законченный образец графомании". Собственно, так к ней в Союзе и относились. Асеев, который когда-то привел ее в литературу, теперь шарахался от нее, как от привидения. Хотя ей пытались помогать и Михаил Светлов, и Ярослав Смеляков, и Степан Щипачев, и Леонид Мартынов — но вопрос о верлибре никак не решался.
Сергей Высотский, оставшийся в Киргизии, написал Владимиру Луговскому в странном, длинном, болезненном письме, что пытается следить за тем, что пишет его жена, но не видит больше "россыпей ея самоцветных и самосветных камешков, ея калейдоскопа слов". Он вспоминал:
"В Союзе, в Ташкенте, полагали, что я писал ей стихи <...>.
Так развитие ее и речь ея непохожи были на ея стихи.
Да! Казалось, что они сыпались на нее из каких-то радужных сфер.
Я сам видел, как люди разного возраста и разных развитий плакали при чтении ею своих стихов.
Что с ней, бедной?"
Жена Михаила Пришвина Валерия писала о встрече с Ксенией Некрасовой: "Ксения у нас не загостилась, но появлялась время от времени, похожая на летящую куда-то большую растрепанную птицу. Немедленно, с ходу поднималась ее маленькая рука, и звучали строки белого стиха, близкого, на мой взгляд, многим записям Пришвина, его ритмической прозе. Голос у Ксении был нежный, гибкий, в ритм строк, не вязавшийся с ее наружностью. Михаил Михайлович о ней записал: "Была поэтесса Ксения Некрасова, невзрачная, нелепая, необразованная, неумеющая, но умная и почти что мудрая. У Ксении Некрасовой, у самого Розанова, и у Хлебникова, и у многих таких души не на месте сидят, как у всех людей, а сорваны с места и парят в красоте".
ЗОЛОТАЯ ВЕТОЧКА
Летом 1951 года Ксения Некрасова родила сына Кирилла. Отцом его Николай Глазков называет поэта Александра Межирова. Ни Наполова, ни Яхонтова, ближайшие друзья Некрасовой, ничего об отце не знали.
Мальчик очень маленький
Мальчик очень славненький
Дорогая деточка
Золотая веточка
Трепетные рученьки
к голове закинуты
в две широких стороны
словно крылья вскинуты.
Первые полтора месяца после выписки из больницы Ксения с малышом прожила у скульптора Конёнкова; его жена опекала мать с младенцем, пока у нее не кончились силы. Тогда Яхонтова вынудила Союз писателей направить Некрасову в Дом матери и ребенка, где та прожила год. "Через год ребенка отдали в ясли, а ее — к дворничихе писателей, — вспоминала Наполова. — Дама хорошо за ней ухаживала. По выходным дням Ксения навещала ребенка. Горем были поиски средств для гостинцев. Лиля подарила ей новые туфли. Донашивалась старая шуба. Вера Инбер подарила материал на платье. И еще Ксения была неприхотлива в еде: сухари обмакивала в постное масло и запивала кипятком. Тем и счастлива".
В 1955 году вышла единственная при жизни Ксении Некрасовой книга стихов — тоненькая, всего 14 стихотворений, "Ночь на баштане". Но вопрос о верлибре не решался. Стихи или не стихи? Поэт или не поэт?
Надежда Чертова, работник аппарата Союза писателей, вспоминала: "Неизменно шла она и шла к Дому писателей, в особняк с колоннадой, воспетый Львом Толстым. Она и воспринимала этот дом сложно, многогранно и по-своему неповторимо. Тут было и нечто вроде преклонения, и чуткое ожидание, — что-то дом этот скажет ей, Ксении Некрасовой — и жертвенная готовность ждать, ждать и верить. И сама Ксения свято верила, ходила в Дом писателей, преодолевая столь естественный в женщине стыд за свои бедные одежды, терпеливо, с тайным волнением, огромность которого так нетрудно понять, ожидала, чем же ответит ей Союз писателей.
И дождалась... Союз писателей на ее заявление о членстве ответил отказом".
Это было для нее потрясением.
Сохранился черновик ее записки Константину Симонову: "Константин Михайлович, я гибну, одной не выбраться. Помогите мне, пожалуйста".
Вероятно, он помог. Ей выделили комнату. Она очень радовалась, ходила со связкой ключей, готовилась въезжать в свое жилье. Через неделю после получения комнаты она почувствовала себя плохо, пошла в поликлинику. Вернулась из нее и умерла от инфаркта — в ночь с 16 на 17 февраля 1958 года. Шестилетний Кирюша, которого она так и не успела забрать домой из детского дома, остался круглым сиротой.
Похоронил ее Союз писателей.
Книжку "Ночь на баштане" уже после смерти Ксении Некрасовой переиздали, добавив туда еще несколько стихотворений. Затем вышла еще одна книжка. Потом еще и еще. Изданием ее стихов много лет занимался лингвист и писатель Лев Ефимович Рубинштейн.
И через несколько десятилетий после смерти Ксении Некрасовой у нее появились многочисленные читатели и новые исследователи, со счастливым изумлением открывшие для себя новые, свежие, будто с не просохшими еще чернилами стихи.
Одна из книжек, вышедших после смерти Некрасовой, получила обманчивое название "А земля наша прекрасна". Кажется, это непременно про родные березы и красу полей. А на самом деле — вот:
А земля наша прекрасна.
И, может быть, одинока
среди пламенных солнц
и каменно-голых планет.
И вероятней всего,
что сами мы —
еще не выросшие боги,
живущие под воздухом целебным
на нашей зеленой
и сочной земле.