На краткий миг на рубеже тысячелетий творчество Андрея Платонова вспыхнуло яркой звездой. Тогда, в 1999-м, отмечалось столетие со дня его рождения, и все пришло, казалось, в движение. То вдруг Бродский напоследок назвал Платонова величайшим русским писателем минувшего века; то Битов затеял ревизию киноархива Платонова, намекая, что XXI век будет веком именно этого писателя, что с Платоновым-то нам и надлежит главным образом возиться — вникать... Вроде бы все уже прочитано и понято — ан нет! Оказывается, не так. Почему? Об этом — разговор с Натальей Корниенко, членом-корреспондентом Академии наук, заведующей отделом новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья Института мировой литературы РАН, главным редактором академического собрания сочинений А.П. Платонова.
Текст: Василий Голованов, фото: Андрей Семашко
— Наталья Васильевна, последний раз я брал у вас интервью в 2000 году после поездки с друзьями в места, связанные с главным романом Платонова — "Чевенгур". Текст потом так и назывался: "К развалинам Чевенгура". Тогда действительно казалось, что Платонов будет наконец понят, вашему институту дадут финансирование, памятник Платонову поставят... И ничего этого не случилось. Почему?
— У "сокровенного классика" Платонова был и остается сокровенный читатель, которого, как вчера, так и сегодня, вы не увидите в ток-шоу современной культуры — в глубинном смысле он поп-культуре органически враждебен. Философская традиция, глубокий интуитивизм лежат в основе творений Платонова. И читателю, рассчитывающему в его произведениях на завлекательный сюжет, на какой-то удовлетворяющий его представлениям "ответ", нечего и браться за книги писателя. Ибо фундаментальная позиция Платонова — это позиция человека, который "мог ошибиться, но не мог солгать", человека, всегда вопрошающего об истине. Темная, смутная и мощная глубина и правда жизни — вот, собственно, интерес его творений, в которых только за гранью себя, за чертою "ясного и понятного" может начинаться нечто значительное. До такой точки зрения надо еще дорасти, по Платонову — "доработаться", чтобы понять, что чистый разум "есть идиотство и пустодушие", а главная задача есть "всепонимание", эмпатия, способность "до теплокровности" ощутить "чужую отдаленную жизнь"...
— Нам надо так ощутить "чужую" жизнь писателя, и тут нужны все же биографические опоры.
— Как писатель, философ и общественный деятель Платонов начался уже в Воронеже — городе, где он родился. Это был блистательный дебют: стихи, рассказы, статьи, участие в дискуссиях, но после 1921 года — а это страшный голод, вызванный засухой и реквизициями хлеба в Гражданскую войну, — он пересматривает свою точку зрения на писательство. Голод потряс его так, что молодой "трибун" решает оставить "созерцательную" литературу и уйти в дело конкретное: спасение земли от засухи, наделение деревни свежей водой, электричеством и тому подобное. На "тяжелых производственных работах" он был более пяти лет. В 1925 году в Воронежскую губернию прилетает на самолете Осоавиахима Виктор Шкловский, в ту пору уже знаменитый писатель — готовить для "Правды" и "Гудка" очерк о борьбе с засухой. Он знакомится с губернским мелиоратором Платоновым, они говорят о засухе, о Розанове, но угадать писателя в этом философствующем инженере Шкловский так и не смог. Для него Платонов — стремительный, решительный, в выгоревшей добела и потертой кожанке — похож на героя кинобоевика, посвященного грандиозным мелиоративным работам, призванным спасти урожай и сотни тысяч голодных душ. Только в 1926-м Платонов с семьей перебирается в Москву, работает в профсоюзе работников леса и земли. Живет в гостинице и опять принимается за писательство. Когда по каким-то причинам он со своими начальниками не сработался — начинается кризис, который чуть не довел его до самоубийства. Его выселяют. Его не печатают. И мы не знаем, как повернулось бы дело, если бы не пришла помощь от инженеров Наркомата земледелия, с которыми он был связан по службе. По направлению Наркомата земледелия Платонов уезжает в Тамбов заведовать подотделом мелиорации, увозит с собой написанное. Там, в Тамбове, и родится великий русский писатель. Ему было ЧТО сказать, такого знания низовой жизни эпохи нэпа, как у Платонова, не было ни у кого из его современников. Это была "Болдинская осень" Платонова.
— Но, кроме того, у Платонова был свой литературный ангел-хранитель — Георгий Литвин-Молотов...
— Да, совершенно выдающаяся фигура, сыгравшая решающую роль в появлении Платонова как писателя. Они встретились еще в Воронеже. Как член губкома партии, Литвин-Молотов курировал местные издания и привлек Платонова к работе в губернских газетах, он же написал рекомендацию Платонову в кандидаты партии. Потом Литвина перевели в Краснодар, где он возглавил издательство "Буревестник", в котором вышла поэтическая книга Платонова "Голубая глубина". Переехав в Москву, Литвин-Молотов входит в редсовет крупнейшего издательства "Молодая гвардия", где в 1927-м печатается первая книга прозы Платонова, "Епифанские шлюзы", затем, в 1928-м, "Сокровенный человек" и готовился к изданию в 1930 году роман "Чевенгур"... Для Платонова он сделал очень много: что бы тот ни писал, он все нес Литвину-Молотову, и тот его публиковал. По высшей ставке платил, между прочим. Уже после войны Литвин-Молотов был арестован, десять лет провел в психушке и был всеми забыт. Судя по его "делу" в архиве ФСБ, в списке изъятых при аресте рукописей были и рукописи Платонова. Архив Литвина-Молотова не сохранился. И даже где он похоронен — мы до сей поры не знаем...
— Платонов "опоздал" в литературу: в конце 1920-х многие писатели, с которыми он начинал одновременно, были уже советскими классиками... А вот путь Платонова — не так прост...
— Сталин, прочитав платоновскую рукопись рассказа "Впрок", вернул ее в журнал "Красная новь" редактору Александру Фадееву с отменно выразительной рецензией: "Талантливый писатель, но сволочь". Фадеев был испуган не то что за судьбу Платонова, а больше всего за свою собственную. По Москве поползли слухи, что Платонова теперь "шпокнут". Все издательства расторгли договоры с писателем. И что делает Платонов? Он поступает на службу в трест "Росметровес", его должность — старший инженер-конструктор. Он изобретал и получал патенты на изобретения с 1925 года и до конца жизни. В 1933-м, когда организовывался писательский коллектив для поездки на Беломорканал, Платонов просил включить его в состав бригады, объясняя, что тема ему, как инженеру, хорошо знакома. Не взяли, а жаль. Когда вышла коллективная книга советских писателей о Беломорканале, Платонов получил ее в подарок и передарил сыну Платону с надписью: "Моему маленькому бандиту о больших". Сам он из поездки в Медвежью Гору, ныне Медвежьегорск, на встречу с героем-машинистом привез гениальный рассказ "Среди животных и растений". Там ни слова нет о зэках (это район Беломорканала), о "перековке", ни слова — о грандиозной победе социалистической индустриализации. Просто о жизни вдалеке от "счастливой Москвы", о поездах и людях, грустный и смешной рассказ. Не к чему вроде придраться, но и никаких славословий... В той редакции, как рассказ был написан, он впервые был опубликован только в конце ХХ века.
— В отличие от Булгакова в те годы Платонов был все-таки на слуху. Хотя его постоянно ругали...
— Несмотря на негромкую, сокровенную жизнь, Платонова все хорошо знали. В стол он не писал. Фигу в кармане не держал. Диссидентом не был. Иногда его печатали. Били, но потом опять печатали. Его главный неопубликованный роман "Чевенгур" читали многие. В одном из донесений в ОГПУ 1932 года даже было предложение напечатать эту "редчайше острую и редчайше вредную" книгу на ротаторе в 100 экземплярах, дать "почитать нашим вождям — может быть, вплоть до т. Сталина и других", выкупить роман у автора и законсервировать лет на десять. Читали современники и пьесу о голоде 1932–1933 годов "Четырнадцать красных избушек". Платонова звали на все обсуждения. Чаще всего он отказывался. Присылали книгу и просили написать положительную рецензию, на письме осталась помета Платонова: "Никогда!" Он не подписывал коллективных писем. Поэтому советский литературный бомонд отторгал его. Ну, гениев всегда отторгают. Как он писал! Как правил! Он же инженер был — там выверка... Слух у него — потрясающий. Он сокращал первоклассные фрагменты в "Чевенгуре" и "Котловане". Ни один советский писатель так бы себя не сократил. А военные рассказы! Платонов в основном писал в действующей армии, он был корреспондентом "Красной звезды", дошел до Европы, обострение чахотки заставило его оставить армию. Военная проза Платонова — это особый разговор. Это, полагаю, единственный пример русской духовной прозы XX века. Такой прозы у нас просто никогда не было. Читаешь "Взыскание погибших" — и у тебя волосы дыбом. Или "Семья Иванова"... Все рассказы начиная с 1942 года, с первого его рассказа, который называется "Божье дерево"...
— Тем более странно, что военные рассказы Платонова были переизданы, если мне память не изменяет, только в 1985 году...
— Ну что ж? Была годовщина Победы, перестройка началась — вот его и переиздали. Хотя и раньше были издания, но далеко не полные. А до этого... Кто у нас был законодателем военной прозы? Александр Чаковский. Как известно по архивам, Чаковский в 1952-м написал самую разгромную рецензию на собранную женой Платонова, Марией Александровной, книгу военных рассказов Платонова. Что-то типа того, что советский офицер не должен быть похож на толстовского капитана Тушина. И вообще, "не об этом надо писать". Не так воевать. Не так умирать. Эта идеология надолго определила издательскую политику по отношению к Платонову.
Но дело не в этом. Как хорошо сказал Андрей Битов: "Раньше я все думал о языке Платонова. Это казалось главным. А теперь я все время думаю, что он этим языком хотел нам сказать". А это уже другой разговор. Другой уровень отношений с классиком.
На обложку серийного издания "Архив А.П. Платонова" мы вынесли строки писателя, которыми в 1938 году на полях машинописи рассказа "Июльская гроза" отмечена страница с правкой редактора: "Прошу оставить как есть", другая часто встречающаяся пометка: "Прошу оставить по-моему". Это завещание писателя, это и просьба к нам. Этому завещанию мы пытаемся следовать в работе над первым научным собранием сочинений Платонова, которое готовится в Институте мировой литературы. Уточняем его биографию, по достоверным источникам восстанавливаем тексты произведений, пишем к ним реальные комментарии. Платоновскую группу составляют филологи новой генерации, умные, образованные, любящие Платонова, для которых служение наследию — это не пустой звук. Вот откуда они у нас появились в наше коммерческое время? Это само по себе чудо!
И читатель Платонова тоже не исчез. Сокровенный читатель сокровенного автора. И это притом, что современной культуре не нужен Платонов. Стратегия культуры сегодня такова, что ей вообще сейчас русская классика не нужна. Так в нашей истории уже было, но не всегда же так будет... И поэтому я знаю, что памятник Платонову — не при моей жизни — но будет стоять, и именно — на Тверском бульваре. Там, где ему положено стоять: между двумя его любимыми поэтами — Пушкиным и Есениным.
— Когда говорят о писательском своеобразии Платонова, неизбежно вспоминают его магический язык...
— Платонов, несмотря на всю магическую притягательность его языка, использовал, как это ни странно, советский новояз — язык революционной и постреволюционной эпохи. Как Булгаков его же использовал, как Пильняк, как Ильф и Петров... Но он использовал его по-своему. Мы этого языка не знаем и не чувствуем, потому что потом в партийной риторике и партийной литературе он был выхолощен. И сейчас почти забыт. Но что удивительно? Я делала работу "Киносценарии в творческой истории "Котлована". Работала над фрагментами сценариев, которые не дописал Платонов. Меня это потрясло: это язык западного кинематографа второй половины ХХ века! Во времена Платонова снять такое, конечно, не могли, тогда все давила идеология "пролетарского кино" Эйзенштейна, которая для Платонова была совершенно неприемлема. Он писал свои сценарии — потрясающие! Почему-то никто всерьез не занимается ими. Почему? У него есть рассказ "Фро", а есть киносценарий. Или "Отец-мать". Какой там Беккет или Ионеско!
Наследие его грандиозно. Проза. Стихи. Драматургия. Киносценарии. Философские эссе. Записные книжки. Производственное и техническое наследие. Чертежи. Письма...
По туркменским впечатлениям написана повесть "Джан" — это великое произведение, такого просто не было в ХХ веке. Или "Песчаная учительница" — шедевр. Когда я редактировала комментарии, я заметила, какие книжки эта учительница любила читать: книжки по географии. Была целая литературная традиция Русского географического общества — это фантастика! Заповедники, Репетекская песчано-пустынная станция, экспедиции в Китай... Трудно даже вообразить...
Я купила в РГБ списанную книгу по почвоведению. Со всеми специальными таблицами. Что бы это было для Платонова! Земля — ведь это для него не метафора. Он работал с землей, когда возглавлял мелиоративные работы в Воронежской губернии. Построил несколько сотен плотин. А 1926 год, когда он добивался создания "Общества страхования от недородов"! Тут важно понять принципиальную вещь. Мы — филологи. А Платонов нефилологичен предельно. И нас, мягко говоря, не очень любил. В отличие от большинства современных литераторов, вышедших из книжного шкафа, он знал еще нечто о жизни...
Платонов говорил: "все яростно живущие чаще всего оказываются мнимыми". Вспомните-ка имена "яростно живущих" именитых писателей 1920-х годов. Прах. Поэтому мы говорим: хроника литературной жизни — одно, а литература — совсем другое. Платонов — это литература. Вы понимаете, даже с точки зрения отношения к народу. Для Толстого или Достоевского народ — это большая тема. А Платонов — сам "народ". Он говорил: "Моя позиция — это позиция отсталого рабочего". Он не боялся оказаться в конце "массы", даже среди "прочих" — людей с отшибленной культурной и даже родственной памятью, неизвестно откуда взявшихся и чем проживающих. Тема "прочих" — так, как он ее решил в "Чевенгуре" и позднее в "Джан" — тема безотцовщины в культуре, — это в общем-то тема культуры даже не XX, а XXI века. Это проблема наших мегагородов. Над этим нам еще думать и думать.
— Все-таки странно, что Платонов, позитивист и даже технократ, поднялся до таких гуманитарных прозрений: о робости добра, о пустоте без Бога, о том, что мир есть тайна, о несчастье этого сиротства духовного: старый мир разрушили, а новый еще не построили, и с чего начать — никто не знает. И оттого в людях — какая-то смутная тоска... И начинается это даже не с "Чевенгура", а с самых первых его произведений, как будто в 1926–1927 годах он вдруг стал думать по-новому...
— Здесь область тайны жизни. Когда я писала комментарий к "Городу Градову", мне пришлось погрузиться не только в периодику 1920-х, но и в изучение архивов Тамбовского губернского земельного управления, где Платонов служил. Дел у него как у губернского мелиоратора было позарез: поездки по губернии, совещания, специальные доклады по орошению — и среди этого вдруг — раз! — написана первоклассная повесть "Епифанские шлюзы". Ну неделю писал, ну две. Как это? Здесь тайна. "Город Градов" вообще за день-два написан. Да, его в Тамбове, грубо говоря, "прорвало". Там с ним мистические вещи происходили: однажды ночью он увидел двойника-писателя. Так, можно сказать, судьба его решилась. Но когда он писал? У него же не было свободного времени... "Джан" — тоже быстро: собирал, собирал, а потом поехал второй раз один в Туркмению — и привез повесть. Могучий дар — он даже в типе, напоре письма. Реалист? Реалист. Модернист? Модернист. Можно доказывать, что он сюрреалист. Но он гораздо более глубокая загадка. Уже в ранней какой-то анкете, 1921–1922 годов, он пишет: "ни к какому направлению не принадлежу, имею свое". Если кто и оказал какое-то идейное влияние на Платонова — то это Василий Докучаев. Это учитель Владимира Вернадского, основоположник русской школы почвоведения. Именно он открыл почву как живой организм. У Платонова отношения человека с почвой, с землей, с глиной — они одушевленны. У него человек, с одной стороны, как бы мстит земле за свою неустроенность, старается все переделать ("Котлован"), а с другой — он льнет к земле, как к матери. Известно понятие "родовая травма". И вот платоновские герои льнут к земле, пытаясь преодолеть тоску разрыва: разъединения человека с Бытием. Человек — сам по себе, а некоторая истина — мировая, космическая — сама по себе. И уловить ее человек не может. И тогда он мстит земле. Помните знаменитую фразу Бродского в "Предисловии к "Котловану"? "Когда заканчиваешь читать Платонова и закрываешь книгу, единственное желание, которое остается — это отменить существующий мир и начать все сначала". А что значит "сначала"? С материнского лона. С возвращения к земле как к материнскому лону — тут детская, беззащитная мысль и чувство. Мистический импульс у Платонова связан с материнским началом, с поисками матери. Вообще, хорошая психоаналитическая работа по Платонову была бы интересна.
— А во что же он тогда верил? Ну не в технику же? Тогда, может, в одинокого мастера с чистой душой?
— В Бога верил, прошел, как и почти все поколение, свою полосу безбожия, оставив нам почти математическую формулу на эту тему — о последствиях мирового безбожия: "Атомный зной = искусство: оппозиция Бога"... В мастера верил и любил мастерового человека. Верил в совокупные усилия человечества. В тихую сокровенную песню верил. В детей... Но дело даже не в этом. Среди его работ есть пророческое эссе 1933 года "О первой социалистической трагедии". Естественно, его не напечатали тогда. Он слишком круто завернул: "Техника решает все" — это знаменитый тезис Сталина. А Платонов размышляет о том, чем обернется этот штурм живой природы, утверждая, что такое отношение к природе завершится катастрофой. Глобальной. Удивительный, современный текст. Его сегодня переводят, о нем размышляют интеллектуалы в Европе и Японии...
У нас богатое литературное наследие ХХ века. Блистательные имена. Но все замечательные писатели — они именно писатели, они все исходят и пребывают в некой укоренившейся культурной модели, где есть особая область — литература. А Платонов эту границу сломал. Платонов для меня не писатель, строго говоря. И его книги — это не литература в том традиционном понимании, в каком литература — Булгаков, Замятин и Набоков. Его тексты по природе своей другие, это другой вид деятельности. Это миф — то есть возвращение к некоему первичному тексту, который есть и наука, и философия, и литература, и религия. В его языке каждое предложение — это событие, каждое слово реализует все свои возможные значения. Язык взрывается. И все ассоциативные связи слов наслаиваются друг на друга одновременно. У Платонова каждое слово — это созвездие, и отношения между смыслами, возникающими в связи с этим словом, совершенно уникальны. Они у каждого писателя уникальны, но Платонов превзошел всех. Для Платонова, грубо говоря, нужно не литературоведение, а некая другая наука...
По той же причине советским редакторам так трудно было справиться с его языком. Платонов был неприемлем на уровне языка. И одновременно на уровне языка — неуловим. Глубина философских иносказаний Платонова была попросту недоступна, в то же время чужесть его творений всей тогдашней, а возможно, и современной литературе была очевидна...
— А о личной жизни, о личности Платонова что можно сказать?
— Платонов автобиографичен, и вся его биография и внутренняя жизнь нашли отражение в его творчестве. Все воспоминания о Платонове умещаются в один двухтомник. Мы подготовили том писем, куда впервые в полном объеме включены письма Платонова к жене, они о многом рассказывают. Как и письма к другим адресатам.
Жил он в знаменитом писательском доме на Тверском бульваре, рядом с теперешним Литинститутом. Любил писать карандашом, часто не хватало бумаги, и он использовал для нового текста чистые обороты машинописей других произведений... Следил за техническими новинками. Вообще, он глубоко был проникнут инженерным духом, инженерной философией начала века... Энкавэдэшники когда-то правильно определили, что он не советский и не антисоветский. Другого поля вообще ягода. Он им сказал: "мне бы какое-нибудь место, какую-нибудь кочку, только дали бы написать..." Дружил с немногими. До войны — особенно с Шолоховым. Шолохов помог ему вытащить сына из лагеря в 1940-м, но полтора года тот все-таки просидел. Самого писателя не тронули, а вот сына, Платона, забрали прямо на улице в 1938-м, когда он возвращался от друзей. Из лагеря он вышел тяжело больной туберкулезом, и Платонов от сына заразился, ухаживая за ним, отчего в результате в 1951 году и умер...
— Мы уже говорили, что язык Платонова — это язык апокрифа. Но был ли он сам верующим человеком?
— Платонов был глубоко верующим человеком, в том значении, что вкладывается в библейское понятие "сокровенного сердца человек". И язык его, как вы правильно сказали, это язык апокрифа, язык прозы, которая запечатлевает первые или последние дни человечества, рождение и смерть Адама. Это трудная тема, которую и не нужно, может быть, трогать здесь — никто тут ничего не разберет, опять начнут спорить — есть ли у Платонова Бог? Нету Бога? Как в одном из рассказов Платонова: собрал активист бабок на сход и объявил: "Бога нет". А они ему: конечно, вот пока ты тут, Бога нет...
НКВД имело полное досье на него. По какому делу — не говорят. Очевидно, он должен был сесть по делу так называемой "Крестьянской партии": там аресты шли до 1934 года...
Главная тайна Платонова — как можно было, подвергаясь колоссальному давлению, не прогнуться, не изменить себе? Как коммунист, живя среди коммунистов, может быть так ненавидим и не понимаем ими? Правда, членом партии Платонов не был. Его коммунизм — глубокий, истовый, глубоко антибольшевистский. Ценна мысль Битова, что, если бы в рассказах Платонова было насилие, революционное или контрреволюционное, ему бы это простили. А он обошелся как-то без насилия. И этим закрыл себе путь в "свои". Он был им органически, интонационно чужд.
— Наталья Васильевна, вот вы занимаетесь Платоновым всю жизнь. И что это вам дало?
— Знаете, можно еще среди литературоведов услышать: "Я занимаюсь Толстым". Жуткая фраза. Это Толстой занимается мною. Платонов занимается мною всю жизнь, и я ему очень благодарна за те уроки, которые он мне преподал. Это, наверное, и есть влияние русской классики, русского писателя-классика на человека-читателя. Кстати, Платонов тоже думал об этом, даже формулу придумал: превращение эстетики в этику. Сейчас наша литература оставила народ сиротой. Вспоминается высказывание Платонова на эту тему: "Пушкин бы нас — народ — сиротой не оставил". Еще одна гениальная формула. Платонов нашел то главное, что нужно сказать о веке и о человеке: "Я, бродивший по полям фронтов, видел, что народ в те времена страдал от двойной бескормицы — и без ржи, и без души, — писал он в повести "Строители страны". — Большевики отравили сердце человека сомнением; над чувствами взошло какое-то жаркое солнце засушливого знания; народ выпал из своего сердечного такта, разозлился и стал мучиться..." "Миллионы людей без души живут, — тут великое дело...".
А он дал людям душу.
Подарил человеку иную размерность бытия.