Годы дают о себе знать, однако у Александра Кузьмича в то время, когда я встретилась с ним, кое-что еще оставалось от военной выправки, по крайней мере, он старался держаться молодцом.
А сдавать стал бывший воин с тех пор, как похоронил свою незабвенную Анастасию Тимофеевну, вместе с которой вырастил троих детей. Как и он, историк по образованию, она всю жизнь проработала в школе, отдав предпочтение преподаванию в начальных классах, и малыши платили доброй, но взыскательной учительнице любовью.
– А вот я мало говорил ей о любви, а надо было это делать каждый день, – сокрушался Александр Кузьмич. – Теперь, когда ее не стало, считаю себя виноватым в чем-то. Она ведь на два года моложе была, моя Тимофеевна. Надо, надо было говорить о том, как сильно любил ее…
Глаза его, к сожалению, в последние годы стали плохо видеть, пришлось почти отказаться от чтения. Одно утешение – телевизор, где любимыми передачами стали «Новости» и «Время». Еще он очень любил радиопередачу «Эхо Москвы», жаль, не стало ее. О чем бы ни шла речь на ТВ, бывший лейтенант с особым вниманием вслушивался в любое упоминание о той чрезмерно жестокой войне, о которой знает не понаслышке.
…Вот он, едва закончив девять классов, устраивается учеником токаря в депо. А 5 июля сорок первого Шуру, как называли его мать и отец, вызвали в военкомат и вручили направление – восемнадцатилетний паренек попал в Пензенское артиллерийское училище. Шел декабрь первого года войны, под Москвой шли жестокие бои, и его, старшего сержанта, в числе двадцати восьми курсантов, будущих командиров орудий, посадили в товарняки и попытались отправить в столицу. Да только это не удалось – все дороги оказались забитыми эшелонами, и курсантов отправили доучиваться на лейтенантов.
– Москву вскоре мне все-таки удалось увидеть, – вспоминал Александр Кузьмич. – Мы, младшие лейтенанты, получив новенькое обмундирование (желтые кожаные сапоги, портупея, кобура – все чин чином), ехали через столицу под Волоколамск. Там стоял запасной офицерский полк. Вскоре за нами приехали «покупатели» с фронта и забрали на передовую. Началось наступление.
И пошагал он на Запад. Командир боевого взвода, Александр с боями прошел Вязьму, Ржев, где в то время было особенно напряженно. Впервые увидев мертвого рыжего немца, паренек понял, почему так убивалась мать, провожая его на войну. Он-то, по своей глупости, радовался, похваляясь повесткой: как же, его признали за взрослого, берут на фронт! Она же знала, на что шел старшенький из троих детей.
Довелось Александру Кузьмичу быть «убитым».
– Дело было в Восточной Пруссии, – вспоминал он. – Стояли мы километрах в двух-трех от немцев, вели огонь по их танкам. Вскоре танки ушли, появились вражеские самолеты – пикировщики. Сами они были не так страшны, как сопровождающий их жуткий вой сирены. Никакие нервы не выдерживали этого. Я, командир взвода, остался у пушки, смотрел, как падали бомбы. Показалось, что одна из них летит прямо на меня. В последний момент подумалось: до чего же больно будет… И все, больше ничего не помню.
Когда стал приходить в себя, услышал: «Лейтенант погиб». Связисты об этом уже и в штаб полка передали. Действительно, смерть была от меня на волосок – бомба упала метрах в двух от моих ног. Взрывом меня засыпало, и оглушило, к счастью, только контузило, обошлось без госпиталя.
«Похоронку» на родину отправить не успели, но там пошли разговоры о том, что он якобы сдался немцам. Кто-то усиленно распускал эти слухи. Мать пошла в военкомат, где ее успокоили, но сомнения в душу все же закрались, ведь писем-то от сына не было. И вдруг – вести, да не от него самого, а от комсорга, который благодарил родителей за то, что их сын бесстрашно воюет с врагами.
За первой последовала вторая контузия, на этот раз более серьезная, пришлось полежать в госпитале. Потом опять были бои. Лишь летом сорок шестого вернулся Александр в родные края.
В 1950 году он надумал поступить в Елабужский педагогический институт, причем на очное отделение. Так и учился в военном кителе.
Среди его воспоминания, которыми жил, самыми незабвенными были те, что отмечены войной.