– Ваши произведения переведены на многие иностранные языки; как вы думаете, за что в мире любят русскую литературу?
Евгений Водолазкин: Вы знаете, в русской литературе есть то, чего нет в других литературах. Причем я не хотел бы, чтобы это воспринималось как хвастовство в той сфере к которой я принадлежу.
Давайте начнем с роли литературы здесь и там. На Западе та власть, которую литература имеет над умами, распределялась по разным институтам, у нас она сосредоточилась в литературе. Мы очень литературоцентричный народ. И поэтому, при том, что есть потрясающие, замечательные западные писатели, но вот людей вроде Достоевского там нет и таких вопросов не ставит больше никто. Те вопросы, которые мы ставим, в русской традиции: вопросы о боге, смысле жизни и так далее, естественно, и западных людей это волнует, но особенность их в том, что там спрашивать это напрямую не комильфо.
У нас пишут о смерти, у них не пишут о смерти или по крайней мере стараются не писать. У них хоронят в закрытых гробах чтобы не видели мертвого человека, чтобы не вспоминать и не ужасаться смерти.
Это особая культура и у них своя гармония существует, но иногда им хочется чего-то другого, чего нет у них. И тогда они читают Достоевского, Чехова, Толстого и других. Наша культура привыкла ставить те вопросы, которые там тоже поднимаются, но в другой форме, в более завуалированном виде.
И еще одно, что важно. Положение литературы и в связи с этим положение писателя. В России, особенно в XIX веке – писатель был пророком, который не только предсказывает, хотя и предсказывали тоже, но и обличает. Западные писатели – это, скорее, профессия. Вот есть профессия железнодорожника, чиновника, работника по производству сельскохозяйственной продукции и есть писатель. У нас писательство, в лучших своих проявлениях, никогда не было просто профессией, оно было призванием.
То, что я говорю, звучит немножко пафосно, и я стесняюсь этого пафоса, но поверьте, что я глубоко убежден в том, что я говорю.
