Евгений РАХИМКУЛОВ
Сложно быть хорошим литературоведом, не будучи при этом хоть немного литератор
БЕЗГРАНИЧНОСТЬ ТАЛАНТА
Человек талантливый, талантлив во всех областях. Эта затертая до неприличия фейхтвангеровская аксиома давно уже перестала быть удачной цитатой. Пусть так, но на примере деда я неоднократно убеждался в том, что аксиома эта работает.
Помню, дело было на исходе первого десятка нулевых, примерно лет семь назад. У него тогда еще сохранялась микроскопическая доля процента зрения в одном из глаз. Дед даже готовился к операции, надеясь хоть чуть-чуть расширить этот угасающий канал связи с внешним миром. Он даже выходил из дома, бывал иногда на людях. Хотя почти... почти ничего не видел.
Я заглянул к нему просто так, без повода. Это был один из обычных моих нечастых визитов. Слово за слово (больше с его стороны, потому как я обычно не рассказывал, а слушал) разговор зашел о шахматах, и он вдруг предложил мне сыграть партию. Я неловко заерзал на стуле. Ну, нехорошо обыгрывать деда, который на девятом десятке, который и не видит-то почти ничего. Впрочем, поддаться так, чтобы выглядело это достаточно правдоподобно, будет, наверное, несложно...
Каково же было мое удивление, когда с первых ходов я понял, что если кому и играть в поддавки в этой партии, то точно не мне. Он гонял моего короля по доске, как хромого таракана. Мат наступил со скоростью Феррари и неизбежностью морщин.
Я всегда дружил с шахматами. Профессионально никогда не занимался, но разряд на второй примерно играю. И я никак не мог смириться с тем, что немощный и почти слепой дед, который и доску-то еле видит, который то и дело путает слона с королем, так легко одержал надо мной верх. Такое невозможно! Здесь явно какая-то ошибка! Просто недоразумение.
«Давай-ка, теперь я белыми!» — предложил я. Но мнимое преимущество первого хода мне не помогло. Сценарий избиения младенца повторился почти один в один. Желание играть с дедом в третий раз в тот день у меня не возникло. Зато я узнал от него об этом его таланте, который столько лет оставался для меня скрытым. Оказывается, дед всегда был хорошим шахматистом. Имея официально подтвержденный первый разряд, он по факту играл на порядок выше. А однажды даже обыграл Анатолия Карпова. Да, это было давно. Да, это было во время сеанса одновременной игры, который давал в Уфе гроссмейстер. Но все-таки Карпов — шахматная величина мирового масштаба. К тому же дед во время того сеанса оказался единственным уфимским шахматистом, сумевшим одолеть чемпиона мира. Остальные проиграли.
Еще он был хорошим актером. В лучшем смысле этого слова. Я убежден, что свои многочисленные шутки и афоризмы, которые как будто случайно, но всегда очень кстати, рождались у него в беседе с другими людьми, и особенно во время публичных выступлений, он на самом деле тщательно репетировал, помногу раз прокручивая на внутреннем мониторе сознания сценарий предстоящих лекции, вечера или деловой встречи. Недаром по молодости в послевоенное время он работал актером и помощником режиссера Башкирского академического театра драмы и одновременно учился в театральной студии. А позже, уже после окончания института, работая учителем в чекмагушевской школе, вел драмкружок. Сам неплохо владея актерским мастерством, с радостью взялся обучать других. А ведь быть актером — это, в об-щем-то, тоже талант, похвастать которым может не каждый.
Есть у него. прошу прощения, был и еще один талант, который он тщательно скрывал от широкой общественности. Знали о нем только самые близкие люди, да и то не все. Он был поэтом. Весьма хорошим на самом деле, хотя с этой стороны он литературной публике совершенно не известен.
Я так думаю, что этот его талант довольно закономерен. Сложно быть хорошим литературоведом, не будучи при этом хоть немного литератором. Для того чтобы разбирать по кирпичикам творчество других людей, надо и самому уметь творить не хуже. И он умел. Наверное, поэтому и собрал такой богатый урожай на нивах литературоведения и краеведения, на которых пахал больше полувека.
Почти двадцать лет он вел в Башгосу-ниверситете поэтический кружок «Тропинка». Именно при нем «Тропинка», бывшая ранее безымянной, обрела это свое название, и ее все чаще стали называть не кружком, а литобъединением. Он руководил «Тропинкой» дольше, чем кто-либо за всю ее историю, был самым известным, высококвалифицированным и в то же время самым строгим и требовательным к студентам руководителем кружка. Зато люди, прошедшие под его началом этот литературный ликбез, многого достигли в жизни. И если даже кто-то не стал настоящим поэтом, писателем, то стал как минимум очень хорошим журналистом или ученым и уж точно достойным человеком.
Отчего же он не выносил на суд общественности свои собственные стихи? Ведь написал он их, особенно в юности, немало. Не хотел, чтобы ученики обнаружили вдруг изъяны в слоге маэстро? Вряд ли. Скорее, поначалу дело было просто в природной скромности. Впоследствии же, изучив все закоулки хитроумного лабиринта, имя которому — литература, став требовательным даже к слогу классиков, он высоко поднял планку требований и по отношению к собственному творчеству. И считая, что до совершенства ему далеко, тщательно скрывал этот свой талант. Помню как, когда речь заходила о каком-нибудь любящем повсюду выпячиваться современном «писателе» или «поэте», дед всегда приводил в пример Горького, который (хотя уж онто точно имел на это право!) никогда не называл себя писателем, а скромно именовал род своих занятий: литератор. Вот эти горьковские скромность и требовательность к себе были присущи и деду. Да, наш край обрел в его лице замечательного ученого и краеведа, но вместе с тем потерял очень достойного поэта.
К своему поэтическому творчеству он относился не только требовательно, но и скептически. Столкнувшись в молодости с первыми неудачами и считая, что не может достичь той вершины, которую сам же для себя и обозначил, чтобы дать самому себе моральное право назваться. нет-нет, не поэтом, а хотя бы литератором, он даже отчаивался и пытался полностью «завязать» со стихами. Вот как он сказал об этих своих терзаниях в 1956 г.
Нередко сочинял я стих,
Но не печатался в газетах,
Был скромен, молчалив и тих:
Слыл неудавшимся поэтом.
Шли месяцы, недели, дни —
Я время на стихи зря тратил;
Узнав, что не нужны они,
Сказал себе однажды: «Хватит»!
Но бацилла поэзии настолько глубоко поражает человеческий организм, что одолеть ее одним только намерением или движением силы воли обычно мало у кого получается. Не получилось это и у деда. По крайней мере, в тот момент, в 1956 г. Потому что есть у него стихи, которые относятся к более позднему периоду.
Свои стихи он мало кому показывал. Он их бережно хранил, переписывая лучшие в толстую старую тетрадь с пожелтевшими страницами. Я и сам познакомился с содержимым этой тетради всего несколько лет назад. Почти все стихи, собранные в ней, написаны на очень достойном уровне. Многие из них глубоко личные. К сожалению, у меня нет морального права публиковать их. Все-таки такова его воля, и я не хочу нарушать ее даже после его смерти. Но кроме приведенных выше двух строф, есть у него одно стихотворение, за которое он на меня точно не обидится. Во-первых, печатать его разрешила Вера Михайловна, во-вторых, именно это стихотворение дед сам просил сохранить и донести до людей, когда его не станет.
Эти строки он написал в далекой молодости, когда еще не был тем, кем впоследствии стал. Возможно, это не самый лучший образец из его тетрадки стихов. Возможно, его же ученики, к которым он когда-то был чрезмерно строг, найдут сегодня какие-то изъяны в его собственных строках. Но зато это стихотворение искреннее, а кроме того, в нем дед открывается по-новому, а точнее, по-старому, не таким, каким его все привыкли видеть. Это не тот выдающийся ученый с благородной сединой, который днем и ночью корпел над книгами, получал высокие премии и суровым взглядом усмирял студентов, входя в аудиторию. Это не тот ссутулившийся и полуслепой старик, который, еле удерживая в дрожащих пальцах фигуры, с легкостью выигрывал у меня в шахматы. Это статный молодой человек с пытливым умом, горящими глазами и открытым для всего мира сердцем. И хотя он молод, но уже многое испытал в жизни: остался без отца, ребенком встал к станку, голодал, загубил на заводе здоровье. Он еще не знает, что его ждет впереди, не знает, кем он станет и какие дела совершит. Не думает, что те строки, которые он сейчас трепетно выводит из глубин души на клочок бумаги, когда-нибудь прочитает хоть кто-то, кроме него. И вот он просто, но искренне, с гигантской верой в светлое будущее, свое собственное и всей страны, самому себе говорит о том, как он рос, кем был, чем жил в детстве и в юности. Послушаем же его.
Жизненный путь
В году родившись двадцать пятом,
Он в детстве беззаботно рос.
Внушал доверие ребятам Уже тогда немалый рост.
Он не был трус, но и не дрался.
Играл в лапту, за бабки брался,
На речке летом загорал,
В чижа и в прятки он играл,
За колесом в пыли носился,
И в крепость он играл зимой,
Весь мокрый прибегал домой И тут же вновь гулять просился.
И, словом, жил, как детвора Любого, каждого двора.
Так проходили дни, недели,
И подрастала детвора...
Лишь семь минуло еле-еле,
Глядишь, и в школу уж пора.
За партой в классе он впервые Выводит буковки кривые,
С трудом читает по слогам,
Букварь листая, как роман,
Домой приходит чинно-важно:
Он рад от всей своей души,
Что все отметки хороши;
Успешно год кончает каждый,
И им довольны все вокруг,
Для всех товарищ он и друг.
Один в ночи лежит бессонно:
Роман читает толстый он О приключеньях Робинзона,
Мечтая быть, как Робинзон.
Футбол гоняет, бьет баклуши;
То ловит мух, жуков, лягушек,
То загорает на песке,
Или купается в реке.
Летит на таратайке птицей Он по ухабистой горе,
А нет — с друзьями во дворе В войну и в крепость станет биться. Подумать только: как не лень Им так резвиться целый день?!
Проходит год, другой и третий, Проходит восемь лет подряд.
И наш «герой» за годы эти Учился лучше всех ребят.
...Но вот в шестнадцать лет от роду Шагает он уж по заводу.
Шел сорок первый грозный год,
Когда пошел он на завод.
Он плакал, школу покидая,
Но понимал, что шла война...
Чтоб победить врагов сполна,
Трудился, рук не покладая.
Унылый заводской гудок Стал так же дорог, как звонок.
Войны суровые годины Оставили печальный след:
Лицо украсили морщины,
Состарив ровно в двадцать лет...
Но громы пушек отгремели:
Врагов всех победить сумели!
Год сорок пятый, месяц май Проносится из края в край.
Победа!Радостные лица,
Салют, фанфары, громкий смех. Победа! Значит, всем не грех Смеяться, петь и веселиться.
Конец мучительной войне,
А память — в ранней седине...
1 августа 1954 года
Мурат Рахимкулов