рассказ
Илья КАЗАКОВ
Вечному другу Вадиму Акшенцеву
— Ты еще вернешься, на коленях приползешь, умолять будешь! — кричал вдогонку убегающей жене житель дома № 14 в переулке Кривошеева.
Соседи по коммуналке всполошились и разом задвинули щеколды своих комнат. Запой Клима продолжался...
Зина, его жена, женщина милая и покладистая, собрала вещи и хлопнула дверью так, что таз Аделаиды Ивановны, приторенный на полке в углу, подпрыгнул, рухнул на пол и выдал громкую медь.
Клим пришел в себя к вечеру. Половина бельевого шкафа пустовала. На столе грязная посуда и скисший суп. На хлебнице записка: «Прощай. Бухай. Больше ты меня не увидишь». Уныние пришло не сразу, а постепенно, в тот самый момент, когда Клим заметил в ванной в стаканчике одиноко торчащую свою зубную щетку.
— Это что же получается? Зина ушла навсегда? Что я ей такого наговорил? — он смотрел в зеркало на совсем незнакомого человека. Глаза слезятся мутью, губы треснули в двух местах, щетина замшела и дергается щека.
Когда-то он себя помнил в пиджаке за столом с табличкой «Клим Павлович Денисов, ответственный секретарь» в костюме, галстуке и в себе. А сейчас он явно не в себе. Увольнение повлекло за собой череду глобального регресса и неуверенности в завтрашнем дне, что в свою очередь затянуло воронкой в беспробудное пьянство. Зина терпела и молчала, молчала и терпела... и тут ее прорвало. В двух словах она выразила и свое сожаление, и скрытую угрозу: «Ты — не мужик». Тут Клима понесло. Он вскочил и заложил жене смачную оплеуху.
— Вот я дурак. А все пьянка окаянная. Зина, Зина, Зиночка. Где же ты теперь? — к горлу подступил тошный комок. Клим схватил пальто, магнитофон и вышел на улицу.
После ковра, кровати, дивана, зимней одежды, собрания сочинений Томаса Манна, Булгакова и редкого Заходера, место у скупщика Антона Лясина занял бельевой шкаф, вполне в годящем состоянии. «Палыч» (так звали Клима Денисова местные забулдыги) со своим знакомцем пыхтели, обняв шкаф на ступенях лестницы, и обливались похмельным потом.
— Антон, это последнее, что из мебели осталось. Ты уж не продешеви.
— Да уж, как получится. Денисов, может ты, все-таки, закодируешься? Ведь довел же себя до грани. Смотреть тошно на тебя, а на этого так вообще, — скупщик головой мотнул в сторону еле живого собутыльника Клима Павловича. — Ты же раритетные вещи сдаешь!
— Мебелишком хоть и пользовались, но Зинка у меня очень аккуратная была. Под заказ мне один плотник еврей делал, и кровать, и кухонный гарнитур, и шкаф с сервантом...
— Случайно это не Иосиф ли был?
— Он самый, а ты откуда знаешь? Я тогда вообще в другом городе жил.
— Из книжки из одной. — Лясин понял, что Палыч последнюю кроху разума пропил и не стал вдаваться в подробности. — Ладно, вот тебе задаток.
Скупщик Лясин хоть и слыл прощелыгой, но соседям помогал: то в подъезде лампочку вкрутит, то пепельницы вытряхнет, то коврик на входе поправит.
Клим дрожал всем телом. Но резво подался вперед и взял две купюры зеленого цвета.
— А нашими у тебя нет?
— Нашими у самогонщицы рассчитываться будешь, — Антон выпятил нижнюю губу и произвел неприличный звук. — Меня одно беспокоит, ты на чем спишь?
— На матрасе. Что, нужен?
— Нет, упаси господь. Я ж не старьевщик.
Знакомец-собутыльник сорвавшимся голосом прокрякал из угла, хотя в его мнении никто не нуждался:
— Палыч наш теперь по-спартански живет. Матрас, будильник, табуретка, — и закашлялся пробитыми табаком легкими. — На кой ляд ему будильник?
* * *
Клим медленно сползал по стене своей комнаты. Пустые углы отливали сизой дымкой, а пол и потолок соревновались по количеству паутины, пятен и щербин. Холодно и одиноко. И голодно. На табурете будильник, заводной. На него не хотелось смотреть. Стрелки застыли, стал моховик. Клим с матраса ногой притянул табуретку к себе. Она подалась и тронулась с места неохотно, но мягкое основание ножек позволило деликатно скользнуть по полу. Вот будильник в руках. Вот барашек подзавода и пластинка-флажок, что скрывает задвижкой маятник. Клим принялся крутить стрелки. Крутил назад, на час, на день, потом на месяц. Каждый оборот — воспоминание, каждый виток — мгновение. Слеза размыла клетку окна. Клим плакал, тихонько поскуливая, и крутил-крутил-крутил. Вот пролетел и год.
* * *
Проснулся щекой на полу. А очнуться не получалось. Сердце колотилось в клети груди и норовило выскочить наружу через открытый рот.
Перед глазами осколок стеклышка. Острый. Клим еле отодрал голову от давно крашенных досок. Сквозь песок в глазах огляделся. Пол усыпан стеклянной россыпью вперемешку с винтиками и частями пластика. Часовой механизм и циферблат покоились на стопке газет под батареей.
Что это? Что так нестерпимо шуршит?
Швабра с ведром в углу. Швабра? Зрачками туда-сюда. В другом углу — елка. Елка? Светится остриями иголок, пахнет, радостным осьминогом лезет в душу.
В какое-то мгновенье плоскость зрения заходила ходуном — это веник заплясал из стороны в сторону. Веник будто радовался новой хозяйке. Хозяйке? С каждой новой пыльной вольной в воздухе появлялось и нависало облако сомнения в правдоподобности происходящего.
В комнате царил праздничный настрой. Серафима подготовила все, как хотел Клим.
Стены по периметру пола выложены подушками разных мастей и мягкости. В стороне от импровизированного стола — накрахмаленный матрас, убранный стеганым покрывалом. Кухонную утварь новая хозяйка испросила у сердобольной соседки, которая не отставала с вопросами:
— Серафимушка, вы каких кровей будете? Фимочка, а как вы с Климкой познакомились? Серафимушка, надолго к нам?
Фима отвечала покорно, одним словом, чем выводила соседку на следующий уровень кипения: «Кровей», «Познакомились», «Надолго».
— Ох, мечта-хозяйка, статна и немногословна. За что тебя боженька одарил, кровопивец? Слышишь, неудачник?
Клим все слышал. Он ухом приложился к двери, дожевывая ложку «оливье». Сам же, пару дней назад, у скупщика Лясина, на подобные вопросы отвечал сбивчиво и туманно. Не знал, не ведал, да и боялся спугнуть разными подозрениями и своим поведением того самого «журавля», что попался в его руки.
Лясин выдал ему сумму за шкаф со словами:
— Как вы теперь вдвоем на одной табуретке умещаетесь?
— Сперли табуретку-то, я этому сиплому в жизни не прощу.
— Не ври. Может все-таки притащишь ее мне, а? Для полного гарнитура, так сказать. Я тебе вот стул отдам, смотри какой крепкий.или вот, шезлонг — высший класс, идет?
— Вот ты упертый, говорю же — сперли.
Клим вздохнул. Лясин тоже. На том и разошлись.
— Вот ты хозяйка хоть куда. Уважила, так уважила, — Клим закусил рюмочку марочной и салфеткой стер капельку с губ.
— Клим Павлович, закусывайте. — Серафима, присевшая на полу в позе сказочной русалки, была воплощением идеальной спутницы жизни.
Клим разглядывал ее и не мог насмотреться. Кустодиев точно в обморок бы упал при виде такой красоты. Куда там азиатские поэты со своими ланитами-персиками, да персями-алычой, чреслами-гроздями и лонами всякими. Она больше, краше, ароматней. А ее повадки, грация, нежность прикосновений? Да после такого даже кованый сундук запоет!
— Фима, а у меня же есть тебе подарочек новогодний, ты уж не взыщи за его скромность. Вот.
Клим протянул сверток. Серафима, не скрывая расползавшейся улыбки, с благостным поклоном приняла, развернула и ахнула — это передник с ручной вышивкой на карманцах.
— Голубок и голубица, — алея и рдеясь маковым цветом, она приложила подарок к телу, — я не могла и мечтать о таком.
Скрывать удовольствие от того, что угадал, Клим не стал. Он откинулся на подушку и похлопывал обеими руками по своему выдающемуся животу.
Графинчик потел и перманентно пустел. Смена блюд прошла под рассказы о жизни, любви и предательстве. Вспомнилась Зина. Тут и пришла обида.
— Она что, хотела чтобы я прогнулся? Нет. Я не прогнусь. Не на того напали! — широко жестикулируя, разошелся Клим. — Пьянью меня называла. Да какая разница: пить — умереть, и не пить — умереть. Вот, ты как считаешь?
— Я согласна, — кивнула Серафима.
— Да что я тебе рассказываю, ты всегда во всем соглашаешься, — он вскочил, задел голой пяткой тарелку с горкой огурцов, один из зеленых братцев огорчился и спрятался меж тапок. — И вообще, ты откуда такая взялась? Я что-то не припомню, чтобы мы с тобой раньше знались.
— Я Богом послана...
— Богом? Каким еще богом? Где он вообще этот бог? Где он был, когда меня с работы турнули, без гроша за душой, да по миру, а ведь я специалист?! Где он прятался, на каком континенте, когда Зинка ушла — в самый критический момент, нож в спину сунула? Куда он делся, когда я голодал и на самом дне очутился.
Клим в сердцах пнул ногой подушку. Серафима терпеливо хранила самообладание:
— Он всегда был здесь. Господь с тобой.
— Ты мне еще перечить!? Никто не со мной! Никого мне не надо! Все против меня! И ты туда же. Да пошла ты отсюда, змеюка подколодная, — Клим вскинул голову вверх и крикнул потолку, словно небесам. — Ты слышишь? Никого мне не надо!
Впрыгнул в тапочки, резко шагнул, наступил на подлый огурец, поскользнулся, корпус его дал крен, а обе ноги движением заправского футболиста выдали ножницы в воздухе, — в последний момент полета успел заметить древесную бледность лица Серафимы, — опрокинутый графин предательски покатился, именно об него и шарахнулся затылком, в глазах брызнули (мультики не врут!) искры-радуги, звездочки и птички — легкий нокдаун с глубоким нокаутом. и погрузился во тьму.
* * *
Подушки растащили соседи, разобрали продукты и тарелки с приборами, все подчистую растащили. Клим медленно, но верно приходил в себя. Холодная морось волнами пробегала по всему телу. Волосы слиплись, кадык клокотал. В голове пульсация, словно час под Царь-колоколом простоял...
Уловил движение.
— Фима? Любимая, что случи-. — кошак с пол-котлетой в зубах шмыгнул восвояси, — .-лось?
Тишина. Пустота. Пошевелиться не мог, как ни старался. Оставалось только слушать.
Соседка Аделаида Ивановна делилась свежими новостями по телефону в прихожей:
— Тамарка, слышишь? С Новым годом, тебя. Ага. Да, я даже и не знаю, что у алкаша нашего произошло, говорю. Ну, да.А Лясина — скупщика нашего подвального в дурдом увезли, говорят, он со шкафом разговаривал.
Перекошенным ртом Клим звал на помощь, да только совсем не выходило, получалось лишь шипение, подобное тому, что выдает граммофон иглой в конце пластинки.
Лампочка на шнуре под потолком маятником играет с тенью и отмеряет секунды. Под ней табуретка, опоясанная знакомым фартучком с ручной вышивкой на карманцах.