Евгений РАХИМКУЛОВ
Видимая картина мира и то, что мир есть на самом деле, не одно и то же. И хотя людям на определенном витке истории кажется, что они знают многое, в том числе и свою примерную судьбу, на самом деле они ничего не знают.
Так о чем же на самом деле роман? Чем ценен? В чем смысл его странного и вычурного названия?
Начнем с очевидного. «Культур-муль-тур» — это срез жизни нашего общества и жизни Уфы в частности на закате той самой «ужасной эпохи». Здесь показан этакий социально-культурный коктейль места и времени, котел, в котором все это бурлит и перемешивается. Возможно, именно такой культурный винегрет и подсказал автору название.
Хотя в центре внимания Айдара Хусаи-нова находится тесный мирок журналистов и окололитературных творческих людей, внимание в своем романе он в той или иной мере уделяет разным социальным типам, характерным для эпохи 90-х. «Вот вездесущий китаец сидит на жутком холоде, чинит немудреную обувку... Вот пенсионерки несут свои матрешкообразные формы туда, где пучок морковки стоит на пятачок дешевле, вот мрачные парни, которые. покупают золотишко». Вот в мир романа вторгаются ангелы судного дня, за которыми маячат тени из белого братства и прочих сект.
Стихийные рынки, «покрытый пылью старенький телевизор «Фунай», расстрелы в центре Грозного, неуловимый Аслан Масхадов, разгул мелкой преступности, ухмыляющийся Чубайс, обилие «до безобразия хрустящих упаковок» в магазинах, рост цен, низкие зарплаты, которые то и дело задерживают, нервная трель пейджера, наркоманы, кожаные куртки на улицах, назойливая реклама, дешевые американские боевики для стран третьего мира, полиэтиленовые пакеты с «легкомысленными блондинками», первые ев-роремотные двери. Усталые и настороженные лица на улицах. И мысли, мысли, мысли людей. У одних «о том, как заработать, прокормиться, дожить. до будущего, которое будет твоим». У других о том, «как бы по легкому срубить бабла».
Все эти реалии, пронизывающие роман, как миллионы нервных окончаний человеческого тела, хорошо узнаваемы любым жителем нашей страны, переживавшим 90-е в сознательном возрасте. Реагируют эти «нервы» моментально, возрождая в мозгу быт, настроение, эмоции, страхи и ценности того времени. Одни из таких реалий дожили до сегодняшнего момента, другие канули в историю, но еще не так давно мы жили ими. Что-то сейчас даже может показаться смешным. Но лет 20 назад было не до смеха.
Точно так же Багрову смешным кажется застойный мирок никому не нужного журнала, в котором он работает. Жизнь в этой редакции катится по инерции еще старого, доперестроечного, доболотного мира. И с позиции человека, живущего на исходе 90х, это смешно и глупо. Но ведь когда-то был момент, когда и этот журнал кому-то казался очень нужным.
Эпоха 90-х показана в романе не просто живо и ярко, она представлена этакой фантасмагорией, которая вроде бы и реальность, и в то же время какой-то мистический бред. С помощью вторгающейся в обычную жизнь фантастики автор словно специально нагнетает обстановку всеобщего хаоса. Посреди улицы Ленина в потоке машин и спешащих на работу людей может развернуться видение из популярной в конце 90-х компьютерной игры. Но и сама фантастика выглядит при этом какой-то неполноценной, поскольку маги с мечами оказываются вдруг в шапках-ушанках, что и абсурдно и смешно одновременно.
И таких моментов — море. Над памятником «без пяти семь» зависают инопланетные шары, возле театра «Нур» бегают чеченские боевики, воюющие с марсианами. Иной раз фантастические образы обретают в романе совсем уж изощренные формы: в какой-то момент Багров вдруг видит звуки, воспринимает их не только ушами, но и глазами.
Фантастическая составляющая в романе разнопланова, она не ограничивается лишь видениями Багрова. Взять хотя бы такую категорию, как время. С ним постоянно происходят какие-нибудь фокусы. То оно идет обычным порядком, то исчезает вовсе, и секунда вдруг обретает емкость часа, а описание произошедшего, прочувствованного, продуманного за эту секунду может занять несколько страниц.
Встречается и такая игра. В первых нескольких главах романа описаны события со второго по четвертое января. Дважды наступают ночь и новое утро. Но когда, проснувшись в очередной раз, Багров отправляется на работу, оказывается вдруг, что наступило не пятое, а всего лишь третье января, и все предшествовавшие события за два дня словно бы уместились в один вечер второго января.
Поначалу такие метаморфозы вгоняют читателя в легкий ступор. Что это, художественный прием или попросту небрежность автора, который сам не заметил, что третье января пролетело в романе уже два дня назад? Потом все-таки склоняешься к мысли, что художественный прием. На этот вариант работает и общий фантасмагорический дух романа, уже четко обозначенный к тому моменту повествования. Однако в таком случае возникает справедливый вопрос: для чего нужен этот художественный прием? Ответа на него автор не дает и даже не проводит в дальнейшем повествовании никакой взаимосвязи между событиями тех двух дней, которые то ли были, то ли съедены ненасытными лангольерами, а то ли и не были никогда и существуют, как и многое другое, только в воображении Багрова. Остается предположить лишь, что провалы во времени призваны здесь усугубить общую картину хаоса и абсурда того мира, который окружает Багрова.
Игра со временем переносится и на пространство, перемещения в котором тоже зачастую непонятны как для самого главного героя, так и для читателя. Багров то и дело теряет сознание, находясь в разных местах Уфы, а приходит в себя в своей комнате. И он не может понять, как здесь очутился. Память все время преподносит ему сюрпризы.
Фантастическое распределено по «дистанции» романа очень неравномерно. Его особенно много в начале повествования. Автор торопится показать дух эпохи и абсурдность окружающего мира. А потом уже можно вести относительно реалистичный рассказ, лишь время от времени подкидывая дровишки в раскочегаренную топку, чтобы поддержать заданный тон абсурда и фантасмагории.
И неважно, что все фантастические образы возникают, как правило, в воображении одного Багрова. Глядя на мир глазами этого персонажа, то просто пьяного, то словно бы душевно больного, автор показывает, что болен не конкретный человек, больна сама эпоха, все общество на заданном этапе своего развития. Потому окружающая Багрова картинка и представляется такой абсурдной. Этот мир, пропущенный через призму сознания главного героя, выглядит компьютерной игрой, где все задано «не очень хорошим программистом».
Масло в пламя мистического подливает «число с тремя девятками, небывалое на нашем веку число, такого еще не приходилось испытывать, и человек, привыкший во всем подмечать необычное, мучительно пытается вложить его в прокрустово ложе своего сознания». А на подходе уже другое, еще более мистическое «число с тремя нулями. Как жить в будущем? Как жить в мире, где все иначе?» Кажется, что с этими необычными числами «что-то случится, и мир преобразится так, как нам хотелось, как мечталось».
И неважно, что никакой магии чисел на самом деле не существует. Ощущение, что вот-вот должно что-то случиться, все равно носится в воздухе на исходе 90-х, на последнем издыхании целого тысячелетия. И это отчетливо чувствуется в романе.
Самый первый и тяжелее всех заразившийся этой бациллой перемен человек — Багров. Микрокосм этого персонажа находится в центре внимания автора. Практически с самых первых строк романа Багров предстает человеком, который жил-жил себе, как миллионы других, и вдруг обнаруживает, что с ним самим и со всем миром творится что-то не то.
Прежде чем приступить к осмыслению несовершенства окружающей действительности, Багров пытается разобраться в самом себе и задается вопросом: «Что делать с жизнью, если ты очнулся — очнулся впервые с тех самых пор, как появился на свет?» Он вдруг обнаруживает гигантскую пропасть «между тем, что он думал о себе и кем он был на самом деле». Он пытается разобраться, почему «раньше он никогда ни о чем подобном не думал, словно в голове его, как в стойле, жило какое-то чудовище, которое занимало все мысли. Но вот чудовище покинуло конуру, и он стоит в недоумении, глядя на пустоту более нежилого помещения».
Первым делом Багров осмысливает нелепость своего собственного существования. Он отчетливо видит, что лучшие годы жизни загубил на бесполезную работу на-низывателя хлама из сотен тысяч слов на бусы предложений, на работу журналистом, «от которой никому на свете не было хорошо, а скорее всего, только плохо». О бесполезности этой работы он никогда не задумывался ранее, принимая как должное. И таких вещей вокруг — океан. Как должное он всегда принимал, что его друзей зовут Себастьян и Юнусов. А, собственно, почему именно так? Багров пытается осмыслить эти и другие детали, над которыми обычному человеку задумываться несвойственно. Но если не осмысливать их, а принимать как есть, то тогда надо принимать как есть и те странные вещи, которые то и дело мерещатся ему. И как тогда уловить грань между миром настоящим и воображаемым?
Извиваясь «как рыба на безжалостном крючке реальности», Багров одновременно живет в параллельной вселенной, которую, кроме него, никто больше не видит. Автор даже прямым текстом говорит, что мозги Багрова временами «не хотят иметь никакого дела с реальностью». Зная, что он не такой, как все, Багров делает вполне логичное умозаключение, что он нездоров. Но идти сдаваться в «дурку» не хочет. А потом к нему приходит другое осознание — что он единственный зрячий в стране слепых и потому видит то, что для других невидимо.
Нагнетанию атмосферы абсурда и осмыслению Багровым нелепости мира посвящены первые две части романа. Им свойственна неимоверная тяжесть самого человеческого существования, словно жизнь — тяжкое бремя для Багрова. Символично, что события в этих двух частях происходят зимой. Этот период главный герой живет, словно какой-нибудь биоробот.
И вот в третьей части Уфа охвачена незаметно подкравшейся весной. И вместе с нарождающейся заново природой происходит перерождение и главного героя. Фантастика и видения Багрова никуда не исчезли. Но если раньше они его пугали своей непонятностью, то теперь он разбирается в их сути. Мерещившийся все это время черный человек более не страшен. Преследовавший Багрова черный шарик, которого он боялся, и от которого пытался спасти других людей, оказывается вдруг безобидной игрушкой, проигрывателем от кинокомпании «Культур-мультур» из параллельной реальности, «неизвестным пока не только науке, но даже физиколю-бителям, ...способом имитировать события окружающей нас жизни».
Багров смеется над своими страхами и даже пытается управлять мистическими процессами. Да, 90-е не закончились, до конца эпохи еще долгие месяцы. Но Багров уже знает, что будет. Ему словно открывается тайное знание. Он по-прежнему не такой, как все. Но чувства от этой непохожести у него уже совсем иные, чем ранее: «жизнь стала совершенно другой, и в ней открылись такие горизонты бытия, что просто захватывало дух. и новое знание подсказало ему, что нужно сделать, чтобы спасти свой мир и остаться в живых».
Для третьей части свойственно ощущение сказочной легкости существования. Освобождаясь от груза прошлого, перерождаясь, Багров скользит по весенним улицам Уфы, купается в этой новой жизни, как вернувшийся в родные края жаворонок в теплых воздушных потоках апреля.
Он, как киноленту, проматывает вперед жизнь родного города и по-пророчески вещает своим знакомым о том, что случится с ними, с Уфой, со всей страной на заре нового тысячелетия. Багров предсказывает Константину Донгузову его скорые работы, о которых пока еще не знает и сам архитектор, но которые готовы вот-вот родиться в его голове. Это и реконструированный Рождество-Богородицкий храм, и памятник Федору Шаляпину, и отреставрированный и переименованный ТЮЗ, и даже огромный каменный шар перед ним.
Багров идет дальше и с точностью до месяца предсказывает пришествие того самого «в сером армяке», кому предстоит разогнать застоявшуюся болотную жижу, придать ей хоть какой-то импульс и направить это течение жизни страны в нужном направлении. Багров взмахивает рукой, и приевшегося Ельцина на плакате посреди улицы Ленина сменяет «какой-то ушастый, спортивного вида мужчина-парень,— улыбчивый, некрасивый и чем-то все же приятный». Донгузов, которому это видение тоже открывается на какую-то долю секунды, воспринимает его как глюк и лишь тоскливо вздыхает в ответ на разъяснения Багрова о новом президенте. Но мы то сегодня знаем, что Багров не ошибся.
Главный герой романа с легкостью читает не только будущее, но и прошлое людей, в том числе и то, которое скрыто не только от окружающих, но и от самого человека. Например, одну свою знакомую он просвещает о ее родстве с Шаляпиным.
Багров проникает силой мысли в тайну судьбы Рудольфа Нуриева и открывает для себя, что легендарный артист, оказывается, был агентом КГБ, а его не совпадающая со стрелкой биологического компаса цветная ориентация на самом деле лишь «идеальная крыша», очень пришедшаяся кстати в Париже, где никого «не смущали многочисленные молодые люди, что прибывали и убывали в неизвестном направлении, все они считались любовниками Рудольфа Нуриева». Так была организована наша подпольная резидентура, а Нуриев стал генералом КГБ и Героем Советского Союза.
Хотя гипотетические идеи о двойной игре Нуриева не новы и высказывались в 90-е в некоторых «желтых» изданиях, любой здравомыслящий человек будет воспринимать подобные фантазии исключительно как абсурд. Но в этом-то и вся «фишка», в этом, казалось бы, абсурде идея автора о безграничной фантастичности самой реальности. Через прорицания Багрова он пытается донести до читателя мысль о том, как самые бредовые идеи могут оказаться правдой. На тот момент, когда Багров весной 1999 г. вещает своим знакомым о судьбах мира, все, сказанное им, люди воспринимают как абсурд и снисходительно улыбаются, чтобы ненароком не обидеть его, убогого. Такая реакция одинаково следует, и на предсказание о новом президенте, и на шар возле Национального молодежного театра, и на шпионскую сущность Нуриева.
Но прошло время, и сейчас мы, люди, живущие в 2016 г., знаем, что по многим, казалось бы, бредовым статьям Багров на самом деле оказался прав. Так откуда мы можем быть уверены, что он не ошибся и в случаях, подобных альтернативной биографии Нуриева? Видимая картина мира и то, что мир есть на самом деле, не одно и то же. И хотя людям на определенном витке истории кажется, что они знают многое, в том числе и свою примерную судьбу, на самом деле они ничего не знают.
Багров осознает это. Точно так же он осознает, что наконец-то избавился от груза «ужасной эпохи» и переродился. Теперь очередь за остальными последовать его примеру.
А в том, что мир вскоре станет другим, Багров даже не сомневается. В этом отношении символична финальная фраза романа: «Апокалипсис нас спасет!» Разумеется, здесь имеется в виду не апокалипсис как сам конец света, а апокалипсис как красивая дата, под которую легионы прорицателей всех времен и народов, мастей и калибров, от первых оккультистов до астрономов НАСА, подгоняли свой конец света, мотивируя его разной твердости «доказательствами». Эта магическая для всего мира двойка с тремя нулями для нашей страны действительно в какой-то степени оказалась спасением. Да, даже спустя полтора десятка лет после такого «апокалипсиса» мы живем все равно не так, как нам хочется. И, наверное, порядочный человек, который в нашей стране пока еще доминирует, никогда не будет жить хорошо. Но все равно нынешняя жизнь не идет ни в какое сравнение с непроглядным омутом 90-х.
Наряду с глубинной мыслительной начинкой, в «Культур-мультуре» много любопытных формальных моментов, в которые эта начинка завернута. Например, обращает на себя внимание подход автора к выбору имен и фамилий персонажей. Вместе с вымышленными в романе живет много «реальных» людей. И вот какая особенность. Те герои, которым автор симпатизирует, фигурируют под своими настоящими фамилиями, а те, которые представлены с определенной долей негатива — под искаженными. То же самое относится и к названиям различных организаций (в основном это редакции газет и журналов). Сложно сказать, осознанно или же интуитивно автор придерживался такой «политкорректности», но она прослеживается на протяжении всего романа. Пожалуй, основное, а может быть, и единственное исключение из нее — это сам Багров. Но не мог же автор дать главному герою свою собственную фамилию... Это было бы как минимум нескромно.
Вопрос об определенной автобиографичности «Культур-мультура» даже и не стоит. Для тех, кто лично знаком с автором, она очевидна. Круг общения Багрова — это, в общем-то, круг общения самого Хусаинова в обозначенный в романе период его жизни. Багров работает в «карликовом журнальчике карликовой тематики» «Сельские дерривативы», ведет жизнь разведенного холостяка в общежитии возле торгового центра «Башкирия». А вот как описана внешность Багрова: «лицо у него широкое. он очкарик. фланируя по улице, он выглядит нелепо, потому что разговаривает сам с собой». Детство в «далеком поселке Исянгулово Зианчуринского района», манера при ходьбе «уныло переставлять ноги, точь-в-точь, как механический заяц из телевизионной рекламы, да и переваливаться примерно так же», привычка пить по молодости пиво «за компанию», которое «он вообще-то терпеть не мог» и некоторые другие детали, описывающие внешность, характер, образ жизни Багрова, у знакомых автора обязательно вызовут определенные ассоциации... Впрочем, все это подробности пусть и любопытные, но к сути романа прямого отношения не имеющие. Не каждый же читатель лично знаком с автором. Художественный текст ценен тем, что понятно и вызывает отклик в сознании и душе почти каждого, а не в головах ограниченного круга лиц.
И текст Хусаинова, несомненно, имеет такую ценность. Не только как яркая зарисовка эпохи 90-х, не только как попытка переосмыслить и изжить в своем собственном сознании и в сознании читателя весь ужас той эпохи, но и как образец великолепного языка современной прозы. Да, язык этот местами, может быть, чересчур заумен. Да, он переполнен всяческими намеками, которые разберет не каждый и не сразу. Но зато никто не сможет обвинить автора в недостаточной степени художественности. Это тот уровень, на котором общаются со своим читателем настоящие виртуозы стилистики.
Все покрывало романа вышито затейливыми узорами эпитетов, метафор, просто удачных словесных находок автора. Вот как, например, сказано о лице человека, которое ничего не выражает: «живая пластмасса». Ладонь у одного из героев не просто мягкая, а «мягкой резины». Снег у Хусаинова не падает, а «отщепляется от светящегося вещества неба»; заголовок в рукописи не зачеркнут, а «перерезан чертой»; зима не подходит к концу, а «вбирает когти ветра»; аргумент не приходит в голову, а «вонзается в правое полушарие мозга»; небо не просто чистое, в нем «наведена резкость, как в хорошей, очень качественной компьютерной игре». Багров обтягивает себя «черной драпировкой», и читатель понимает, что он надел пальто. У кого-нибудь другого порыв ветра, возможно, мог бы просто налететь на Багрова, но у Хусаинова он «мазнул его по шапке, которая слетела на снег как от хорошего подзатыльника». Всматриваясь глазами своих героев в забельские дали со стороны осадившего коня Салавата, автор говорит об Уфе так: «город — как вытянутый остров, стремящийся поток, бегущий к памятнику, но пока не имеющий сил перемахнуть за реку, чтобы устремиться в глубь континента».
Язык Хусаинова на протяжении почти всего романа не просто красив, он зачастую поэтичен. Вплоть до того, что иногда встречаются стихи, записанные в строчку, как прозаический текст. И даже если в это стилевое благообразие вторгаются не самые поэтичные словечки, как «фигня», «...ня», «хрен знает из-за чего» и подобные, они не выглядят ложкой дегтя или паршивой овцой. При чтении не возникает желания перебрать текст, словно гречку, от этих неободранных зернышек. Нет, они довольно органично вживаются в общую ткань повествования, проглатываются незаметно, как нормальный прием экспрессии в диалогах для прорисовки характеров персонажей или их эмоционального состояния.
А сколько в этом романе удачных фраз, которые так и хочется взять на вооружение, чтобы блеснуть при случае остроумием! Это не чужие, где-то подслушанные и переиначенные мысли, а собственные наблюдения и находки автора. Вот, например: «есть инструкция, как пользоваться утюгом, но инструкции, как пользоваться душой, предметом куда более опасным, просто нет». Или: «Электрочайник дошел до крайней точки кипения и отключился, как супруга, сделавшая свое дело», «ждать перемен в обществе глупо. Главная перемена — в тебе», «только сумасшедшие американцы могут лететь куда-то второго января», «жизнь и состоит из таких вещей — ты все время чего-то боишься».
О человеке, который идет от улицы Карла Маркса к улице Ленина, Хусаинов устами Багрова метко говорит: «с бороды на лысину». А калейдоскоп событий на пути потока наших дней характеризует так: «Жизнь, собственно, состоит из таких вещей, которые начались неизвестно когда, идут неизвестно как и кончатся неизвестно когда. А почему произошло то или иное событие — нам того не понять».
При всех достоинствах романа необходимо четко понимать его место на полке современной литературы и его возможную дальнейшую судьбу. Не нужно обладать даром Ванги или Нострадамуса, чтобы предсказать, что «Культур-мультур», в силу своей тяжеловесности для восприятия, ориентации на подготовленного и хорошо эрудированного читателя, даже за миллион лет не накопит такую аудиторию, какую сказки о Гарри Поттере срывали в первые же дни после того, как становились достоянием широкой общественности.
Выбранный автором метод подачи материала еще до рождения романа задушил его малейшие шансы на популярность в массах. Оценить такое произведение смогут не многие. В итоге «Культур-мультур» навсегда, скорее всего, останется этакой вещью в себе. Создавать подобные романы, рассчитывая на признание широкого круга читателей, все равно что метать бисер пред свиньями. Но с другой стороны. и не метать его, если бисера в закромах накопилось изрядно, тоже было бы не правильно. А вдруг какая-нибудь одна свинья из всего хлева окультурится? Или омуль-турится. Ведь вдалбливали же нам когда-то в головы энгельсовскую идею о том, что, мол, труд создал из обезьяны человека. И хотя за полтора столетия существования этой идеи ни одна обезьяна из тех, кого принуждали к непосильному труду на цирковой арене, в человека пока не превратилась, кто знает, может, изящная словесность окажется более успешной, чем тяжкая работа, в схожем эксперименте с иным видом братьев наших меньших.