В 2015 году вышла книга "Политика аполитичных: Гражданские движения в России 2011-2013 годов". Группа молодых социологов, работая с глубинными интервью и другими качественными методами исследования, пытается ответить на вопрос - как протестная активность людей в нашей стране сегодня связана с их представлениями о политике? Формируется ли из "аполитичных" недовольных новый политический субъект, способный бросить вызов системе?
Впервые выкладываем одну из статей этого сборника. Илья Матвеев описывает, как представление о "двух Россиях", конструируемое и властью, и оппозицией, мешает появлению по-настоящему массового движения за демократию и справедливость в стране.
Согласно Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф, «любой объект конституирован как объект дискурса» [1]. В одном из их излюбленных примеров землетрясение или падающий сверху кирпич могут быть представлены как «естественное явление» или же как «выражение гнева Господня» — в зависимости от того, что они называют «дискурсивным полем», то есть в зависимости от элементов, которые в данное время еще не выстроены в четкий дискурс и представляют собой так называемые «плавающие означающие», исходный языковой материал, попавший на поле борьбы идеологий, которые сражаются за гегемонистскую позицию в данном обществе. И хотя подход Лаклау и Муфф критиковался за то, что вопросы общества и политики сводятся в нем к вопросам языка и дискурса, для моего анализа использование этого подхода представляется целесообразным.
Структура дискурсивного поля и борьба за гегемонию важны для понимания российских протестов 2011—2012 годов. Эти протесты приняли форму массовых митингов, численность которых в Москве зимой 2012 года доходила до 100 тыс. человек. Фотографии масштабных демонстраций на улицах Москвы и Санкт-Петербурга впечатляют, но что можно сказать об этом движении? Что означают эти демонстрации, если не брать в расчет непосредственные требования «честных выборов»? Иными словами, что за люди вышли на улицу и чего они хотели?
Ответы на эти вопросы, очевидно, зависят от дискурсивной рамки, в которой конструируются протесты. Борьба за определение этой рамки продолжается с самого начала движения. Как именно определяется «горизонт интерпретации» протестов — это, разумеется, вопрос политический. Тем не менее, чтобы правильно подготовить почву для этого вопроса, необходимо прояснить один важный аспект: недавние протесты в России действительно являются объектом дискурса, однако в той мере, в какой они оказываются объектом публичного дискурса и дискуссии, они представляют собой особый случай, историческую и социальную специфичность которого я и надеюсь здесь продемонстрировать.
После падения Советского Союза в российской политике доминировали т.н. «политические технологии»: различные фракции элиты использовали политическую систему и СМИ как инструменты для продвижения собственной (зачастую скрытой) повестки, а специалисты по выборным кампаниям и связям с общественностью, не стесняясь, называли себя именно «политтехнологами» [2]. Такой подход к политике создал огромный разрыв между словами и поступками, поскольку любая публикация в прессе, любое появление в СМИ и вообще любая публичная деятельность могли быть поданы и проданы как дорогостоящий продукт, нацеленный на прямое манипулирование общественным мнением. В результате преобладания политтехнологий в России сформировалась культура стойкого недоверия к публичной жизни как таковой, распространившаяся среди большинства населения (в сознании людей публичная жизнь была и во многом остается всего лишь фасадом для той или иной непрозрачной внутриэлитной схемы) [3], а также произошла общая деполитизация граждан, препятствовавшая возможности подрыва этого циничного и чисто манипулятивного понимания политики [4].
Однако недавние протесты разорвали этот порочный круг. Столь масштабных демонстраций в Москве не было с 1993 года. Стотысячный оппозиционный митинг, в основном состоявший из «обычных людей», не активистов, никак не мог быть продуктом прямой манипуляции или какой-либо политтехнологической схемы — такую возможность исключал сам масштаб. Протесты оказались первым настоящим политическим событием за долгие годы — событием публичной жизни с собственными внутренними причинами, несводимыми к внутриэлитным конфликтам. В этом смысле, по-видимому, их единственным за последние десять лет аналогом, сравнимым по масштабу, были выступления против монетизации льгот в 2005 году.
В таком виде протесты и вошли в дискурсивное поле — в качестве подлинного, реального события, которое не могло быть интерпретировано как эффект манипуляций [5]. В силу этого они требовали иного типа объяснения. Тем не менее в публичной сфере дискурсивное обрамление и интерпретация протестов сразу начали приобретать знакомые очертания. Очень скоро в дебатах вокруг протестов была реанимирована идеология «двух Россий»: примитивная идеологическая схема, разделяющая российское общество на активное, просвещенное, вестернизированное прозападное меньшинство и — пассивное, конформистское, лояльное власти большинство.
Эта идеология в целом укладывается в антипопулистскую тенденцию в постсоветских странах, уже попадавшую в поле зрения социальных исследователей. Так, Агнеш Гадьи связывает антипопулизм в Восточной Европе (определяемый как «восточноевропейский опыт и словарь обесценивания “народа”» [6]) с постколониальным синдромом неприятия своего народа как недостаточно вестернизированного и европеизированного (этот аспект присутствует и в идеологии «двух Россий», многие варианты которой, как уже отмечалось, предполагают, что Россия расколота на прозападное, европейское меньшинство и «азиатские» массы). Россен Джагалов в статье «Антипопулизм постсоциалистической интеллигенции» указывает, что исторический союз интеллигенции и народа в России был разрушен в сталинский период, антипопулистские тенденции еще усилились в советском диссидентском движении (особую роль в этом сыграл дискурс прав человека, исключавший социальное измерение), а после падения Советского Союза все это привело к безусловной поддержке интеллигенцией радикальных рыночных реформ, несмотря на их катастрофические последствия для населения [7]. Мишель Ривкин-Фиш также связывает антипопулистские установки в среде российской интеллигенции с наследием советского периода. Причина этих установок, указывает она, — в представлении о том, что советская власть действовала против интеллигенции, создав искусственную и «ненормальную» ситуацию, когда интеллигенция лишена материальных привилегий, а народ возведен на пьедестал. При этом, пишет Ривкин-Фиш, «интеллигенция» и «народ» воспринимаются как эссенциализированные, неисторические общности с раз и навсегда определенными свойствами, а надежды людей, отождествляющих себя с интеллигенцией, связаны с тем, что в рыночном обществе есть шанс восстановить «нормальную» ситуацию, при которой моральное и культурное превосходство интеллигенции воплощается и в высоком материальном статусе [8].
В то время как складывалось консюмеристское общество и его образы блеска (glamour) и процветания все больше определяли социальные представления о желанном, практически не велась дискуссия с целью заново создать образ рабочего, поощрить сопереживание с социально и экономически маргинализованными группами [9].
Это проявилось, в частности, в киноискусстве. Рассуждая об исчезновении образов рабочих из постсоветских фильмов, Луи Менаш выявляет мировоззренческую установку, сложившуюся еще в позднесоветскую эпоху и сохранившую свое влияние в постсоветской России:
Когда идеологическое давление ослабло или идеология потерпела полное поражение, рабочие пропали со сцены. Режиссеры потеряли к ним интерес или даже изображали их со скрытым пренебрежением. ...Старый элитизм, разделяющий нас, интеллигенцию, и их, темных людей внизу, вернулся в новой форме [10].
Таковы исторические и социальные корни идеологии «двух Россий» в период протестов 2011—2012 годов, транслировавшейся в основном либеральными журналистами и политическими комментаторами. В поисках наиболее характерных примеров этой идеологической конструкции я просмотрел большое количество статей в различных изданиях, так или иначе затрагивающих проблему культурного разрыва в России. Составить полную выборку публикаций, разумеется, невозможно, поэтому особое внимание я уделял авторам, которых можно отнести к одному и тому же московскому журналистскому сообществу. Довольно размытые контуры этого сообщества можно определить, если посмотреть на список авторов в номере журнала «Афиша», посвященном гражданским манифестам (я ссылаюсь на манифест Дмитрия Ольшанского из этого номера), или, например, на список участников благотворительно-журналистского проекта «Нужна помощь», о котором я также буду говорить в этой главе.
Анализируя тексты, отобранные по указанным выше основаниям, я выделил две полемические стратегии, с помощью которых их авторы разделяют российское общество на две далекие друг от друга группы.
Первая стратегия заключается в составлении списка культурных черт, якобы определяющих два «народа» или, точнее, «народ» и некое меньшинство. Так, журналист Валерий Панюшкин пишет о различии между теми, кто любит пельмени, и теми, кто предпочитает устрицы, себя, конечно, объявив любителем устриц [11]. Он перечисляет и другие критерии, ставя на одну сторону Глена Гульда, а на другую — певца Стаса Михайлова и т.д. Политические комментаторы активно использовали такие сопоставления для конструирования культурного разрыва и наделения получающихся в итоге групп конкретными чертами. Разумеется, те, кто впервые вышел на улицы в декабре 2011 года, представляли для них меньшинство с более высоким культурным капиталом.
Вторая распространенная полемическая стратегия заключалась в обращении к личному опыту столкновения с «другими». Этот опыт, как правило, заканчивается либо подтверждением того, что «другие» («народ») безнадежны, либо катарсическим моментом неожиданного взаимопонимания. В обоих случаях «народ» предстает совершенно иным и непознаваемым [12].
Сторонники идеи «двух Россий», как правило, предлагают один из двух вариантов дальнейших действий. Некоторые, как публицист Дмитрий Ольшанский, заявляют, что можно лишь ждать, пока большинство станет более культурным, благодаря чему возникнут условия для более прогрессивного политического режима [13]. Это можно назвать жестким подходом к проблеме культурного разрыва. Другие же осуждают подобную позицию, сохраняя при этом изначальное противопоставление «народа» и меньшинства (но делая из этого совсем другие выводы). Так, журналист Андрей Лошак пишет о «культурной экспансии» из Москвы в провинцию с целью объяснить «народу» реальное положение вещей, чтобы на следующих выборах он избрал уже правильного президента [14]. Такой неоколониалистский дискурс с его мягким подходом к проблеме культурного разрыва заменяет «бремя белого человека» бременем московского интеллигента, черпая вдохновение из истории народнического движения 1870-х годов с его кампанией «хождения в народ». И если сторонники жесткого подхода мыслят изоляционистски, считая, что интеллигенция должна защищать себя и свои ценности от нападок «народа» (и воспринимают репрессивное государство как отражение жестокого и невежественного «народа»), то сторонники мягкой позиции говорят об образовании и просвещении «народа», воспринимая последний как бессильную, страдающую массу, ввергнутую в состояние варварства.
Несмотря на различия в стратегии, оба подхода к проблеме культурного разрыва имеют общие основополагающие черты. И тот и другой оперируют на уровне культуры и говорят о непреодолимом разрыве между большинством и меньшинством. Меньшинству предлагается либо просто ждать, либо заняться просвещением народа и повышением его культурного уровня. Вместе эти концепции образуют достаточно влиятельную тенденцию в московской политической журналистике [15].
Разумеется, эти стратегии имеют свои последствия. Составление списка культурных различий и его последующая публикация в журнале с красноречивым названием «Сноб» уже представляют собой акт агрессивной социальной стигматизации. Но и отношение к народу как к безмолвной массе, которую нужно окультуривать и просвещать, — симптом квазиколониализма в традиции русского народничества. Что еще важнее, эта установка существует отнюдь не в вакууме: ей противостоит машина официальной пропаганды, эксплуатирующая и усугубляющая все признаки культурной войны.
Кремль использует все эти примеры социальной стигматизации против самих представителей «культурного меньшинства». Он обвиняет оппозиционное движение в элитизме и противопоставляет культурную элиту «народу», которому выгодна т.н. «стабильность». Кроме того, правительственные пропагандисты создают публичных персонажей, якобы представляющих голос рабочих, — таких как Игорь Холманских, начальник цеха, которого в СМИ часто называют «рабочим» [16]. Холманских начал свою политическую карьеру с агрессивной речи в адрес протестующих, выступая на прямой линии с Владимиром Путиным. Сейчас он является официальным представителем Путина в Уральском федеральном округе.
Либеральные политические комментаторы, мыслящие в системе «двух Россий», могут лишь принять правила этой полемики, навязанной им Кремлем, и воспринимать созданный кремлевскими пропагандистами образ «народа» как точное отражение того «народа», о котором пишут они сами. В этой культурной войне обе стороны играют на руку друг другу.
Более пристальный взгляд на культурную войну «двух Россий» открывает нам две ее отличительные черты. Во-первых, она отражает «статусную панику» (status panic) [17] либеральной интеллигенции. В своей книге о появлении нового среднего класса в США Чарльз Райт Миллс писал о двух типах обществ, исходя из их отношения к престижу. В одном типе обществ «престиж каждого четко определен и неамбивалентен». В другом «престиж предельно неустойчив и амбивалентен: притязания индивида, как правило, не признаются другими» [18]. Согласно Миллсу, США в начале 1950-х были ближе к неустойчивой и амбивалентной модели:
Наслаждение престижем зачастую сопровождалось тревогой и беспокойством... Основания престижа, выражение притязаний на престиж и то, как эти притязания получают признание, сегодня сильно меняются, что нередко вводит людей в состояние статусной паники [19].
Здесь можно провести параллель между США 1950-х годов и Россией 2000-х. В эти периоды в обеих странах формируется новый средний класс. В случае США это был новый класс наемных работников: клерков, консультантов и других «белых воротничков». В России 2000-х (пост) советская интеллигенция завершала свое преобразование в средний класс новой капиталистической страны. Доход этой социальной группы, возможно, до сих пор остается невысоким, однако ее идентичность все больше формируется вокруг потребления и социального статуса, тем самым оправдывая использование понятия «средний класс». Как и в США 1950-х, новый средний класс в России ощущает, что его притязания на престиж не получают должного признания. На это он отвечает социальным высокомерием, которое, в свою очередь, подливает масла в огонь культурной войны.
В 2002 году Татьяна Толстая опубликовала рассказ под названием «Стена». Примечательно, что он был напечатан в «Architectural Digest» — журнале об архитектуре и дизайне, устанавливающем новейшие тренды «культурного» потребления. Местом действия автобиографического рассказа Толстой служит ее собственная квартира: делая ремонт, она снесла стену между кухней и гостиной, в результате чего ей пришлось постоянно находиться в одной комнате со своей домработницей. Домработница Надежда Терентьевна с ее грубыми манерами и постоянной болтовней сделала жизнь Толстой невыносимой. Она не могла работать и, следовательно, зарабатывать, в результате чего домработницу пришлось уволить.
Сломав стену, я не просто уничтожила границу двух зон, я нарушила культурный и классовый баланс, я разорвала невидимые круги, очерчивающие мир хозяйки и мир прислуги, охраняющие их друг от друга. Я разрушила спасительную иерархию [20].
Стена в квартире Толстой символизирует стену между двумя классами и двумя культурами — между двумя Россиями. Если бы в российском обществе престиж был устойчивым и неамбивалентным, не было бы нужды в грубой символизации и подобных вспышках снобизма. Рассказ Толстой демонстрирует как раз отсутствие «спасительной иерархии», а не ее наличие. В действительности два класса не разделены непреодолимым разрывом, и именно поэтому возникает потребность возвести между ними символическую стену.
Вторая особенность идеологии «двух Россий» заключается в том, что она представляет собой часть доксы, неотрефлексированных общих мест, говоря языком Пьера Бурдье. В качестве культурного артефакта эта концепция является продуктом стихийной социологии журналистов, а не подлинного теоретического мышления, учреждающего радикальный разрыв со здравым смыслом. Любые рассуждения о «двух Россиях» строятся на максимально грубых обобщениях. Десятки статей, заголовки которых содержат вариацию на тему «двух Россий», демонстрируют явный общий паттерн: когда автору нужно быстро обобщить определенные факты и данные, он прибегает к тезису о «двух Россиях», что позволяет с минимальными затратами создать некое подобие концепции [21]; журналисты нередко прибегают к подобной стратегии. Но ведь тон в общественной дискуссии задают именно журналисты: в России мало публичных интеллектуалов, сочетающих глубокие знания с известностью и влиянием на общественное мнение. В условиях практически полного отсутствия независимых политических партий, движений, того, что Миллс называл «контрпубликами», где «действительно обсуждались бы альтернативные представления об общественной жизни» и которые имели бы «возможность оказывать реальное влияние на решения, имеющие структурные последствия» [22], журналистское мышление во многом совпадает с мышлением протестующих. Печатные и сетевые СМИ (в отличие, например, от абсолютного большинства федеральных телеканалов) могут сохранять определенную автономию, и вследствие этого они играют особую роль в российском политическом процессе. В России влияние того, что Бурдье называет «журналистским полем» [23], на другие социальные поля крайне велико.
Сферой, в которой оперирует идеология «двух Россий», является культура. В протестах 2011—2012 годов исключительную роль сыграли журналисты, писатели и другие профессиональные деятели культуры — во многом из-за того, что ключевые лидеры либеральной оппозиции, такие как Владимир Рыжков и Борис Немцов, были дискредитированы и не имели доверия среди людей. Поэтому в дело пришлось вступить другим лидерам, наделенным моральным авторитетом и находящимся на определенной дистанции по отношению к миру политики. Они пришли из мира культуры: журналист Леонид Парфенов, писатель Григорий Чхартишвили (литературный псевдоним Борис Акунин), поэт, писатель и публицист Дмитрий Быков. Будучи профессиональными деятелями культуры, они имеют склонность делать обобщения именно на уровне культуры, а не на социальном, политическом и экономическом уровнях, и сама природа этих обобщений несет на себе отпечаток их профессиональной деятельности. Даже если они не желают вести культурную войну со «второй Россией», они все равно ограничены проблематикой «двух Россий». Они описывают политику при помощи языка культуры, тем самым ее культурализируя. Так, в июне 2011 года, за несколько месяцев до начала протестов, Григорий Чхартишвили и поэт Лев Рубинштейн обсуждали идею о том, чтобы физически разделить Россию «литературы, культуры, духовного поиска, сопротивления произволу» и Россию «государственного насилия, унижения, стукачества», отдав последней богатые нефтью регионы, а первой — экономически депрессивные области, которые интеллигенция быстро превратит в процветающие. Любопытно, что если Рубинштейну эта идея показалась «утопичной» (хотя и «симпатичной»), то Чхартишвили считал ее важной для «общего целеполагания» [24]. Именно обобщения вроде тех, что встречаются в диалоге Чхартишвили и Рубинштейна, определяют политическое мышление лидеров либеральной оппозиции.
Подобная проблематика всегда порождает порочный круг. Например, публицист Иван Давыдов в статье под названием «Другие мы» призывает «нас» (высокообразованное и культурное меньшинство) быть менее высокомерными и воздерживаться от саркастичных комментариев в адрес людей, которые проявляют свою «инаковость» через публикацию отредактированных в Photoshop фотографий на своих страницах в социальных сетях:
Нет, это на самом деле смешно. Но ведь есть помимо смеха что-то еще. Что-то прячется за смехом умеренно приятное. Порыв возвести еще одну стену. Провести грань [25].
Тем самым Давыдов дистанцируется от тех, кто, подобно Толстой, как раз и хочет возвести стену, провести грань и т.д. Однако предлагаемое им решение звучит очень знакомо:
Все это значит, что с ними можно говорить. Можно пытаться объяснить им, что не так в стране... Для этого ведь надо сначала сказать себе одну крайне неприятную вещь: «они» — не они. Они — это мы. Просто другие мы [26].
Несложно увидеть в этом плане очевидный изъян: сам жест объяснения «им» чего-либо эссенциализирует «нас» и «их» как социальные и культурные группы. Возведение стены и проведение грани происходят в самой попытке разрушить стену и стереть грань.
Чтобы выйти из этой закольцованной логики, сменим место действия. В марте 2012 года, когда протесты против нечестных выборов все еще были сильны, а публицисты посвящали теме двух Россий колонку за колонкой, в провинциальной Калуге разразился совсем другой протест.
Рабочие «Бентелер Аутомотив», поставщика компонентов для соседнего завода «Фольксваген», вышли на забастовку с требованием признать первичную организацию МПРА (Межрегионального профсоюза работников автопрома) на предприятии. После вмешательства региональных властей бастующие добились признания профсоюза и затем, через три месяца сложных коллективных переговоров, подписали один из наиболее выгодных коллективных договоров в своей отрасли.
Поскольку рабочие вышли на забастовку с единственным требованием — признать их профсоюз, — очевидно, что их протест не был мотивирован исключительно материальными требованиями. Они боролись за свои права, а именно за право на объединение и коллективные переговоры, точно так же, как люди в Москве и других больших городах боролись за свое право на честные выборы. Протест рабочих с завода «Бентелер» был далеко не стихийным — ему предшествовали месяцы упорной организационной работы. Юридические навыки членов профсоюза далеко превосходили навыки политических протестующих. При этом мы никоим образом не можем считать рабочих завода «Бентелер» частью «культурного меньшинства». Их пример показывает, что борьба за права и собственное достоинство отнюдь не ограничена интеллигенцией и что люди из других слоев общества также способны к социальному и политическому действию, а значит, не стоит снисходительно относиться к ним как к массе, которую нужно просвещать, демонизировать их и представлять беспощадной толпой [27].
Благодаря чему стал возможен протеста на заводе «Бентелер»? Самое короткое объяснение будет таким: рабочие получили то, что по-английски принято называть словом empowerment [28], через процесс самоорганизации, которому содействовали профсоюзные организаторы и левые активисты. Примечательно, что в русском языке эквивалента слову empowerment не существует — как не существует эквивалентного понятия и практики в российском оппозиционном движении, сосредоточенном на «объяснении», а не организационной работе, на «культурной экспансии», а не на коллективном действии.
Эти качества либеральной части оппозиционного движения проявились в период волонтерской кампании в Крымске. В июле 2012 года этот небольшой город на юге России и несколько близких к нему поселений пострадали от мощного наводнения. Общее число погибших превысило 170 человек, тысячи людей потеряли свои дома.
За трагедией последовала впечатляющая всероссийская волонтерская кампания: сотни человек приезжали в Крымск, помогали местным жителям очищать дома, распределяли продукты и другие предметы первой необходимости. Многие волонтеры (включая нескольких лидеров кампании) были активистами или симпатизантами оппозиционного движения. Однако, насколько известно, не было никаких систематических попыток организовать самих жителей Крымска (города с населением 57,3 тыс. человек) [29]. В то же время в США активистские группы вроде ACORN (Association of Community Organizations for Reform Now) уделяли огромное внимание коллективной организации самих жителей Нью-Орлеана и Нью-Йорка после ураганов Катрина и Сэнди.
Некоторые активные участники волонтерской кампании в Крымске позже запустили собственные благотворительные инициативы. Так, Дмитрий Алешковский, фотограф, волонтер и оппозиционный активист, основал организацию под названием «Нужна помощь». Представляя собой смесь информационного агентства и благотворительного фонда, эта группа привлекает внимание к индивидуальным случаям «социального героизма» и мобилизует помощь для тех, кому она нужна. Среди «социальных героев» можно встретить сотрудников НКО и бюджетников, например сельского врача. Такой подход к благотворительности естественен для интеллектуального ядра оппозиционного движения. Характерно, что многие известные журналисты (среди них и упомянутый выше Давыдов) принимали участие в работе группы. Однако, несмотря на то что группа помогает отдельным людям, временами взваливая на себя прямые обязанности государства, ее не интересуют случаи коллективной борьбы в бюджетном секторе. К примеру, в мае 2013 года педиатры из Ижевска организовали независимый профсоюз и устроили «итальянскую забастовку», выступая против увеличения рабочей нагрузки и за повышение зарплат. Крайне редкий пример трудового протеста бюджетников был в общем и целом проигнорирован либеральными СМИ, включая и те информационные ресурсы, что работают с группами вроде «Нужна помощь». Протесты на рабочих местах (предполагающие коллективную организацию и empowerment) и оппозиционные протесты существуют как будто в параллельных реальностях — и важную роль в этом играет идеология культурного разрыва, связанная с образом бездействующего, пассивного «народа».
Лидеры оппозиционного движения даже не пытаются организовывать различные группы российского населения — они продолжают говорить о двух Россиях. А Кремль по-прежнему зеркально отражает эту риторику в дискурсе «простых рабочих». Прокремлевские идеологи и эксперты собираются вокруг фигур вроде уже упомянутого Холманских. Например, Алексей Чадаев, автор книги «Путин. Его идеология», принял участие в круглом столе, на котором председательствовал Холманских, а потом опубликовал об этом статью в «Известиях» [30]. Круглый стол был посвящен фигуре «человека труда». В своей статье Чадаев заявлял, что у нас действительно есть две России: одна ориентирована на потребление, а вторая — на созидание. Любопытно, что последняя, по Чадаеву, включает в себя как рабочего, так и предпринимателя. Оба являются «производителями», в то время как протестующие — лишь потребители. В его определении традиционная либеральная аргументация оказывается перевернутой с ног на голову.
Идеология «двух Россий» конструирует онтологию российской политики, натурализуя различия в образе жизни, поведении и вкусах (которые в ином случае могли бы быть критически объяснены социальными и экономическими условиями существования различных слоев общества и их генеалогиями) и превращая эти различия в «изначальные», вечные качества, обрекающие своих носителей на неразрешимую неисторическую конфронтацию. Сконструированная таким образом дискурсивная рамка дает простой ответ на вопрос о том, кто вышел на улицы и кто остался дома. Молчаливое большинство продолжает упрямо поддерживать Путина в силу неких внутренних качеств вроде сопротивления переменам, в то время как просвещенное меньшинство участвует в протестах, отчаянно пытаясь пробудить остальную Россию. Эта идеологическая конструкция используется и в либеральной публицистике, и (в измененной форме и с противоположным знаком) в кремлевской пропаганде, которые таким образом взаимно поддерживают друг друга.
Перманентная культурная война двух Россий оставляет большинство российского населения безмолвным и безвластным. Однако некоторые группы российских левых осознали этот порочный круг и попытались из него вырваться, внедряя культуру организационной работы и коллективного действия в протестное движение 2011—2012 годов. Так, за недолгий период существования лагеря «Оккупай Абай» в Москве в мае 2012 года различные радикальные левые группы играли ключевую роль в организации всеобщей ассамблеи и распространении практик прямой демократии. И хотя среди протестующих на «Оккупае», как и в оппозиционном движении в целом, преобладали либералы, левым удалось придать процессу динамику самоорганизации и низового активизма.
Популярность темы «двух Россий» в политической журналистике заметно зависит от динамики оппозиционного движения и других политических и социальных факторов. В период, когда массовые оппозиционные митинги и альтернативные акции в поддержку Кремля обеспечивали наглядную репрезентацию неких общественных групп, требовавшую объяснения, идеология «двух Россий» занимала видное место в дебатах в СМИ. Когда оппозиционная активность и уличная политика пошли на спад, тема «двух Россий» также утратила популярность. Однако она никогда не уходит из публичной дискуссии полностью и в любой момент может снова стать центром дискурса. Исторические корни деления на «две России» и те формы, которые оно принимает в современной публичной дискуссии, должны стать предметом дальнейшего исследования и анализа.
1. Laclau E., Mouffe C. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. P. 108.
2. Существуют организации с соответствующим названием, такие как Центр политических технологий (http://www.cpt.ru), проводятся слеты политтехнологов (см., например: Рубин М. Политтехнологи удваивают ставки // Известия, 29 мая 2012), практика обобщается в книгах (Малкин Е., Сучков Е. Политические технологии. М.: Русская панорама, 2006. 680 с.; Матвейчев О. Уши машут ослом. Сумма политтехнологий. М.: Эксмо, 2008. 640 с.).
3. См. также: Wilson A. «Political technology»: why is it alive and flourishing in the former USSR? // openDemocracy, 17 June 2011. URL: http://www.opendemocracy.net/ od-russia/andrew-wilson/political-technology-why-is-it-alive-and-flourishing-in-former-ussr (date of access: 22.11.2013).
4. Разумеется, деполитизация в России — сложное и многогранное явление, причины которого нельзя свести к одному лишь влиянию политтехнологий и манипулятивных подходов в политике. Не менее важны такие факторы, как индивидуализм и слабые социальные связи того типа, который мог бы привести к возникновению коллективных политических субъектов, стигматизированность политической деятельности как таковой. В целом деполитизация является следствием как советского периода с присущей ему социальной организацией, так и Перестройки, завершившей этот период и вместе с тем способствовавшей дальнейшей деполитизации из-за негативного, индивидуалистического импульса протеста против советского режима. Теоретический анализ деполитизации осуществил Олег Журавлев в настоящей монографии: Журавлев О. Инерция постсоветской деполитизации и политизация 2011—2012 годов.
5. О значении протестов для российской публичной сферы и о логике подлинности см. также: Матвеев И. Эффект подлинности.
6. Gagyi A. Anti-populism as an Element of Postsocialism. Paper presented at the annual meeting of the Association for Slavic, East European and Eurasian Studies 44th Annual Convention, New Orleans Marriott, New Orleans, LA, 19 November 2012.
7. Джагалов Р. Антипопулизм постсоциалистической интеллигенции // Неприкосновенный запас. 2011. No 1 (75). С. 134—153.
8. Rivkin-Fish M. Tracing landscapes of the past in class subjectivity: Practices of memory and distinction in marketizing Russia // American Ethnologist. 2009. Vol. 36. No 1. P. 79—95.
9. Rivkin-Fish M. Tracing landscapes of the past in class subjectivity: Practices of memory and distinction in marketizing Russia. P. 89.
10. Menashe L. Buttons, Buttons, Who’s Got the Workers? A Note on the (Missing) Working Class in Late- and Post-Soviet Russian Cinema // International Labor and Working-Class History. 2001. Vol. 59. P. 58.
11. Панюшкин В. Что общего у меня с народом // Сноб.ру, 3 апреля 2012. URL: www. snob.ru/selected/entry/47631 (дата обращения: 22.11.2013).
12. При этом, как показывает в главе 9 настоящей монографии Артемий Магун, другая использовавшаяся в понимании протестов дискурсивная стратегия была обратной и заключалась в самоотождествлении с народом, причем «народ» зачастую все равно оставался мистической сущностью. Это показывает, что «народ» и разрыв интеллигенции с народом — давняя тема российской общественной жизни — стали в данной ситуации политическим вопросом и полем полемики (Магун А. Протестное движение 2011—2012 годов в России: новый популизм среднего класса).
13. Музыканты, писатели, журналисты, поэты и другие жители страны о том, что делать: Дмитрий Ольшанский, журналист // Афиша.ру, 18 мая 2012. URL: http://www.afisha.ru/ article/dmitrij-olshanskij-zhurnalist/ (дата обращения: 22.11.2013).
14. Лошак А. В офлайн! // OpenSpace.ru, 29 марта 2012. URL: http://os.colta.ru/society/ projects/201/details/35508 (дата обращения: 22.11.2013).
15. В частности, упоминаемые в тексте журналисты Андрей Лошак и Валерий Панюшкин на момент написания статьи работали на телеканале «Дождь», занимающем пятое место по цитируемости среди всех российских телеканалов, по версии Информационно-аналитической системы «Медиалогия» (Федеральные СМИ — октябрь 2013 // Медиалогия. URL: http://www.mlg.ru/ratings/federal_media/2727/2013/10/ (дата обращения: 22.11.2013)). Иван Давыдов на момент написания статьи был колумнистом издания «Лента.ру», первого по цитируемости среди всех российских интернет-СМИ, согласно тому же источнику. Дмитрий Ольшанский на момент написания статьи был колумнистом интернет-версии журнала «Эксперт» (шестое место по цитируемости среди российских журналов, согласно тому же источнику).
16. См., напр.: Кудрин обеспокоен, что рабочий-радикал Холманских стал полпредом // Московский комсомолец, 18 мая 2012.
17. Mills C.W. White Collar: The American Middle Classes. Oxford, UK: Oxford University Press, 2002. P. 240.
18. Ibid. P. 239.
19. Ibid. P. 240.
20. Толстая Т. Стена // Толстая Т. Не кысь. М.: Эксмо, 2013. С. 569—570.
21. Напр., Андрей Колесников с помощью образа «двух Россий» обобщил данные мониторинга инновационного поведения населения, проводимого НИУ ВШЭ (Колесников А. Две России — умытая и немытая // Новая газета, 15 июля 2011).
22. Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. М.: Издательский дом «NOTA BENE», 2001. С. 216.
23. Бурдье П. О телевидении и журналистике. М.: Фонд научных исследований «Прагматика культуры», Институт экспериментальной социологии, 2002. С. 89—104.
24. Рубинштейн Л., Чхартишвили Г. Занимательное страноведение // Большой город, 30 июня 2011. URL: http://bg.ru/society/zanimatelnoe_stranovedenie—8872/ (дата обращения: 22.11.2013).
25. Давыдов И. Другие мы // Свободная пресса, 25 апреля 2013. URL: http://svpressa. ru/society/article/67295/ (дата обращения: 22.11.2013).
26. Давыдов И. Другие мы.
27. К схожим выводам приходит Карин Клеман в настоящей монографии (глава 2). Она показывает, что социальные протесты, такие как протест против монетизации льгот, имели в центре не просто материальные требования, но борьбу за достоинство: «Значимость риторики “достоинства” подчеркивает сходство протеста против монетизации льгот с движением “За честные выборы”, при этом участники первого придают достоинству коллективный характер, солидаризуются со всеми, кто активно отстаивает свое задетое достоинство, в то время как этика участия в ДЗЧВ преимущественно индивидуалистическая» (Клеман К. К вопросу о локальном и глобальном в низовых социальных движениях России в 2005—2010 годах).
28. Empowerment (англ.) — усиление, расширение возможностей группы благодаря коллективной организации.
29. Подробнее о волонтерском движении помощи Крымску, а также о вкладе активистов ДЗЧВ в это движение см. главу 11 в настоящей монографии: Невский А. Крымск 2012: Мобилизация волонтеров в контексте политических протестов.
30. Чадаев А. Самураи Тагила // Известия, 15 апреля 2013.
Библиография
1. Бурдье П. О телевидении и журналистике. М.: Фонд научных исследований «Прагматика культуры», Институт экспериментальной социологии, 2002. С. 89—104.
2. Джагалов Р. Антипопулизм постсоциалистической интеллигенции // Неприкосновенный запас. 2011. No 1 (75). С. 134—153.
3. Матвеев И. Эффект подлинности [Электронный ресурс] // Русский журнал, 12 марта 2012. URL: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Effektpodlinnosti (дата обращения: 02.04.2014).
4. Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. М.: Издательский дом «NOTA BENE», 2001. 264 с.
5. Федеральные СМИ — октябрь 2013 [Электронный ресурс] // Медиалогия. URL: http://www.mlg.ru/ratings/federal_media/2727/2013/10/ (дата обращения: 22.11.2013).
6. Gagyi A. Anti-populism as an Element of Postsocialism. Paper presented at the annual meeting of the Association for Slavic, East European and Eurasian Studies 44th Annual Convention, New Orleans Marriott, New Orleans, LA, 19 November 2012.
7. Laclau E., Mouffe C. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. London: Verso, 2001. 240 p.
8. Menashe L. Buttons, Buttons, Who’s Got the Workers? A Note on the (Missing) Working Class in Late- and Post-Soviet Russian Cinema // International Labor and Working-Class History. 2001. Vol. 59. P. 52—59.
9. Mills C.W. White Collar: The American Middle Classes. Oxford, UK: Oxford University Press, 2002. 416 p.
10. Rivkin-Fish M. Tracing landscapes of the past in class subjectivity: Practices of memory and distinction in marketizing Russia // American Ethnologist. 2009. Vol. 36. No 1. P. 79—95.
11. Wilson A. «Political technology»: why is it alive and flourishing in the former USSR? [Electronic resource] // openDemocracy, 17 June 2011. URL: http://www. opendemocracy.net/od-russia/andrew-wilson/political-technology-why-is-it-aliveand-flourishing-in-former-ussr (date of access: 22.11.2013).
Источники
1. Давыдов И. Другие мы [Электронный ресурс] // Свободная пресса, 25 апреля 2013. URL: http://svpressa.ru/society/article/67295/ (дата обращения: 22.11.2013).
2. Колесников А. Две России — умытая и немытая // Новая газета, 15 июля 2011.
3. Кудрин обеспокоен, что рабочий-радикал Холманских стал полпредом // Московский комсомолец, 18 мая 2012.
4. Лошак А. В офлайн! [Электронный ресурс] // OpenSpace.ru, 29 марта 2012. URL: http://os.colta.ru/society/projects/201/details/35508 (дата обращения: 22.11.2013).
5. Малкин Е., Сучков Е. Политические технологии. М.: Русская панорама, 2006. 680 с.
6. Матвейчев О. Уши машут ослом. Сумма политтехнологий. М.: Эксмо, 2008. 640 с.
7. Музыканты, писатели, журналисты, поэты и другие жители страны о том, что делать: Дмитрий Ольшанский, журналист [Электронный ресурс] // Афиша. ру, 18 мая 2012. URL: http://www.afisha.ru/article/dmitrij-olshanskij-zhurnalist/ (дата обращения: 22.11.2013).
8. Панюшкин В. Что общего у меня с народом [Электронный ресурс] // Сноб.ру, 3 апреля 2012. URL: www.snob.ru/selected/entry/47631 (дата обращения: 22.11.2013).
9. Рубин М. Политтехнологи удваивают ставки // Известия, 29 мая 2012.
10. Рубинштейн Л., Чхартишвили Г. Занимательное страноведение [Электронный ресурс] // Большой город, 30 июня 2011. URL: http://bg.ru/society/ zanimatelnoe_stranovedenie—8872/ (дата обращения: 22.11.2013).
11. Толстая Т. Стена // Толстая Т. Не кысь. М.: Эксмо, 2013. 608 с. 12. Чадаев А. Самураи Тагила // Известия, 15 апреля 2013.
Илья Матвеев - кандидат политических наук, доцент Факультета международных отношений и политических исследований СЗИУ РАНХиГС