Владислав ЛЕВИТИН
Прочитал в мартовских номерах нашей уфимской газеты «Истоки» гневные опусы Ларисы Керчиной по поводу Бориса Пастернака и искажений в российских театрах классики, в особенности русской, в частности в инсценировках по произведениям Льва Николаевича Толстого. И если в первом случае в непростительных безобразиях виноват сам поэт, что естественно, т.к. пишет стихи в одиночку, то во втором случае автор опусов нашла целую плеяду виноватых.
Ими оказалось все современное поколение литовских режиссеров. Оставим за скобками попытку автора объявить театральных критиков чуть ли не иностранными агентами, что, к сожалению, уже не раз бывало в отечестве нашем в бытность незабвенного эффективного менеджера, да и после него. Создается впечатление, что все литовцы, испытывая, вероятно, некоторые жизненные затруднения, решили поправить свои дела исключительно за счет искажения русской классики. Если бы автор слегка пролистала историю театра, на худой конец, сходила на разведку боем к противнику — театральным критикам, тогда она узнала бы, что и сто, и двести лет назад были экспериментальные постановки классики: то просто в современных на ту пору костюмах, то расставляли иные акценты, нежели драматург, то вытаскивали на передний план второстепенный конфликт в пьесе. Но автор, по всей видимости, не ходила.
Для всех борцов с искажениями классики привожу пример из школьной программы. Мы привыкли, что Катерина в «Грозе» Островского — это «луч света в темном царстве». Представьте себе, что некий режиссер поставил спектакль, при этом не изменив ни единого слова в пьесе, так, что Катерина стала исчадьем ада, разрушающим традиционные семейные скрепы, что, в свою очередь, поскольку семья это ячейка общества, угрожает государственной безопасности. К тому же это было бы, как теперь любят говорить, в тренде, как, впрочем, и поиск врагов. Исказил он в такой ситуации классическое произведение? Конечно, нет. Он просто посмотрел на известный всем текст под другим углом. Этот режиссер мог бы еще получить и какие-то политические дивиденды и даже стать депутатом.
На самом-то деле причина наблюдаемого метания громов и молний в другом. А что касается театра, то для того, чтобы выжить (причем это не зависит от исторической эпохи), он испокон веков балансирует на грани высокого искусства и желаний власти и зрителей, которые отдают деньги за билеты не только из обезличенного бюджета или из тумбочки, но и из маленькой докторской, например, зарплаты, или пенсии, или стипендии. У нас еще пока не все студенты обеспечены «гелен-двагенами». Критики ходят в театры бесплатно. Так ведь это же их работа. Вряд ли можно представить себе ситуацию, когда токарю предлагают купить входной билет, чтобы попасть к станку. Поскольку желания упомянутых выше действующих лиц часто бывают абсолютно противоположными, то возникает классический треугольник, который временами сублимируется в любовный. И на этом этапе возникает эффект рыночной безысходности.
Теперь об именах и рынке.
С именами у нас вообще постоянная путаница. Всех английских королей Карлов на самом деле звали Чарлзами, а Генрихов — Генри, французских Людовиков — Луи. И ничего. Ни английская, ни французская литература и история не искажаются и живут по-прежнему. Однако некоторых наших соотечественников разные имена приводят в состояние экстремального возбуждения.
Как-то уже давно, в конце 70-х — начале 80-х годов прошлого века, т. е. в период бурного расцвета застоя и «дружбы народов», я работал на одном предприятии. Наш отдел сидел в маленькой комнатенке. С каким-то рабочим вопросом зашел инженер, которого звали Володя, следом за ним — второй, тоже Володя. Решив свои дела, первый вышел, а второй вдруг заявил:
— Вы думаете он Володя? Володя — это я! Он Вэлвл. Дурацкое имя. Евреи всегда скрывают свои имена. — Он вышел, а тему продолжила сидевшая напротив Мария Ивановна.
— И чего давать такие имена? — сказала она. — Мы все живем в Советском Союзе, все говорят по-русски. Пусть дают русские имена.
Поскольку я в некотором роде причастен к филологии, то мне пришлось высказаться, что славянских имен осталось очень мало, и слишком много людей носили бы одинаковые имена, а большинство имен имеет иностранное происхождение.
— Ну вот у меня нормальное русское имя, — сказала Мария Ивановна, очевидно намекая, что она из-под «Ивана-Франка», и ее могли назвать как-нибудь по-другому.
Пришлось объяснять, что имя Мария произошло от имени Мириам, что означает «горечь», а Иван — от Иоханана, что значит «бог подарил», и оба имени древнееврейские. Разговор на этом сразу оборвался. Мария Ивановна несколько дней ходила совершенно подавленная, ни с кем не разговаривала. По всей видимости, что-то в ее мироздании рухнуло. Через недельку она выглядела вполне здоровой. Однако разговор об именах не возобновлялся.
Еще случай. Однажды я со своим товарищем отправился на вьетнамский рынок в Деме в поисках какой-то ерундови-ны, не имеющей совершенно никакого отношения к нашей проблеме. Товарищ мой, человек в определенных обстоятельствах весьма разговорчивый, затеял долгую беседу с одним из продавцов, который очень прилично говорил по-русски. Спросил, как того зовут, и получил ответ: «Коля». Но такого не может быть, на что вьетнамец сказал, что его имя мы все равно не сможем произнести. Товарищ мой начал настаивать, и тот произнес некоторую последовательность звуков, в которой ничего от «Коли» не было. Мы попросили повторить. Он повторил. Повторил и мой товарищ. «Нет», — сказал вьетнамец и назвал свое имя еще раз. Десяток попыток с нашей стороны не привели к успеху. В конце концов, вьетнамец рассмеялся:
— Зовите меня Колей. Мне нравится.
Это я все припомнил к тому, что причина не в том, что фамилии оканчиваются на «-чюс», а имена — на «-ас». Не важно, как тебя зовут и откуда ты, важно кто ты есть. А что до режиссеров — у всех бывают удачи и неудачи, главное, чтобы был талант. По сути же претензий Ларисы Кер-чиной к театральным режиссерам говорить-то, собственно, не о чем — нет предмета для разговора.
P.S.: Ну, и маленькое замечание относительно недовольства Ларисы Керчиной Пастернаком. Ее, мягко говоря, замечания к стихам Поэта требуют отдельного анализа, т.к. в том случае, если представленные измышления вдруг прочтет какой-нибудь не очень знакомый с поэзией читатель, то он может получить превратное представление о природе поэзии вообще.