Рассказ
Салават ВАХИТОВ
Почему я так часто думаю о женщине, с которой меня практически ничего не связывало? Думал о ней позавчера, думал вчера, думаю сегодня и, возможно, буду думать еще и завтра. Я никогда не был в нее влюблен и даже имени ее не знал. Мы и встречались-то только дважды, да и то с интервалом в тридцать лет. Честно говоря, она была случайной попутчицей — одной из великого множества попутчиц и попутчиков, с которыми встречается ежедневно человек, связанный по профессии с разъездами и командировками.
А было так.
Как всегда, я опаздывал. Поезд давно должен был тронуться. Но мне везло. И это не в первый раз. Заскакиваю в вагон в последнюю минуту к неудовольствию проводницы. Но она делает вид, что сопереживает, и даже не спрашивает ни паспорта, ни билета. Потом посмотрю. Говорит. Но в вагоне еще одна проводница. Она старше и злее, смотрит на меня как голодный зверь на дохлую пташку. Ну, это я преувеличил, разумеется. И она не зверь, и я человек свободный и гордый. Если и пташка, то совсем не дохлая. Силенок хоть отбавляй, и преодолеть ненавистный взгляд я способен. По узкому коридору с суетящимися пассажирами пробиваюсь к отмеченному в билете купе. В одной руке ноутбук, в другой — чемодан на колесиках. Его то и дело приходится перетаскивать через бесконечные саквояжи, женские сапоги и мужские ботинки. Душно, несмотря на прохладную осень за окнами, и в своем непромокаемом плаще взмокаю изнутри.
Дверь купе отъезжает, и вваливаюсь неприлично задом, втаскивая за собой чемодан, в тесное пространство между диванами.
— Привет! — бросаю привычно тому, кто сейчас может находиться за моей спиной.
— Привет! — раздается в ответ.
Голос женский. Лучше даже так: это голос уверенной в себе женщины.
Вздрагиваю, понимая, что облажался. Я всегда отличал женщин от существ женского пола. Достойных женщин надо и приветствовать достойно.
Оборачиваюсь и снимаю шляпу. Передо мной статная дама-львица, и фамильярное «привет» было, конечно же, совсем неуместным. Приходится раскланиваться и, глупо улыбаясь, делать хорошую мину при плохой игре.
Нет никакой нужды завязывать беседу, поэтому, разложив вещи и переобувшись в тапочки, сажусь у окна напротив моей попутчицы и делаю вид, что читаю журнал. Молча ждем. Поезд уже тронулся, и скоро можно будет попить чаю и вздремнуть.
Нас только двое. Мужчина и женщина в одном купе. Это неудобно. Когда, наконец, оградят мужчин от назойливости женщин и придумают раздельные билеты? Шучу-шучу! Просто попутчица меня внимательно рассматривает и не скрывает этого.
Я не выдерживаю.
— Может, выпьем чаю?
Достаю обычные в таких случаях пе-ченьки-пряники. Она не отвечает, о чем-то задумавшись.
— Поухаживаю за вами, схожу за кипятком, — говорю.
Возвращаюсь с двумя дымящимися стаканами в новеньких изящных подстаканниках. Ставлю на столик. Присаживаюсь. А она смотрит на меня глазами цвета поблекшей бирюзы, в которых глубоко припрятана хитринка, и говорит:
— Хотите, я вам спою?
— Не-не-не! — ужасаюсь я. — Не люблю самодеятельность!
— Что ж, потерпите немного, а потом я сама угощу чаем с булками.
Она смеется, радуясь тайным мыслям, и, облокотившись о столик, заунывно затягивает:
Лети, пташка-канарейка...
Я ее тут же узнаю. И песню, и женщину. Хотя прошло — страшно подумать! — лет тридцать, никак не меньше.
Сердце вздрагивает и начинает колотиться, словно просится наружу. Смотрю — на среднем пальце у нее тот самый квадратный перстень с бирюзой. Чуть заметная трещинка пересекает камень. Раньше, помнится, он был расколот.
* * *
Я спал тогда. Тридцать лет тому назад я спал, и снилась мне казахская степь — бесконечное жаркое пространство с выцветшей зеленью на утомительно серой земле, пересыпанной охрой. И всадник в усталом седле терпеливо преодолевал долгий путь, прислушиваясь к скрипу болтавшейся при ходьбе селезенки степного коня. И стучали копыта о глину, выбивая гневную пыль на спешивших следом угрюмых степняков-кочевников, когда животное вдруг споткнулось и чуть не сбросило хозяина наземь.
В этот миг я проснулся и, найдя себя на верхней боковой полке плацкарта, вспомнил, что второй день еду в славный город Павлодар по казенной надобности. Притормозивший было поезд снова набрал скорость и легко бежал по казахской степи, выстукивая такт веселыми колесами. С шумом пролетели вагоны встречного товарняка, и снова потянулась унылая, однообразная картинка выжженной земли. Солнце садилось.
Я посмотрел на часы и застонал от досады. Конечно же, проспал: вагон-ресторан, где можно было поесть или пополнить запасы съестного, скорее всего, уже закрыт. А дорожная сумка, когда-то заполненная домашней едой, была легкомысленно пуста.
Тем не менее я ломанулся по вагонам, преодолевая барьеры из железных дверей и пассажиров в спортивных трико и тапках, наполнивших, как нарочно, узкие коридоры и грохочущие тамбуры вагонов.
В ресторане было пусто. От двух рядов ничем не прикрытых столов веяло грустью. Только у самой кухни-буфета сидела, облокотившись о стол, девушка. Она спала. Так мне показалось вначале.
Но тут сквозь шум колес донеслась до меня песня. Я ее слышал раньше неоднократно. Да что там говорить, эту песню знала вся страна. Она была казачьей, и пел ее Григорий Мелехов в знаменитой картине «Тихий Дон». И вдруг поет девушка, юная совсем:
Ой да редко так бывает,
Чтоб летел орел да пал.
Редко-редко так бывает,
Чтоб гулял да замуж взял.
Я стоял и ждал, пока она обратит на меня внимание, но, казалось, ей было глубоко наплевать, есть кто-нибудь рядом или нет:
— Девушка, перестаньте выть! — сказал я наконец.
Согласен, поступил бестактно. Но я был голоден и злился из-за проявленного невнимания к моей персоне.
— У вас можно перекусить?
Она посмотрела на меня пристально и дерзко.
— Иди спать, алкаш. Все уже съели давно, одни помои остались. Вон целое ведро. Проспала станцию и не вынесла. Будешь хамить — надену ведро на голову.
Я ошалел от неожиданного отпора и хотел уже возмутиться, подбирая самые обидные слова, но тут заметил слезинки на краешках девичьих, по-азиатски раскосых глаз и смягчился.
— Не алкаш я, — сказал примирительно, — просто есть хочу. Извини. Наверное, я опоздал.
Степь за окном мелькала унылой пустотой. Пусто было в вагоне, пусто было в желудке.
— Хуже, когда пустота в душе, — сказала девушка в ответ на мои мысли. Так же свербит. Только заполнить ее, эту пустоту, нечем. Не придумали еще вагонов-ресторанов, чтобы насыщать страждущую душу.
— Тебя как зовут? — спросил я, присаживаясь напротив.
Но в этот момент с шумом понеслись вагоны встречного товарняка, и я не расслышал имени. Надо было переспросить, но почему-то застеснялся.
Глаза ее были бирюзовые, печальные.
— Дай угадаю, — сказал я. — Ты студентка. Недавно разбежалась с парнем и назло всем устроилась работать посудомойкой в поезд. Пока каникулы и не начались занятия в вузе. Ведь так?
— Не люблю таких, — презрительно сказала она.
— Каких это «таких»?
— Самоуверенных, самолюбивых нахалов.
— Я не такой, ты ошибаешься.
— А я и не о тебе. Я о нем, о Старостине.
— Старостин и есть твой возлюбленный?
— Был возлюбленный, а теперь негодяй и мерзавец. С чего это ты меня допрашиваешь?
— Не допрашиваю, а спрашиваю. Я журналист и часто беру интервью. Наверное, работа накладывает свой отпечаток. У тебя перстень на пальце — его подарок?
Она кивнула.
— Любишь, значит, раз до сих пор носишь.
— Я умею прощать.
— Помирилась уже?
— Нет, после такого не мирятся. Впустила в свою душу Бога, а Старостина прогнала, хотя и простила.
— Жить с Богом это серьезно...
— Не ерничай, из тебя никогда не получится журналист.
Я начал сердиться.
— Почему ж не получится?
— Ты бездарен, не умеешь интервьюировать. Начал говорить о камне и тут же переключился на другую тему. Это, между прочим, бирюза. Старостин говорил, что камень под цвет моих глаз.
Я не знал, кто такой Старостин, но знал, что такое бирюза. И вообще — разбирался в камнях. В ту пору я составлял словарь наименований камня, надеясь проследить, как приписываемые им свойства находят отражение в вариативности названий.
— Видишь ли, мне неловко было заметить, что камень твой раскололся пополам и держится только благодаря оправе. Бирюза — камень любви и счастья. А раз он расколот, то, видимо, и между вашими сердцами пробежала трещинка. Нетрудно догадаться.
— Не трещинка, а целая пропасть, — вздохнула она.
— Бирюзу, кстати, можно склеить. — Я попытался утешить ее.
— Камень-то можно. А вот кто склеит мое сердце?
— Может быть, парень на степном скакуне? Вдруг он сейчас, в это самое время, спешит к тебе через гулкое пространство?
Она не улыбнулась.
И тогда я рассказал легенду, которую вычитал недавно в «Истории печенегов» Джозиаса Адамиди. Он пишет, что печенеги-кочевники не очень-то баловали жен драгоценными камнями. Однако камни были в ходу, и превыше всех ценился матовый небесный камень из Персии. Был он голубого цвета и сулил своим владельцам безмятежное счастье.