Читайте Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6, Часть 7, Часть 8, Часть 9, Часть 10, Часть 11, Часть 12, Часть 13, Часть 14, Часть 15, Часть 16, Часть 17, Часть 18, Часть 19, Часть 20, Часть 21, Часть 22, Часть 23, Часть 24, Часть 25, Часть 26, Часть 27, Часть 28, Часть 29, Часть 30, Часть 31, Часть 32, Часть 33, Часть 34, Часть 35, Часть 36, Часть 37, Часть 38, Часть 39, Часть 40, Часть 41, Часть 42 романа "Зона тени" в нашем журнале
Автор: Юрий Солоневич
5.16.
Дождь омыл город.
Это был не унылый октябрьский дождь, насыщающий воздух промозглой сыростью. Просто небольшая тучка, не закрывая солнца, всплакнула то ли от печали, а скорее от радости. От радости, что лето ещё не ушло.
Лето ещё искрилось радугой на голубом небосклоне, играло белёсым перламутром паутинок, невесомо парящих над землёй.
Бабье лето кружилось в вихре танца и пьянило голову своим колдовским очарованием.
Очень долго было тихо, и тишина заполняла собой всё пространство между небом и землёй. А потом послышались отдалённые голоса. Голоса возникли из тишины. Сначала робкие и хрупкие, как молодые побеги, они постепенно усиливались, набирали мощь. Пел церковный хор. И пространство вибрировало в резонанс звукам. Оно изменило кривизну: из выпуклого превратилось в вогнутое. Земная поверхность словно развернулась, как рулон бумаги, и Арсению было видно всё: и голубые ленты рек, разрезающие зелёный ковёр на лоскутки, и ослепительно-белые снега на полюсах, и жёлтые, качающиеся барханы пустыни, среди которых возвышалась таинственная фигура Сфинкса, хранителя Истины.
Человек с телом Зверя или Зверь с лицом Человека — кто он?
К Сфинксу вела Дорога. Извилистая, каменистая Дорога, по которой шли люди. Их было много, они заполоняли всю Дорогу, и издали это шествие было похоже на исход беженцев. Старики, женщины, дети. Некоторые из них несли с собой нехитрые пожитки; некоторые тянули, толкали примитивные повозки, на которых сидели и лежали совсем слабые и больные.
Арсений подошел поближе, на самую обочину, и принялся всматриваться в лица людей. Усталые, запылённые лица, на которых читалось страдание.
— Кто вы? — спросил Арсений. — Куда вы идёте?
Но ему никто не ответил.
Арсений стоял довольно долго, но люди проходили мимо, словно не замечая его.
Наконец, в толпе мелькнули две маленькие фигурки, показавшиеся Арсению знакомыми. Он пригляделся получше и узнал Сашку и Ленку с заправки в Сегеже.
— Сашка! Ленка! — позвал их Арсений, и дети подошли к обочине.
Они держались за руки, словно боялись потерять друг друга.
— Привет! — сказал им Арсений.
— Ну, привет, — буркнул в ответ Сашка.
Ленка промолчала.
— А где ваш Васька? — спросил Арсений.
— Нету Васьки, — угрюмо ответила Ленка. — Простудился сильно и умер. Мы его в больницу отвели, а врач сказал, что поздно. Васька там и умер.
— Вы что, не купили ему куртку?
— Нет. Маманька деньги увидела и отняла, — сказал Сашка. — Вот если бы ты нас тогда с собой забрал… В Питере мы бы не пропали: видишь, сколь народу туда идёт.
И Сашка повёл рукой в сторону идущих по Дороге.
— Не мог я вас взять, — виновато сказал Арсений.
— Почему? — наивно спросила Ленка.
И Арсений не нашёлся, что ответить.
— Откупился. От совести откупился. Сто рублей — не дорого. От маманьки спасибо тебе, — сказал Сашка и презрительно сплюнул. — Пошли, Ленка. До Питера ещё далеко. Успеть бы дойти до холодов.
И дети побрели дальше.
Откуда-то со стороны выскочил Рекс, безразлично глянул на Арсения и, мотнув головой, пристроился сзади за Ленкой и Сашкой.
А люди всё шли и шли…
Нарушая серость и однообразие идущих, из-за поворота показалась стройная колонна. Моряки в военной форме шагали в ногу, как на параде. И чёрные, блестящие ленты с тиснёной золотом надписью «Курск» полоскались, трепетали на ветру.
Совсем молодой офицер снял с головы фуражку и вытер платком потный лоб.
— Как делишки, пехота? — спросил он у Арсения. — Ты тут наших братишек не видел?
— Каких?
— Тех, из Долины Славы.
— Нет, — ответил Арсений.
— Далеко ушли. Но ничего — догоним, — уверенно сказал офицер и крикнул, обращаясь к строю: — Шире шаг!
Потом оглянулся на Арсения и снова крикнул:
— Флотский привет Миколе! Мы его помним!
И, надев фуражку, бросился догонять колонну.
Поднимая клубы бурой пыли, у обочины тормознул БТР. Механик-водитель, высунув голову в люк, крикнул Арсению:
— Чего ты стоишь? Приказ слышал?
— Какой приказ?
— Не какой, а — чей. Приказ Верховного. Всё: конец войне!
Арсений молчал.
— Ты не понял, — снова сказал механик-водитель. — Войны больше не будет. Никогда! Верховный издал приказ: мир, навсегда — мир!
Механик водитель снял гермошлем, обнажив стриженый ёжик светлых волос, и улыбнулся.
— Чего ты стоишь? — снова спросил он. — Передай приказ всем. Всем, кого встретишь. Ты ведь ещё можешь вернуться.
Потом огорчённо выдохнул:
— Эх, мне бы хоть одним глазком на маму взглянуть! Как она там? Я ведь был у неё единственным. Ты, если встретишь её, помоги, чем можешь. Ладно?
— Ладно, — ответил Арсений.
— А приказ передай. Умри, но передай. Всем, кого только встретишь. Надо, чтобы знал каждый. Это — главное.
— Передам, — заверил Арсений. — Всем, кого только встречу.
Механик-водитель снова надел гермошлем и нырнул в люк. БТР, поднимая пыль, отъехал от обочины и скрылся за очередным поворотом.
Арсений снова стал всматриваться в лица людей и вдруг в толпе, на другой стороне Дороги увидел жену и дочь.
— Аня! Оля! — закричал он и рванулся на Дорогу.
Но Дорога не приняла его.
— Аня! Оля! — снова и снова кричал Арсений.
Они не слышали.
Обессилев, Арсений сел на обочине и заплакал, закрыв ладонями лицо.
— «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Плачь, плачь, и не стесняйся своих слёз: злой человек плакать не станет, — услышал Арсений чей-то голос и поднял глаза.
Рядом с ним, опустившись на одно колено, стоял воин. Он был одет в потёртые кожаные доспехи. На видневшемся из-под доспехов левом плече воина было выжжено клеймо: трезубец, обращённый остриём вниз. А на ступнях и ладонях кровоточили раны от гвоздей.
Воин повернул к Арсению мужественное лицо и сказал:
— Поделись со мной своим горем: я помогу тебе нести его, — а потом спросил: — Ты тоже раб? Если да — восстань и погибни с честью: другого выбора у тебя нет. У раба нет иного пути к свободе — только через бунт и крест.
— Я — не раб, — неуверенно ответил Арсений, но левое плечо у него горело огнём, и он чуть слышно прошептал: — Моя жена и дочь — они меня не слышат.
— «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам».
— Я хотел догнать их, но не смог. Можно мне пойти с вами?
— Нет.
— Почему?
— Ты ещё не сделал выбор. По Дороге можно идти в разные стороны. В какую тебе надо?
Арсений растерялся.
— Мне туда, куда пошли мои родные.
— Э, нет. Стоя на обочине, выбор не делают. На Дороге уже ничего нельзя изменить. Вернись туда, где ещё можно что-то изменить. Но поторопись, — воин встал и осмотрелся, приложив руку козырьком к глазам. — Поторопись, пока тебя не захватила Зона Тени. Если это случится, ты уже никогда не найдёшь Дорогу.
— Подождите меня здесь, — попросил Арсений. — Вы ведь знаете, в какую сторону надо идти.
— Я не могу тебя ждать. На Дороге нельзя никого ждать. Это плохо для тех, кто ещё жив. Но там, позади меня, должен тащиться старый хромой раб. Ты его узнаешь по шраму на лице. Его зовут Поллукс. Он всегда отстаёт из-за своей ноги. Держись возле него: он знает, куда идти. Поспеши: я уже вижу, как на тебя надвигается Тень.
«Значит, здесь идут те, кто уже умер, — подумал Арсений. — Значит, Аня и Оля — тоже? И Сашка с Ленкой? Их всех поглотил хищник. Как? Почему? Почему я ничего для них не сделал? Эти страдания принёс им я. Но я не знал, что всё так обернётся».
«Знал, знал, — шепнул кто-то голосом Араба. — Знал, но забыл. А забыл потому, что не хотел этого знания. Забыл, чтобы успокоилась совесть. Хе-хе».
Да-да, забыл, чтобы молчала совесть. И она молчала. Молчала всё время, пока ему было хорошо, пока он был укрыт от ненастья. Араб оказался прав: совесть — как хамелеон. Её можно успокоить, усыпить, обмануть слезами раскаянья. Только кому станет легче от этого запоздалого раскаянья? Он прав, этот жестокий человек, и его Правда тоже жестокая. Но это — Правда, упрятанная людьми подальше от глаз. Чтобы не омрачать праздник жизни, чтобы не портить веселье за высокими крепостными стенами.
Веселитесь! Веселитесь все! Праздник продолжается!
Хлеба! Побольше хлеба и зрелищ!
Радуйтесь! Радуйтесь, люди добрые! Радуйтесь все, кого обошло, не зацепило, пронесло.
Не меня! Не меня! Слава Богу — не меня!
До поры до времени. А что потом, когда эта чёрная Правда станет выше крепостных стен? Наращивать стены? До каких пор? Где тот предел, преодолев который Правда сметает всех и вся на своём пути, становится очевидной, беспощадной, хищной? «И совершится гнев Мой, и утолю ярость Мою над ними, и удовлетворюсь».
Чёрное и белое, белое и чёрное; хищник и жертва, жертва и хищник. Они меняются ролями, и кровавый пир продолжается.
Как остановить Хищника? Сколько ему надо, чтобы насытиться? Он проснулся, он голоден, ему нужна жертва…
Не меня! Не меня! Не меня!
И если Правда в том, что Хищник непобедим, что он — везде, то в чём тогда Истина?
Кто даст ответ?
Кто?
«Сколько ещё людей примут страдания из-за меня? Скольких я ещё предам в своей никчемной жизни? — подумал Арсений, и словно вспышкой света осветилась одинокая, жалкая фигура Гришки. — Хищник убил и его. Он убивает всех, кто стал мне дорог».
5.17.
Малыш играл в песочнице, старательно постукивая лопаткой по перевёрнутому ведёрку. Он делал это очень сосредоточенно, не отвлекаясь, и только изредка вытирал рукавом курточки свой сопливый носик.
Когда Арсений садился на скамеечку рядом с песочницей, малыш мельком взглянул на него и улыбнулся. В целом мире нет ничего дороже улыбки ребёнка. Арсений улыбнулся в ответ — впервые за последний год, — и сказал про себя: «Всё будет хорошо, малыш. Его здесь нет. Всё будет так, как надо. Твоя жизнь будет такой же светлой и радостной, как этот день. Я позабочусь об этом. Я — не хищник».
В кармане у него лежал моток скотча, купленный в газетном киоске. Арсений периодически проверял, на месте ли он. Проверял, как будто это было чрезвычайно важно. Будто это было для него вопросом жизни и смерти.
Жизнь и смерть — в чём их смысл? У смерти можно спросить, как надо поступить, если не можешь найти выход. А жизнь, зачем она, если всё равно рассыплется узор в калейдоскопе, каким бы красивым он не казался. Всё равно не останется ничего, ничего, ничего…
«Только тени, — подумал Арсений. — Они ходят за мной по пятам, от них нигде нельзя укрыться. Они знают обо мне всё. Те, что справа, молчат. Но они добрые. А те, которые идут слева — лгут. Лгут, но их нельзя уличить, потому что они говорят правильно. А те, которые молчат — не лгут. Но они молчат, и я не могу познать истину».
5.18.
В этот раз Арабу не удалось войти незаметно. Арсений ремонтировал питающий провод телевизора и, почувствовав его приход, сказал, не оборачиваясь:
— Присаживайся. Я сейчас закончу, пока паяльник горячий.
— Ты отказался от борьбы, — Араб был чернее тучи.
— Наоборот: я только её начал.
Арсений положил паяльник на подставку, включил телевизор и сел в кресло напротив Араба. Их разделял только журнальный столик, на котором лежали чёрный пластиковый кейс и небольшой листок бумаги.
Араб взял в руки листок. На нём была написана всего одна фраза: «Я не хочу больше никому приносить страдания».
— Здесь нет подписи, — заметил Араб. — Давай поставим: «Раскаявшийся хирург». Представляешь картину: больной на операционном столе, а врач не хочет причинять ему боль. То, что ты написал, довольно противоречиво. Впрочем, как и всё сущее. Ты сказал, что только начал борьбу. А борьба подразумевает преодоление некоторого сопротивления. Или — что равносильно — причинение страдания. Если добавить к твоим словам твою записку, ты собираешься начать борьбу, отказавшись от какой бы то ни было борьбы. Но учти, что при этом продолжатся страдания твоих родных. Уход от борьбы — это тоже причинение страдания другим. Тем, кто ждёт от тебя помощи. Логично?
— Не всё подчиняется логике.
— Ты имеешь в виду противоречивую, нелинейную, квантовую логику. Я её называю парадоксальной, хотя и не признаю. Слова — и только. Логика пряма и строга, как закон всемирного тяготения. Скажи, какой прогресс: я даже предположить не мог, что ты постигнешь такие глубины! Теперь я не сомневаюсь, что тебе откроется Принцип. А он нам необходим. Мне ещё иногда мешают обстоятельства: я не могу их предсказать.
— В этом нет нужды.
— Зато есть необходимость. Необходимость избежать той ошибки, которую мы с тобой совершили. Нет, я не о том, что ты их отпустил.
— Ты уже знаешь это?
— Да. Я наблюдал за вами на вокзале. Чуть слезу не уронил.
— Значит, ты их вернул.
— Нет. С какой стати? Они больше не нужны. Первый экзамен окончен.
У Арсения отлегло от сердца.
— Я просто отправил за ними человека. На всякий случай, для подстраховки. Мы можем вернуть их в любой момент, если это будет необходимо.
«Значит, ничего страшного ещё не произошло», — подумал Арсений.
— Произошло, — Араб прочитал его мысли. — Твоих родных больше нет.
Арсений содрогнулся от слов Араба. Значит, это точно были они, там, на Дороге.
— Когда Рокх узнал, что ты отпустил женщину и девочку, он запаниковал. Он поехал в общину и всех там запугал. Он сказал, что пришёл «конец света». Они всей общиной — кроме Рокха, конечно — закрылись в доме и подожгли сами себя. От дома ничего не осталось. Вот, — Араб поставил на стол небольшую жестяную баночку из-под кофе. — Я собрал немного пепла. Для тебя.
Арсений взял в руки баночку. Она была ещё чуть тёплой.
— Свобода в цепях и рабство без цепей — всё перемешалось в этом мире, — продолжал Араб.
Арсений открыл круглую крышку: внутри была горстка серого пепла. Они были здесь, рядом, и молча стояли справа. Араб стоял слева.
«Он лжёт, — подумал Арсений. — Но я не могу его уличить, потому что они молчат. Я расскажу им о себе, расскажу о том, как я жил весь этот год. Может быть, тогда они меня услышат. И ответят. И я смогу уличить Араба».
— Скажи что-нибудь — и тебе станет легче, — проговорил Араб.
— Они. Не те, кто говорит, а те, кто со мной. Кто верил мне. Каждый, кто доверил мне свою душу. Не след. Душу свою — целиком. Не страшно: я найду их. Только другая — не для меня. Они — живые — ушли; они — вечные — остались.
Араб понимающе закивал головой.
— Ты зря не слушал меня. Я никогда тебе не врал. Не совру и сейчас: мы всё исправим. Главное, что ты понял: я — с тобой.
— Каким образом это можно исправить? — тихо проговорил Арсений.
— В следующий раз ты не отпустишь тех, кого мы выберем для замены, а я ликвидирую Рокха. Его давно надо было убить: ещё тогда, когда он кричал тебе: «Пытать! Пытать!» В следующий раз у нас всё получится, потому что до этих ошибок мы действовали правильно.
Телевизор, наконец, нагрелся, и на экране появилось изображение: красноармеец Сухов шагал по бескрайним пескам пустыни к линии горизонта.
— Ты хочешь сказать, что будет ещё один раз?
Да, — сказал Араб. — Ведь всё, что мы с тобой пережили — всего-навсего сон. Пока только сон, отработка варианта. Мы не выходили из квартиры с того дня, как я появился у тебя.
Арсений посмотрел на мягкую игрушку, которую он положил вчера на кроватку дочери, затем перевёл взгляд на рулончик скотча, лежавший на телевизоре: что-то в словах Араба было не так.
— А Новый Город, Мария?
— Сон наполовину. Наполовину потому, что частично я его уже реализовал: в нём нет ошибок.
— Ты хочешь сказать, что Мария ещё частично не умерла? А это? — и Арсений показал Арабу баночку с пеплом.
— Это пепел от твоих сигарет. Я взял её на кухне. Ты очень много куришь. Но мы и это исправим. Исправим за несколько сеансов. Когда ты поймёшь, что курить — вредно, неразумно. Мы реализуем всё, что приведёт нас к результату. И замену тоже. От этой замены во Вселенной ничего не изменится. Ни-че-го! Вселенной наплевать на то, кто кого доедает в овраге. Это имеет значение только для тебя. Только здесь и сейчас. А через сто лет твои сомнения не будут интересны никому: даже твоим прямым потомкам. Даже ты сам через сто лет — да что я говорю: через сто дней, — забудешь неприятные детали. Так уже было, так будет и дальше.
— Это важно только здесь и сейчас, только для меня, — повторил Арсений, как заклинание.
— Даже для твоих соседей это — мышиная возня. Новая тема для досужих сплетен — не более. Им всё равно, что с тобой было, есть и будет.
— Им всё равно, что с тобой было, есть и будет, — опять повторил Арсений.
— У тебя нет никого, кроме меня.
— Никого нет, — прошептал Арсений. — Только тени, образы, двойники… Двойники. Я понимаю, это будут двойники. Двойники — это отражения. Кто ты?
Но Араб не ответил. Он продолжал говорить так, словно не слышал последнего вопроса.
— Даже Филиппенко забыл о тебе сразу же после звонка: ему был нужен не ты, а твой КамАЗ и твои поставки.
— А аэропорт, машина?
Араб только усмехнулся:
— Наивный ты человек: кто станет из-за такой букашки рисковать своей машиной? Таких как ты — сотни миллионов. Никаких машин не напасёшься.
— Меня не забыл Микола.
— Вот у него и учись: он может за себя постоять. Но своя рубашка всегда ближе к телу.
— Есть ещё Поллукс.
— Старый безумец? Ему только и осталось — сочинять сказки про рай на земле да забивать ими головы легковерным малолеткам. Надо быть слепым, чтобы не видеть, как в каждом укромном уголке хищник поедает свою жертву. Чем они питаются там, в раю: птичьим молоком? Если слепой поведёт слепого — оба упадут в яму. Я нашёл недостающую страничку: она завалилась за письменный стол твоей дочери.
Араб вынул из кармана сложенный вдвое пожелтевший листок и протянул его Арсению. Это была последняя страничка книги о беглых рабах.
5.19.
«В полдень солнце было повсюду. Жаркое, оно беспощадно иссушало и без того худые тела беглецов. Грубые верёвки, которыми они были накрепко привязаны к столбу, разрывали живую плоть, оставляя на коже кровавые полосы.
Кузнец, обливаясь потом, раздувал горнило огромными мехами. И угли горели всё ярче и ярче, нагревая погружённый в них металл до белого каления.
Устав, кузнец напился воды из глиняного сосуда и подошёл к столбу.
— Сейчас, сейчас, — прошамкал он своим беззубым ртом. — Сейчас вы почувствуете запах свободы. Она поцелует вас, крепко поцелует.
И он дико захохотал от своей шутки.
Пленники были привязаны спиной друг к другу. Они не отвечали. Тогда кузнец выкрикнул прямо в лицо Поллуксу:
— Ты узнаешь её вкус, когда я вырву твой поганый язык. Я скормлю его собакам, чтобы ты никогда и никому не смог больше ничего сказать. Твой язык — это зло. Ты не пожалел себя, ты не пожалел его.
И кузнец, переметнувшись к мальчику, снова заорал:
— Нет никакой Дороги, нет никакой Истины, нет никакой Свободы — он всё это выдумал!
Но пленники молчали, и кузнец вновь принялся раздувать меха. Он делал это очень старательно, предвкушая скорое удовольствие от предстоящей пытки. И приговаривал:
— Уж я-то постараюсь, уж я-то сделаю так, чтобы смерть не торопилась. Я постараюсь, чтобы вы прожили как можно дольше…
Кузнец всё подбрасывал и подбрасывал уголь в горнило, всё постукивал молотком по раскалённому добела клейму, но пытку не начинал. Он нетерпеливо поглядывал в сторону господского дома и облегчённо вздохнул, когда оттуда показалась группа нарядно одетых людей. Праздник начинался.
Хозяин и его свита подошли к беглецам.
— Я тебя узнаю, несмотря на твой шрам, — сказал хозяин, приглядевшись к Поллуксу. — И мальчишка — я догадываюсь, кто он.
Поллукс молчал.
— Выживший из ума старик и несмышлёный подросток — только им могла придти в голову такая глупая идея, — сказал хозяин, обращаясь к своим спутникам.
И те согласно закивали головами.
— Вы были обречены уже тогда, когда сделали первый шаг, — снова сказал хозяин и добавил, обращаясь к Поллуксу: — Ну ладно — мальчик. Но ведь ты-то знал, что от рабства негде укрыться. Оно выжжено на твоём теле. И будет выжжено ещё раз, чтобы освежить твою память. Разве тебе было плохо жить в сытости и тепле? Ты ведь не гнул спину на плантациях.
— Здесь нечем дышать, — сказал Поллукс.
— И ты не мог вытерпеть вонь собак? Поэтому ты бежал?
— Здесь нечем дышать, — повторил Поллукс.
— И что лучшее ты нашёл?
— Со слепым не говорят о красоте неба.
И Поллукс отвернулся.
Дамофил перешёл к Арсину и сказал:
— Я пощажу тебя: ты ещё не понимаешь, что делаешь. Я пощажу тебя, если ты скажешь, что это он, этот безумец, подбил тебя на побег.
— Я не скажу этого, — произнёс Арсин.
— Почему?
— Почему? — удивился Арсин. — Да просто потому, что это не так.
— Ты мог бы и соврать, чтобы спасти свою жизнь.
— У меня нет необходимости врать. Я могу то, чего не можешь ты: я могу позволить себе говорить всё, что я думаю.
— А я? Разве хозяин не свободнее раба?
— Не тот раб, кого заковали в цепи, а тот, кто заковал себя сам. Ты вынужден говорить только то, что ожидает от тебя твоя свита.
— Безумец, — повторил Дамофил. — Только безумец может добровольно принять смерть.
— Безумец, только безумец может променять смерть на такую жизнь, — сказал Арсин и сочувственно улыбнулся. — И это ты называешь свободой?
Дамофил некоторое время стоял молча, над чем-то размышляя, а потом сказал, обращаясь к спутникам:
— Свобода в цепях и рабство без цепей — всё перемешалось в этом мире. Выходит, что нет никого более свободного, чем распятый раб? Только ему в полной мере открыта истина? Они говорят так, будто я слепой и безумец. Или я действительно чего-то не понимаю. Ну что ж, глупо угрожать смертью тем, кто её не боится.
И добавил для палача:
— Заклейми их. А потом распните их вдвоём на одном кресте. Пусть умирают подольше. Я приду посмотреть на них завтра. Завтра я послушаю их снова. Надо же, наконец, узнать истину: кто из нас безумен и кто из нас свободен?
И он удалился, окружённый теми, от кого невозможно узнать истину.
— Тебе не страшно, Арсин? — спросил Поллукс.
— Моё имя — Арсен.
— Да, — согласился Поллукс. — Я просто перепутал. Это — от жары.
И повторил свой вопрос:
— Тебе не страшно, Арсен?
— Нет, — спокойно ответил тот. — Это совсем не страшно, если знаешь, за что надо заплатить такую цену. Я только сейчас понял, какое это счастье: говорить то, что думаешь. Ради этого я готов пойти на крест.
— Я сожалею, что повёл тебя, — снова сказал Поллукс.
— Не сожалей. В этот раз мы не дошли — дойдём в следующий.
— Ты веришь в то, что будет следующий раз?
— Я в этом не сомневаюсь.
И тогда Поллукс, повернув, насколько это было возможно, голову в сторону Арсена, тихо произнёс:
— НАША ВСТРЕЧА — ЭТО САМОЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО БЫЛО В МОЕЙ ЖИЗНИ.
Продолжение следует...
Нравится роман? Поблагодарите журнал и Юрия Солоневича подарком, указав в комментарии к нему назначение "Для Юрия Солоневича".