Рецензия на сборник Сергея Гандлевского «Ржавчина и желтизна»
(М.: Время, 2017, Серия «Поэтическая библиотека»)
Книга избранных стихотворений Сергея Гандлевского — одна из тех, что должна быть в поэтической библиотеке каждого современного читателя. Увы, тираж в 1000 экземпляров не позволит сбыться столь смелому заявлению. Остается надеяться на допечатки и прочие книжные реинкарнации[1], а пока поговорим об этом издании, обладателем которого мне довелось стать.
[1] Осенью 2018 года в издательстве Corpusвышла «Счастливая ошибка» — наиболее полное на сегодняшний день собрание стихов Сергея Гандлевского. В книгу также включены авторские эссе о поэзии.
Двухсот двадцати четырех страниц вполне достаточно для того, чтобы познакомить с творчеством Сергея Марковича. Гипотетический вопрос «Почему так мало?» предварен редакторской аннотацией: «Количеством Гандлевский взять и не мог бы — пишет он всего по несколько стихотворений в год. На прямой вопрос, почему он так экономен, поэт однажды ответил: “Мой вкус свирепеет куда быстрее, чем мои способности могут ему угодить”». Для посвященных в современную поэтическую ситуацию эта книга, безусловно, не станет открытием, ибо состоит из ранее опубликованных сборников: «Праздник» (стихотворения 1973—1994 годов) и «Найти охотника» (1995—2016). «Праздник» в 1996 году получил премию «Антибукер» как лучшая поэтическая книга, а сборник «Найти охотника» образца 2002 года содержал также авторские эссе, которых в этом издании, к сожалению, нет.
Книгу предваряют две статьи, которые помогают верно настроить читательскую оптику. Первая статья, — «Понять Гандлевского», — принадлежит поэту Льву Лосеву. Она совсем не велика по объему, но объясняет главное: чем является и чем не является поэзия Гандлевского. Лосев пытается «разгадать секрет неодолимого обаяния» его лирики, анализируя стихотворение «А. Магарику». Это удается ему столь изящно, что у восприимчивого читателя возникает желание как можно скорее перейти к стихам, самому повторить этот опыт. Но на пути читательского любопытства встает статья литературоведа Олега Лекманова, которую также нельзя пропустить хотя бы из-за цепляющего названия: «Бедное мужество музыки». Перед нами попытка проследить эволюцию мотива музыки у Гандлевского раннего и позднего, которая постепенно превращается в полноценный «путеводитель по творчеству» поэта.
Вооруженные литературоведческим знанием, мы, наконец, приступаем к главному. Сборник открывается «Стансами» 1987 года с эпиграфом: «Памяти матери». Теперь мы вполне постигаем значение фразы Лосева «Средства — минималистические, а от результата — сердце кровью обливается». Мы сразу же, подневольно, поддаемся медитативно-элегическому настроению строк, в которых простыми, даже будничными словами высказано нечто настолько личное, сдержанно-надрывное, что к горлу подступает комок.
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод — так это тебя обманули.
Нас все больше завораживает узнаваемость этого простого человеческого мира. В нем видно и слышно всякую мелочь: как звякает кофейник «по арбатским кухням стариковским», как «на стуле в пепельнице теплится окурок». Над этими приземленными «признаками жизни», как эхо над пропастью, звучит удивительный авторский голос, ведающий гораздо больше, чем позволено рассказать. «Для чего эта малость видна посреди / Прочей памяти?» — нам тоже хотелось бы это знать, и мы пристально следим за мытарствами лирического героя. География Гандлевского привычна для советского невыездного человека: вот его герой в волжских верховьях, вот — на Памире, на Кавказе, но всякий раз возвращается в прокуренную тесноту московской коммуналки. И всюду, где бы он ни был, разлит «пифагорейский воздух восьмигранный», от которого зрение приобретает особенную остроту.
Не всем, конечно, эта острота придется по вкусу. Для того, наверно, и нужны были вступительные пояснения про «изысканные аллитерации» и «нарочито бедные рифмы» — слишком велик соблазн воспринять все буквально. Возможно, дело в метре: преобладание пятистопного ямба, перемежаемого анапестом — «для строк более исповедальных», по выражению Льва Лосева — подкупает наш слух мнимой простотой. Это довольно универсальный, «стертый» метр, пульс городского романса, блатной песни, покаянного признания в застольном дружеском кругу. Но в нашей постсоветской культуре о таком не принято говорить вслух. У нас есть негласное предписание молчать про самое дорогое, особенно если оно болит. А здесь нараспашку открываются все оттенки элегии — от ироничного волнения, пресловутой «светлой печали», до неутолимой тоски по невозвратному. Есть нечто тягостное и в постоянном созерцании «убогого быта» — особенно хорошо это должно ощущаться представителями того поколения, к которому принадлежит сам Гандлевский. Нужна некоторая читательская смелость, чтобы вместе с поэтом разгадывать «тягостный секрет» всех этих привокзальных пейзажей и дачных натюрмортов. Но смелость эта будет вознаграждена открывшейся глубиной смыслов (и, возможно, ответами на важные вопросы самим себе, для которых мы обычно не находим времени).
Деревня-оползень на правом берегу,
Паром, пичуга в воздухе отпетом —
Все это, если я смогу,
Сойдется, наконец, с ответом.
Однако не только личная драма скрывается под «ржавчиной и желтизной» повседневности. Герою поздней поэзии Гандлевского знакома и самоирония («Сверкая вставными зубами, поучаю красавицу дочь»), и мечтательность, и трудная покорность неизбежному ходу времени:
Старость по двору идет,
детство за руку ведет,
а заносчивая молодость
вино в беседке пьет.
Голос его с годами становится суше, сдержаннее, в нем уже значительно меньше драматизма и больше сарказма, особенно когда приходится соответствовать своей возрастной роли — давать мудрые советы подрастающему поколению:
Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!
Насмешки над собственным возрастом, нежелание терять любимых, расставаться с прошлым, страстная тяга к сохранению всего вплоть до мельчайших деталей — вот, пожалуй, главные лейтмотивы этого сборника. Поэзия Гандлевского, со всем своим бытописательством и надрывом, временами переходящим в хулиганскую дворовую песню, — прежде всего, человеколюбива. Ведь чего хочет умудренный опытом человек, очарованно наблюдающий за «ржавчиной и желтизной», облаком и фонтаном? Признания, премий, почета, покоя? Нет, конечно же — для него действительно важно лишь по-прежнему ощущать себя живым, чувствующим, необходимым:
Казалось бы, отдал все, лишь бы снова ждать у метро
Женщину 23-х лет в длинном черном пальто.