Дисклеймер: я не смотрел оригинальную «Суспирию» (зато Дарио Ардженто жал мне руку, правда, по другому поводу). Но и предыдущих фильмов Луки Гуаданьино тоже не смотрел, так что здесь всё по-честному — незамутнённый, непредвзятый взгляд на фильм.
Чтобы получить правильные ответы, нужно задавать правильные вопросы. После сеанса «Суспирии» обратил внимание на притихшую компанию молодых людей, один из которых робко спрашивал у своего окей-гугла: «Смысл фильма „Суспирия“?». И тут я задумался: совершенно без проблем могу рассказать, о чём фильм, что в нём происходит и даже, может быть, почему, но вот смысл — это какая-то совсем другая категория. Давайте по порядку.
Сначала то, что лежит на поверхности — сюжет. Ковен ведьм прикрывается женским танцевальным театром в Берлине 1977 года. Из этого театра старые ведьмы подбирают себе молодых девушек для поддержания своего существования — в общем-то, классическая история. Естественно, появляется новая подающая надежды девушка, которой предстоит сильно переустроить старые порядки. И параллельно есть ещё линия профессора-психиатра, к которому ходила наблюдаться одна из танцовщиц театра, затем внезапно исчезнувшая.
Дальше интереснее. Весь фильм нарочито построен на противопоставлениях и дихотомиях. Начиная от самого очевидного — Берлинской стены, делящей мир напополам (и, кажется, присутствующей почти в каждом кадре с улицей), и вплоть до настолько тонких, что уже на грани надуманных. Основная двойственность, понятное дело, в разумном и мистическом: профессор изучает бред своей пациентки с точки зрения науки и становится свидетелем сверхъестественного, а вице-верховная ведьма, ведомая своими амбициями, позволяет себе усомниться в догматах. Что характерно, обоих персонажей играет Тильда Суинтон.
Дуализм в «Суспирии» характерен вообще для всего. Мирная жизнь соседствует со сводками о борьбе с террористической группой и захвате самолёта — эти сводки звучат ниоткуда, но регулярно. Прекрасны в своей незатейливой изобретательности сцены, в которых застольный смех и разговоры являются лишь ширмой для происходящих в этот момент настоящих серьёзных обсуждений — телепатических. Даже дача профессора, куда он ездит каждую неделю в дань памяти о своей без вести пропавшей жене Анке — и та находится в потустороннем мире, в Восточном Берлине.
Но ключевой элемент — это, конечно, танцы. Эти экспрессивные движения на излом тела (буквально) скорее напоминают конвульсии одержимых во время обряда экзорцизма, но под музыку Тома Йорка они обнажают собой какую-то животную страсть, становясь неконвенциональной формой искусства. И конечно же, красной линией через них проходит мантра о единении физического, плотского и духовного: нужно не только обладать мышечной силой и техникой, но и понимать, чувствовать, о чём танец. И как наглядная иллюстрация — эпизод, когда танец одной девушки в прямом смысле слова закручивает в морской узел другую, взбунтовавшуюся.
При желании (которого у меня нет), можно было бы ещё покопаться в образах этого фильма: провести параллели между историческими событиями и отношениями внутри женского коллектива; изучить тему материнства — настоящая мать главной героини медленно в муках умирает, символизируя становление «Матери» метафизической (стараюсь максимально без спойлеров); проанализировать мужские персонажи — их там всего трое, причём двое становятся объектами насмешек из-за размеров их пенисов, а третьего играет Тильда Суинтон; и так далее, есть, где разгуляться. Но полезнее создать небольшую дистанцию и все-таки взглянуть на фильм в целом.
Не скрою, примерно первый час смотрится с обволакивающим ощущением эстетического удовольствия. Блёклые, приглушённые цвета, неспешный ритм и многообещающая завязка, в которой пока что совсем ничего не понятно — плюс экспрессивная и быстротечная, как салют, роль Хлои Грейс Морец и песни Тома Йорка — и ты всё удобнее устраиваешься в кресле, и всё ровнее становится твоё дыхание. Но в какой-то момент становится очевидным, что шутка затянулась — нарратив оказывается рыхлым, непонятность из достоинства превращается в режиссёрскую невнятность, а попытки монтажом скрыть операторские косяки всё чаще режут глаза. Ещё и Йорк этот, который звучит ровно так же, как любой из трёх сотен его альбомов, или сколько их там у него.
Но величайшим провалом становится кульминационная сцена шабаша. Представьте только: огромный ритуальный зал в подземелье залит красным светом, полтора десятка обнажённых девушек в исступлении танцуют непрерывный данс-макабр — вокруг взрываются головы, хлещет кровь фонтанами, Смерть собирает свою жатву (всё перечисленное — не фигурально). Эта сцена обязана была стать визуальным пиршеством и gore-торжеством. Если бы не была так плохо снята.
Подозрения закрадывались ещё в танцевальных эпизодах — как ни старайтесь, увидеть танец целиком ни на репетициях, ни в момент отчётного выступления не удастся. Если бы была отдельная «Золотая малина» за худшую съёмку танцев, она заслуженно отошла бы оператору «Суспирии». Подозрения усилились в сценах кошмарных снов, насылаемых героиней Суинтон своей протеже — в основном эти сцены представляют собой визуальную кашу. Но к кульминации уже никаких сомнений не остаётся — фильм снят очень плохо.
И здесь можно было бы ввернуть очередное «впрочем» и начать перечислять все несомненные восхищающие достоинства «Суспирии», как бы компенсируя её визуальную несостоятельность, но ещё остался подвешенным один вопрос, заданный растерянным зрителем всезнающему компьютерному коллективному разуму — о смысле фильма. Нет, я не буду пытаться сформулировать ответ на него, просто незачем. Если после двух с половиной часов, проведённых в кинозале, у зрителей остаётся такой вопрос — это куда страшнее, чем какая-то там недостаточно красивая картинка.