Действие романа Моники Хессе «Девушка в голубом пальто» происходит в период нацисткой оккупации в Голландии. Главная героиня, юная Ханнеке, борется за жизнь и помогает другим людям. Мы публикуем отрывок из этой книги.
***
Когда я ухожу от фру де Врис, на улицах еще тихо. Несколько школьников, продавцов молока и подметальщиков — вот и все. Наше утреннее собрание закончилось раньше, чем я обычно отправляюсь на работу. Я пребываю в состоянии легкой эйфории, но смертельно устала. Если я долго на что-нибудь смотрю, перед глазами плавают черные
мушки.
Может быть, родители еще не проснулись. А вчера ночью легли спать, оставив для меня дверь незапертой. Они делали так прежде, хотя и не часто. По крайней мере два раза они рано легли спать, предварительно не убедившись, что я вернулась до комендантского часа. Я снимаю туфли на крыльце и на цыпочках поднимаюсь по внутренней лестнице.
Когда мне остается три ступеньки до двери, она
распахивается.
— Где ты была? — Мама крепко прижимает меня к груди. — Где ты была?
— Прости. Я задержалась у одних людей. И я не отдавала себе отчета, что уже так поздно. Начался комендантский час, и мне пришлось остаться.
— Что за люди? — ледяным тоном спрашивает отец. Он за спиной у мамы, в кресле. Папа почти никогда не сердится. Но уж когда он разозлится, то это пострашнее, чем гнев мамы. — Какой друг допустил, чтобы твои родители волновались?
— Это связано с работой, — импровизирую я. — Нужно было помочь господину Крёку с похоронами. Он попросил меня сходить и побеседовать с семьей. Я почти забыла об этом поручении и потому так стремительно убежала вчера из дому. Люди были в таком горе... А потом начался комендантский час, и я там застряла.
— Господин Крёк? — говорит мама.
— Он тоже приносит извинения.
— Я хочу увидеться с ним прямо сейчас. И я ска-
жу ему…
— Конечно, — перебиваю я. — Разумеется, тебе следует повидаться с господином Крёком. Я только надеюсь, он не наймет кого-нибудь на мое место. Зачем я ему, если он не может рассчитывать, что в случае необходимости я буду работать ночами? — Я молюсь про себя, чтобы мама не отправилась к господину Крёку. Но она вряд ли захочет поставить под угрозу мою службу.
— Ты хоть представляешь, что заставила нас пережить этой ночью? — спрашивает отец.
— Представляю. Но со мной все в порядке. В полном порядке.
Мама выпускает меня из объятий и поворачивается к отцу, что-то смахивая с лица. Она плачет? Нет, слез не видно, но лицо в красных пятнах.
— Простите, — повторяю я, но мама качает головой:
— Ступай переоденься, а потом приходи завтракать.
— Что?
— Переоденься. Я приготовлю еду. Сейчас ты будешь завтракать. И никогда больше не проводи ночь вне дома, не предупредив нас. Никогда! Ты переоденешься и причешешься, и мы больше не будем об этом говорить.
Я не знаю, почему она предлагает мне перемирие. Может быть, просто вымоталась не меньше меня? Возможно, ей не хочется ссориться. В любом случае я с благодарностью принимаю это предложение.
В спальне я провожу гребнем по волосам и надеваю платье из шотландки. Мама его любит, а я терпеть не могу. Это как бы моя оливковая ветвь мира. Она так это и поймет. Моя постель не застелена со вчерашнего утра, и мне отчаянно хочется в нее забраться. Но я иду в ванную, брызгаю в лицо холодной водой и щиплю щеки, чтобы они
разрумянились. Мне хочется повидаться с Олли и с остальными членами группы, чтобы составить план. Но мы так долго бодрствовали, что решили передохнуть и переодеться. Олли сказал, что позже найдет меня.
Когда я выхожу из спальни, мама хлопочет на кухне. На завтрак у нас обычно только каша, но сейчас она достает из буфета разную всячину. Я и не подозревала, что она сберегла остатки яиц и кусок ветчины. Вместо того чтобы экономить, как всегда,
мама готовит такой завтрак, как будто нет войны и все нормально.
— Хлеб? — спрашивает она, услышав, как я вошла. — Если я нарежу его тонкими ломтиками, ты будешь есть?
Я смотрю на папу, пытаясь понять, как мне следует ответить. Однако он предпочитает не встречаться со мной взглядом.
— Если хочешь, нарежь. Я съем все, что ты приготовишь.
Мы садимся за стол, на котором больше еды, чем мы съедаем за неделю. Я вижу: папа не поверил ни единому моему слову. Он сверлит меня взглядом, пока я болтаю обо всем, что приходит в голову: о погоде, об оторвавшейся пуговице на юбке, о дешевой
репе, которую видела в лавке. И все время я думаю о том, долго ли придется ждать Олли. Может быть, он сначала свяжется с Юдит, чтобы посоветоваться? Он сказал, что придет ко мне — или это я должна его найти? Я так устала, что мысли путаются. Следует
ли мне отправиться к Олли и ждать?
Сегодня воскресенье, и у меня выходной. Поэтому я не знаю, под каким предлогом вырваться из дома. Мама зорко следит за мной, как ястреб. Я помогаю с домашней работой, которая не была закончена. Мы моем окна, подметаем полы и чистим серебро. Когда у нас заканчивается чистящее средство, я предлагаю сходить к соседям и одолжить его. Но мама с торжествующим видом достает новую баночку. Тогда я предлагаю сбегать на улицу за газетой, но на этот раз меня останавливает папа. Он
говорит, что у него есть идея получше, чем чтение новостей.
— Почему бы тебе что-нибудь не сыграть, Герда? — спрашивает он маму.
— Но сосед, наверное, дремлет. И мне нужно почистить свеклу для ланча, — возражает мама.
— Нет, сыграй что-нибудь, мама. Я почищу свеклу.
Сначала я предлагаю это в надежде на то, что музыка улучшит ее настроение. Но когда мама садится за рояль, мне ужасно хочется, чтобы она сыграла, как прежде. До войны я слышала музыку за полквартала от нашего дома. Сначала мелодию играла мама, а потом ее неуверенно повторяла ученица.
Мама какое-то время сидит, положив руки на клавиши. Наконец начинает играть. Это этюд для начинающих. Когда-то ей удалось научить меня играть эту мелодию. Но потом она признала, что я бездарный ученик. Это простое произведение — не из тех, которые играют, чтобы блеснуть. Я застываю с ножом для чистки овощей в руке. Эта песенка напоминает мне о том времени, когда я была беззаботной. Мама играет ее снова и снова, каждый раз добавляя новую вариацию. В конце концов первоначальная простенькая мелодия едва слышна за трелями и аккордами. Но если внимательно прислушаться, она никуда не исчезла.
Проходит час. Мама поглощена музыкой, а папа дремлет в кресле. Я думаю, что мое прегрешение почти забыто. Через час я попытаюсь уйти. Скажу, что у меня запланирована встреча с Олли. Он нравится родителям. Обдумывая этот план, я слышу
какой-то шум, который примешивается к звукам рояля. Мама тоже его слышит и останавливается. Ее пальцы застывают в нескольких сантиметрах от клавиш.
— Ханнеке! — Голос доносится снизу, с улицы. Он такой тихий, что трудно разобрать, кому он принадлежит.
Я распахиваю окно руками, испачканными свеклой, и высовываюсь, чтобы посмотреть, кто на крыльце.
— Олли? Это ты?
— Нет, это я. — Высокая фигура, стоящая рядом с велосипедом, снимает шляпу.
— Виллем? Что ты здесь делаешь?
— Прости, — произносит он громким шепотом, стараясь не потревожить соседей. — Олли дал твой адрес, но не сказал номер квартиры. Я не знал, в какой звонок звонить.
— Я сейчас спущусь.
Как только я закрываю окно, мама встает с табурета.
— Кто это?
— Друг. Он не знал номер нашей квартиры. — Я начинаю надевать пальто. — Я сказала ему, что сейчас спущусь.
— Нет, не спустишься. Я не знаю этого мальчика.
— Это Виллем. Он снимает комнату вместе с Олли. — Миска с начищенной свеклой так и стоит на полу. — Поставить свеклу на плиту?
— Нет. — Мама захлопывает крышку рояля, и дерево издает ужасающий скрип. — Я запрещаю. Тебя не было дома всю прошлую ночь.
— На этот раз я не собираюсь отсутствовать столько времени, — терпеливо объясняю я. — Я просто хочу немного побеседовать с Виллемом.
Мамин подбородок дрожит, взгляд безумный.
— Я запрещаю тебе покидать этот дом. Ты все еще мой ребенок, Ханни.
— О, я уже не ребенок! — Обычно я выкрикиваю такое в гневе. Но сейчас мне грустно, и я очень устала. — Я приношу в дом деньги. Я покупаю продукты и выполняю все поручения. Мама, это я забочусь о тебе.
Лицо мамы сморщивается. Перемирие, заключенное во время завтрака и игры на рояле, больше не действительно.
— Моя дочь никогда бы не стала спорить со мной в таком тоне.
Она говорила это много раз, но сейчас я чувствую себя уязвленной. Мне надоели сравнения с той девушкой, какой я была до войны. Надоело перечисление моих прежних добродетелей.
— Этой дочери больше нет, — заявляю я. — Она исчезла и никогда не вернется.