Любовь, любовь... Я уже о ней и не думала, когда мне тридцать пять стукнуло. По-прежнему жила с мамой в нашей огромной, до неприличия престижной квартире окнами на Кремль. Спасибо покойному отцу и его руководящей работе. Но даже на эту квартиру женихи не слетались!
То есть желающие в ней пожить, конечно, были: из тех, кому их общежития надоели до зубовного скрежета, а также те, кто находился в процессе завоевания столицы и искренне считал нашу с мамой квартиру неплохим трофеем. Но если над моей внешностью Боженька как-то мало задумывался, то мозги он мне неплохие отмерил, и таких «ловцов жилых метров» я сразу определяла. Особенно мне один запомнился. Познакомились, между прочим, не на остановке и не в баре, а в консерватории. Встречались после этого, гуляли, потом он на чай напросился. Ошалел, увидев, где я живу, но быстро взял себя в руки. И вот стоит он с чашкой кузнецовского фарфора возле окна, не моргая, смотрит на Красную площадь и обморочным голосом говорит: «Ну, ничего ж себе, бывает же такое, какая... – тут быстрый поворот в мою сторону и продолжение речи, уже глядя мне в глаза: – Какая же ты красивая, Ольга, просто нечеловечески красивая!» И тут мамин хохот нарушает момент истины. Над этим «нечеловечески красивая» мы до сих пор с ней смеемся – остановиться не можем.
• • •
Ну, смех смехом, а в девках я застряла, причем основательно, и в день тридцатипятилетия сказала себе честно: «Ольга, в Москве ты замуж не выйдешь. Нехороша ты для Москвы, точнее, для москвичей. Толста, низкоросла, щекаста и почему-то узкоглаза, хотя никаких кочевых народностей в роду не наблюдается...» Ну и что делать? Замуж-то охота, мне не восемнадцать, чтобы жеманничать и, краснея, утверждать, что мужчины меня, такую томную и возвышенную, не интересуют. Мне и ребеночка хотелось, и чтоб было как когда-то в нашей семье при папе: уютно, спокойно, сытно и весело. Мама, что странно, не слишком за меня переживала. Она у меня была из бывших издательских работников, курила всю жизнь, бросила, лишь когда у нее диабет диагностировали. Язва еще та моя мама, на язык остра, оптимистична, а ее принцип с юности – ни из чего не делать проблем. Она-то и озвучила впервые эту мысль: «Леля, в Москве тебе ловить нечего, уж прости. Давай перенацелимся на Европу? А что? Там на внешность внимания не обращают. Регистрируйся на сайтах знакомств, переписывайся, выбирай. Ты у меня девочка с головой, сама сообразишь, что к чему». Я, конечно, была в Европе, и не раз, а мамино «там на внешность внимания не обращают» меня совсем не обидело, мы с ней мыслим одинаково. Не обидело, но... Не поверила я, короче. У меня, жительницы Москвы, родившейся еще в СССР, четко сформировалась уверенность в том, что русские девушки, вышедшие замуж в Европу, все как одна победительницы конкурсов красоты, знаменитые артистки и прочая. Но мама смотрела на меня серьезно и утверждала, что знает, о чем говорит. А что, подумала я, чем рискую? И начала регистрироваться.
• • •
Вот не поверите, но первое письмо я получила именно от того, за кого через полгода и вышла замуж. Потом письма полились сплошным потоком – от жителей африканских стран, от отставных американских летчиков, от полных любви мужчин бывшего «соцлагеря» и, конечно, от страстных пожилых французов. Они, казались, шалели от моих толстых щек и пышных форм. А я, отвечая почти всем, вела, тем не менее, осторожную переписку с тем самым, с первым. И это было очень легко, потому что переписывались мы на русском. Звали его Эдуардом, и в Бельгию он приехал из Польши, а в Польшу, в свою очередь, из города Львова. Чуть ли не с первого письма он предложил мне писать правду и только правду, если я всерьез ищу спутника жизни, а не занимаюсь ерундой, убивая свое свободное время в поисках приключений. Ха! Я и приключения. Но мне понравилось его предложение, потому что письма остальных мужчин были полны фальши, хвастовства, неискренности и откровенной лжи. Для того чтобы это понять, даже мой блестящий ум не требовался, и так все ясно. И так, кто первый начнет правду говорить, я или Эдуард?
• • •
Эдуард написал о себе довольно подробно, оставив в моей душе какой-то неприятный осадок. Все же мы, люди культурные, предпочитаем даже самую настоящую правду как-то завуалировать, чтоб глаза не резала. А Эдик написал, что окончил во Львове медицинский, женился, сына родил и понял, что семейная его жизнь близка к краху. Жена с утра до ночи пилила, что он мало зарабатывает, что другие врачи на вознаграждения уже и дома свои построили, и детей в Оксфорд учиться отправили. А Эдуард, даром что пластический хирург, за зарплату выправлял детям заячьи губы, ремонтировал носы после аварий. И, как чумы, боялся стареющих красавиц, которые шли к нему с толстыми кошельками и с увядшими лицами. Их он отправлял к своему коллеге, который с распростертыми объятиями принимал дам с их лицами и кошельками и, кстати, давно перевез семью в загородный особняк с башенками. Развод был делом решенным, супруга его вышла замуж очень скоро и, с ее точки зрения, удачно. А Эдуард решил перебираться в Европу. Почему? На этот вопрос он сперва конкретного ответа не дал, а я и не настаивала. Ведь спроси меня, чего это я ищу жениха в Европе, а не у себя дома, что я могу ответить? Что с моей неказистостью в Москве мне ничего не светит? Все же Эдуард после некоторых раздумий написал, дескать, был уверен: в Европе он сможет открыто получать деньги за хорошо сделанную работу. А не поворачиваться к пациенту левым боком, на котором большой карман. И не замирать на несколько секунд в полной неподвижности, чувствуя, как в недра этого кармана проваливается увесистый конверт с деньгами.
• • •
Вот странно, правда. Мы переписывались почти два месяца, но про скайп дружно молчали, хотя сейчас весь мир только по нему и общается. Я, скорее всего, за свои хомячьи щеки и узенькие глазки опасалась, вдруг он ярый противник такой «азиатчины», а Эдуард чего боялся? Того, что у него синяя борода полезет из подбородка, стоит ему на экране монитора появиться? Между прочим, я все эти два месяца переписки сидела на такой жесткой диете, что сбросила пять килограммов и стала почти интересной дамой, как мама говорила. Я первая и предложила Эдуарду «пообщаться вживую», и он сразу согласился. Сейчас вспоминаю, как мы разговаривали, и смеюсь. Я час перед сеансом связи приводила себя в порядок, на красилась так, что глаза мои стали круглыми, как у матрешки. Эдуард надел костюм и повязал галстук. Сперва разговор не шел, я таращила глаза и натянуто улыбалась, Эдуард мычал и повторял: «Ну, вот так... так как-то...» Потом он, глядя куда-то в сторону, спросил: «А у тебя собака? Ты мне не писала про нее. Смотрю, дверь за твоей спиной то приоткрывается, то закрывается, и никого не видно. Или это кошка? Щелка больно узенькая для собаки». А ведь это мама моя была. Пыталась и разговор послушать, и на Эдуарда «одним глазком» глянуть. «Это сквозняк», – быстро ответила я, и, словно иллюстрируя мои слова, дверь с треском захлопнулась – мама услышала и испугалась. После этого разговор потек свободно, с шутками и смехом. Перебивая друг друга, мы говорили обо всем подряд и смотрели уже только в глаза, я свои даже перестала таращить и округлять, что выросло, то выросло, как говорится. Мама тихонечко отрегулировала «входное отверстие», и оно более не колебалось, она ногу поставила в дверной проем, но Эдуард туда и не смотрел. Славно поговорили, я потом разрыдалась даже от счастья. За всю жизнь не было у меня такого необыкновенного разговора с мужчиной. Мама гладила меня по голове одной рукой, другой гладила ногу, которую свело, пока она придерживала дверь, и приговаривала: « Ну хороший мужик, Оль! И вы с ним так хорошо смотритесь... » Я маму не слушала, я вспоминала его глаза, его голос, его шутки и то, как он смотрел на меня с экрана. То есть моя судьба была решена, по крайней мере, для меня самой...
• • •
Встретиться мы решили на нейтральной, как сейчас говорят, территории. Поехали в Прагу, он из Брюсселя, я из Москвы. Заранее забронировали два соседних номера в отеле в самом центре города и договорились встретиться в гостиничном ресторане на ужине. Но все, конечно, произошло не так, планировать вообще самое бесперспективное занятие. Встретились мы в... лифте. Я уже там стояла вместе с лифтером, который развозил по номерам гостей, как вдруг, разжимая закрывающиеся двери красным чемоданом, в малюсенький, еще, наверное, позапрошлого века, лифт ввалилась крупная мужская фигура, пыхтящая на чистом русском: «Подождите, да подождите же...» Я по голосу поняла, кто это, и перестала дышать. Эдуард меня сперва не увидел, а зачем-то начал жать руку пере-пуганному лифтеру и благодарить его за то, что тот нажал на кнопку и двери открылись. Потом его немного растерянный взгляд зашарил по стенкам нашей движущейся кабинки и... уперся в меня. Минута неузнавания, а потом: «Оля! Оленька!» – и быстрые, лихорадочные поцелуи моей ладони, которую Эдуард оторвал от ремня сумки с документами и деньгами. Надо отдать должное лифтеру, который взирал на все это с ледяным спокойствием. На нужном этаже Эдуард подхватил мои вещи, побежал впереди меня с чемоданом в каждой руке и, ничтоже сумняшеся, водрузил их в своем номере, который быстренько открыл.
• • •
Та наша встреча, наше знакомство «вживую», было прекрасным, я до сих пор обожаю вспоминать каждую минуту, проведенную тогда с Эдиком. Описывать все это не имеет смысла, да и скучно, наверное, читать тем, кто не чувствовал так, как мы, не замирал, коснувшись руки или посмотрев в глаза. Мы были классической влюбленной парой, и это видели все, но мы никого не видели, только друг друга. Неделя, всего неделя была отведена нам, но в те дни мы твердо решили, что будем вместе и никогда не расстанемся. К концу недели, когда я немного пришла в себя и уже различала посторонние голоса и звуки.
И мы живем вместе уже восемь лет. Нашему сыну недавно исполнилось семь, и у него такие же азиатские глазки, как у меня, зато нос и рот-папины. Мама обожает своего зятя и приезжает к нам дважды в год, а мы к ней ездим чаще. Мы хорошо живем, вот сказала, а сглазить не боюсь. И ведь это о многом говорит, правда?