Телефонный автомат, карточка, набираю номер напарника, гудки, жду ответ и смотрю на надвигающуюся грозовую тучу. Жду и представляю дом Стаса. Буквально слышу, как в деревенской хате раздается трезвон телефонного аппарата, стоящего на двойной верхней полке прибитой к стене, аппарат стоит на вязаной крючком салфетке. На второй нижней полке исписанный блокнот, короткий карандаш, ручка, на обложке блокнота следы от росчерков, чтобы расписать ручку. Стас снимает трубку:
- Привет! Я оформился, выезжаю, – говорю я ему.
- Привет, рад тебя слышать, братишка! Моргнешь мне фарами.
Стас как всегда бодр и в хорошем расположении духа. Между нами 11 лет разницы в возрасте, и он называет меня братишка, и я действительно принимаю его как старшего брата. Ведь для того, чтобы быть братом, не обязательно быть родственником.
Стас живет у дороги, он знает, что, выезжая с терминала, я окажусь рядом с его домом примерно через 20 минут. Он одевается, ставит перед выходом из дома рюкзак, садится с мамой на дорожку и смотрит в окно. Из их окна хорошо просматривается автобан. Когда я вхожу в точку, из которой он точно видит наш грузовик, я моргаю прожекторами на крыше кабины. Он понимает, что это я, обувается, обнимает мать, сына и идет к дороге прямо через поле.
Вечер. Темнеет. Льет дождь и сильный ветер клонит деревья. Издалека кажется, что Стас идет посуху, как будто бы в хорошую погоду. Он идет широкой поступью, не к месту торжественно, стихия не властна над ним. Он еще далеко и в его походке хорошо читается образ белорусского контрабандиста двадцатых годов того еще века. Контрабандист всегда уходил и возвращался домой полем, по высокой траве. В траве можно спрятать товар, исчезнуть или, если придется, принять бой. Стас идет властно, ни от кого не прячась, по своей земле!
- По своей земле, – я рад его видеть и зачем-то говорю эти слова вслух.
Стас идет в легкой, просторной, не яркой одежде, он в кепке, с военным рюкзаком. Твердым, решительным шагом сокращает он расстояние от деревни к дороге. Чем ближе он подходит, тем больше в нем читается образ белорусского партизана. Смелого, хитрого, ловкого парня, который открыто и дерзко, не оборачиваясь на каждый шорох, ходил в то еще военное время с вещмешком через поле домой и обратно, в свою оккупированную фашистами деревню. Хитрость была в дерзости, немцы не видели в нем партизана, не смотрели на него как на противника.
"Партизаны где-то там, в лесу, боятся и прячутся, – думали они, – а это – местный". И если вдруг кто-то из немцев сомневался и на свою беду останавливал незнакомца, то по ситуации был либо убит, либо доставлен в партизанский лагерь "языком".
Смотрю я на Стаса и почему-то думаю, что все мы белорусы до сих пор немного партизаны, каждый из нас на генном уровне одиночка. Через Беларусь прошло много войн с севера на юг, с запада на восток и наоборот. Сотнями лет страну резали, кромсали, жгли, раскулачивали, в нас течет много разных кровей. Мы – безумный микс рас, каст, сословий, замешанный на крестьянах, кулаках, князьях и боярах, в нас невероятный генный коктейль с инстинктом выживать.
В войну, если не было возможности ехать в эвакуацию всей оставшейся без кормильца семьей, матери без сожаления отдавали своих детей, чтобы те выжили. Они не оставляли себе своих детей, не верили в страну, не верили в людей, здесь давно уже каждый сам за себя. Никто тебя не защитит, никто не заступится. Сотни лет бесконечные войны, революции, перевороты. Ни одно поколение на этой белоруской земле не прожило без потрясений и войн. Вот и сейчас: не прошло и 50-ти лет после второй мировой войны – Афган, застой, перестройка, крах союза нерушимых...
"Там-то за Уралом моя кровинушка расцветет, поживет под чистым, голубым, счастливым небом, познает там на чужбине мое дитя лучшую долю, зря меня мамка родила и я зря рожала", - путаясь в мыслях и эмоциях с дрожащей улыбкой на устах, радуясь, что не ошиблась в своем выборе, отдав детей, умирала молодая девушка, соседка моей бабушки.
"Где мы так нагрешили? – спрашивала она себя. - У нас же не двое, пять детей было! Мы же пухли от голода, в тридцать третьем вымирали целыми хуторами. Там людей умерших не хоронили, варили с травой и ели, чтобы выжить, – безумными стеклянными глазами смотрела на бабушку молодая девушка. – Бежали мы да вас, да панов, пожили немного до тридцать девятого, хлеба вдоволь наелись, хату поставили, думали, вот оно, счастье… Зачем они пришли сюда? – все время бредила во сне девушка, не давая заснуть остальным. – За что они Йозефа забили? Почему наш Бог молчит? Почему он не видит этих коммунистов, фашистов или кто они там по вере своей, почему не покарает их? Дай мне силы подняться – я на фронт пойду или возьми меня, Господи, забери меня, пожалуйста, отсюда скорее, не могу я больше". День за днем, неделя за неделей вымаливала себе избавления девушка, умирая в страшных муках в холодной и сырой лесной землянке. Когда она не спала, то непрерывно перебирала и комкала исхудавшими пальцами в свои рваные лохмотья сырую, слизкую, перемершую картошку, надкусывая каждую картофелину, которая попадала ей в руки.
"За тебя никто не заступится", – говорила та девушка в землянке… Сегодня ночью мне те же слова сказал польский полицейский. Я ехал туманным утром, взошло солнце – туман рассеялся, а я не выключил противотуманные фары, а в Польше запрещено двигаться не в туман с противотуманными огнями. Я просил о снисхождении, просил обойтись предупреждением.
- Нет пан, давай злотые! – мы долго спорили.
Тем временем напарник полицейского остановил английский скотовоз, у которого тоже были включены противотуманные фары, а на прицепе не светилась ни одна лампочка, ни габариты, ни стопы, ни повороты. С англичанином остановился водитель на втором скотовозе, чтобы подождать и поддержать товарища. Англичанин вышел, включил за кабиной кабель прицепа в розетку, выключил противотуманные фары, они с водителем второго грузовика быстро переговорили с полицейским и, не показав ни одного документа, сели и уехали.
- Пан, почему так, у него такое же нарушение плюс еще на прицепе не горели огни, почему он уехал, вы его не наказали штрафом, обошлись предупреждением? – показываю я на удаляющийся английский скотовоз.
- Потому что так, пан, - говорит полицейский. – Если хоть чуть-чуть случайно я нарушу их права, то через час здесь будет английский консул, а если я нагрублю консулу, утром на Висле будет стоять шестой английский флот, а я пойду в тюрьму. А что будет, если, допустим, тебя здесь не станет? За тебя никто не заступится, даже если я задержу тебя на неопределенный срок или применю больше, чем требуется, силы при твоем задержании. Даже если я намерено стрельну тебе в голову при твоем якобы сопротивлении, никто не будет разбираться, что так и как, мне за это ничего не будет. Доставай злотые, пан.
Я заплатил штраф. Прав, поляк, думаю, вспоминая оформления на погранпереходах: как только водителя поляка начинают "прессовать" на таможне, он активно защищает себя, спорит. Его поддерживают польские коллеги, люди отстаивают свои права, поддерживают товарища. Поляки иногда даже за меня заступались, когда я пытался себя защитить и громко возмущался. Да что там поляки, это касается не только поляков, россияне останавливаются колонной, когда из их колоны останавливают один грузовик, водители стоят за себя, не только отстаивают свои права, но требуют уважительного к себе отношения и на таможне, и в "колейках". Украинцы, прибалты ведут себя так же, я уже не говорю про западные и южные страны. И только белорусы молча "тонут" и даже не пытаются защищаться, у людей отжимают взятки или просто издеваются над человеком с молчаливого согласия толпы в ситуации, когда у водителя все в порядке по бумагам и по машине. За тебя никто не заступится, все будут молчать, а кто-то даже позлорадствует.
На белорусской земле век за веком выжили умные, осторожные, хитрые, смелые, неразговорчивые, умеющее ждать люди, формируя характер и особенности нации. Именно эти качества передались нам в генах. Именно войны сделали белорусов либо партизанами, либо одиночками. При очередной смене власти в стране в первую очередь избавлялись от ярких и умных, от открытых смельчаков, тех сразу ставили к стенке, иногда всей семьей, кто послабее – в лагеря, оставшихся, кто еще "отсвечивает" или пытается что-то говорить, – без суда и следствия за сараем… Или с табличкой на груди в петлю. В стране, где так часто и жестоко, иногда по нескольку раз на день, менялась власть, в краю, где так часто обманывали людей под предлогом, чтобы им лучше жилось, в людях выработался ген выжидания, запрограммированный одной задачей – выжить любой ценной. Моя хата с краю - это про нас. Здесь все одиночки, белорусы не терпят, они ждут, выжидают, выживают. Это благодатная земля для разного рода чиновников и начальников. И все эти начальники пользуются этим странным качеством выжидающего одиночки. И с этим ничего не поделаешь – гены. Это у нас в инстинктах: ждать и анализировать, часто в ущерб себе. Должно смениться не одно поколение, чтобы люди спокойно вздохнули и не прятались от пришлых и местных на своей земле.
Стас уже у дороги, сейчас в нем хорошо читается походка воина-освободителя. Мощная, выверенная до идеала фигура бойца, твердый шаг, кулак на шлейке рюкзака, уверенные и спокойные движения. Уже видны его ярко выраженные черты лица, загоревшая, смуглая кожа "палешука", граненые скулы, широкая улыбка, большие белые зубы, доброе и открытое лицо. Я включаю чайник. Сильный дождь и встречный ветер заставляют Стаса чуть наклоняться вперед. Ветровка полностью промокла и прилипла к его телу. Стас не прячет лицо от дождя, смотрит прямо перед собой, улыбаясь, чеканит он шаг. Стас большой, высокий, под мокрой ветровкой хорошо видны правильные пропорции его тела. Мощный грудной каркас, широкие плечи пловца, борцовская шея, бицепсы атлета. Сейчас он похож на персонажа военно-патриотических книг, именно с таких людей пишут портреты для военно-агитационных плакатов. Кстати, Стас в прошлом военный, сам он об этом никогда не вспоминает. Его мама рассказала мне о его прошлом больше, чем он сам.
– Служил он за речкой (Афганистан). То ли в десанте, то ли в разведке, он же не рассказывает ничего, не знаю я, кем он там служил, – сетует старая женщина. – Потерял почти всех своих солдатиков, потом плен. "Без вести" числился почти год. Там в плену был назначен день его казни, побег… Жена его, Машка, в тот год запила сильно, а такая девка была… – вздыхает бабуля, смахивая слезу. - Вернулся он домой, дерганый весь. Молчал, думала, с ума сойдет, все ездил к матерям погибших, лично извинялся. Ночью спит, бредит, по-арабски или еще на каком, не разберешь, кричит всю ночь что-то, то ли зовет кого-то... Он же на их языке лучше говорит, чем я на русском. Он когда в машине спит на арабском не разговаривает? – спрашивает меня бабушка.
– Да нет вроде, не замечал я, тихо он спит, не храпит даже.
В общем, Стас многое мог бы прояснить насчет своего прошлого, но он молчит, вообще не касается этой темы. Не понятно, что произошло потом и по каким причинам он оставил службу, но уволился он в звании капитана, сейчас он дома, работает водителем дальнерейсовиком.
С шумом ветра открылась правая дверь грузовика.
– Привет, напарник! – кричит сквозь ливень Стас, он искренне рад меня видеть, улыбается, смотрит в глаза. Стас всегда смотрит в глаза.
– Привет, давай, залазь быстрее, дождь же идет, – приветствую его я.
– Да! – улыбается Стас сквозь дождевую завесу. - И с градом! Дождь восхитительный! – радуется он, усаживаясь в кресло. Протягивает мне руку, с него ручьями течет вода на панель, на пол. Он крепко сжимает ладонь, улыбается, отряхивается от воды, поворачивается и смотрит вниз на свои ноги. – Вот же, промочил кроссовки, весь промок, – то ли сожалея, то ли просто констатируя говорит Стас, снимая обувь. Он ставит обувь под обдув, босиком становится на коврик, выпрямляется, чтобы снять ветровку и майку.
Я смотрю в левое зеркало на дорогу, кладу руку на рычаг КПП, свистит чайник, обдавая паром лобовик, стекло запотело – переключаю обдув в ноги и на стекло.
– Попей чайку, согрейся, - предлагаю. – Смотри, какой чай у итальянцев купил. Я и тебе пачку взял, – перед тем как тронуться, наливаю в чашку кипяток. В кабине запахло пряными травами. Включаю передачу, выключаю стояночный тормоз, щелкает указатель поворота, смотрю в зеркало, трогаюсь и начинаю набор скорости, еще раз смотрю в зеркало, чтобы выйти в первую полосу. Стас, просунув голову в сухую майку и надев ее на одну руку, услышав запах чая, разнесшийся по салону, не одетой правой рукой волнительно-сосредоточенно, бережно, чтоб не расплескать, берет кружку с чаем. Прищурив от пара глаза, он посмотрел на чай, понюхал, чуть отпил и почти прокричал:
– Не разгоняйся. Тормози! – я испугано начал снижать скорость, смотря по зеркалам и шаря взглядом по кабине. Что произошло, почему тормози?
– Давай ту пачку, что мне купил, маме занесу, она такого чая точно не пила. Попьют с Федором. Заварят чайку, Маше занесут, мммм… – с наслаждением промычал Стас и снова стал надевать на себя мокрую одежду, приговаривая, – а то когда мы еще с той России вернемся, пусть порадуется старушка.
Старушка! Тетя Глаша родила Стаса поздно, сейчас ей под восемьдесят. Несколько секунд – и Стас хлопает дверью, без ветровки сайгаком бежит через поле. В этом весь Стас. Он ценит каждый день, каждую минуту, радуется простым вещам, как ребенок. Даже дождю с градом радуется. Он радуется тому, к чему люди привыкли и давно не замечают. Стас живет сегодня и умеет наслаждаться жизнью здесь и сейчас. Он очень любит свою мать, трепетно заботится о ней. Он мог бы жить в городе, там у него квартира, но мама не любит город. Хотя, наверное, и сам Стас не смог бы в городе, поэтому они с сыном живут у мамы, в маленьком деревенском доме-студии. Дом – шесть на шесть метров, печь посередине, условные перегородки и покрывала вместо стен. Первые дома-студии придумали и "обкатали" в белорусских деревнях сто лет уже как, а сейчас говорят "мода", переделывая однокомнатную квартиру в студию.
Жена Стаса живет в городе в квартире, иногда она срывается и сильно пьет, просто до потери сознания. Это боль и душевная рана Стаса, о которой он тоже молчит. И лечит он ее, и кодирует, и к разным бабкам возит – все без толку. Поэтому Стас определил сына к бабушке, чтобы тот не видел пьяную мать, а сам продолжает нести этот крест, каждый день пытаясь вернуть жену к жизни. Сын его, Федор, – двенадцатилетний пацан, ходит в город в школу, каждый день по 8 километров: когда пешком, когда на велике.
– Все, погнали! – прибежал Стас и снова начал переодеваться. – Мама расстроилась, что вернулся, говорит, примета плохая.
– Я не верю в приметы, – пытаюсь успокоить Стаса.
– Я тоже не верю. Плохо, что она верит, волноваться будет, – Стас натянул, на себя сухую одежду, откинул спинку, пристегнулся и положил ноги на панель. – Куда и что мы везем, сколько тонн? – закрыв глаза, спрашивает.
– Сельхозорудия для тракторов, запчасти для комбайнов, легкое все, 8 тонн, идем за Байкал. Уже есть обратная загрузка из Братска. Я считал, смотрел карту с курвиметром – на круг от Бреста до Бреста получается что-то около 14.000 км. Спешим, поэтому едем вдвоем.
– Понятно… – мечтательно протянул Стас, видимо, предвкушая новое путешествие. – А где в Италии грузился?
– Выгрузился в Ба́ри, в "каблуке", а потом собирал по всей Италии восемь загрузок. В основном грузился на севере, таможился в Ко́мо. Вес небольшой, пошел через Швейцарию. Тебе обязательно нужно пройти через Швейцарию. Сказка!
– Столько раз просил в экспедиции, чтобы хоть раз меня там провели – все никак, – вздыхает Стас, мечтательно задумавшись, и через какое-то время добавляет, зевнув: – Ладно, сейчас мы заправимся и я посплю. Хорошо? Ты как? Спать не хочешь?
– Пока не хочу, но моя смена до двух часов – постарайся до двух выспаться.
Глаза у Стаса уставшие, красные. Наверное, снова с женой проблемы, думаю я, но спросить не решаюсь.
– Высплюсь, братишка, – снова зевнул Стас.
Заправились, напарник давно затих на спальнике. Ночь, мне еще больше часа рулить, а веки уже тяжелеют, все труднее их поднимать при каждом моргании. Конечно, не так, чтобы совсем засыпаю, но концентрация стала снижаться. И это опасно. Через какое-то время концентрация начнет пропадать, тогда просто вываливаешься из сознания на секунду–две. Нет в этой жизни ничего – ни прошлого, ни будущего, – есть только эта секунда. Вчерашний день уже история, а все твое будущее заключено в этой секунде. И тысяча вариантов развития событий. Выключишься, отвлечешься на секунду – дальше может не быть уже ничего, а может быть больница, коляска или трагедия для других людей. В такие моменты мечтаешь быстрее дотянуть до надежной стоянки или заправки, но чем дольше нужно тянуть до остановки, тем больше накатывает, еще больше расслабляешься. Веки моргают все медленнее, потом наступает момент, когда не можешь держать ритм движения, не можешь сконцентрироваться и уже совсем чуть-чуть остается до "уснул за рулем".
Другие рассказы Василия МАРТЫСЕВИЧА
"Дальнобой, начало"
"Скорость"
Можно, конечно, остановиться, размяться, попить кофе, выпить энергетик. Автолюбителю, который ездит нечасто, это, скорее всего, поможет доехать. Водителя дальних маршрутов это тоже взбодрит, но не надолго. Дальнерейсовик копит усталость сутками. А если в последние сутки выпадало больше ночных смен, а потом еще и "колейка" разбивала сон, тогда вообще все плохо. Особенно плохо летом, когда на дорогах вводят температурные режимы. При температуре свыше 25 градусов днем по дорогам тяжелым грузовикам двигаться нельзя. В кабине пекло, не поспишь толком на такой жаре. Весь день промыкаются водилы кто как, а потом всю ночь по стране "идут" сонные сорокатонные зомби. Поэтому у дальнорейсовика, который каждую ночь за рулем, после небольшого отдыха или энергетика сон не отступит, начнет брать свое снова. Через 10-15 минут, через полчаса, но неизбежно накатит. Мозг начнет просто выключаться. Энергетик совсем не помогает, просто злит, придает агрессии, ты все равно засыпаешь, но еще и злой. И засыпает именно мозг. Можно, как советуют, есть семечки, петь песни, кричать, бить до синяков себя по щекам, растирать уши – и это тоже даст определенный эффект из-за притока крови в голову, но ненадолго. Минута, две, пять, десять минут – снова потеря концентрации или даже галлюцинации. Бывали случаи, когда мы шли колонной по сонным степям, общаясь по рации. "Начальник колоны" – кто едет первым, – говорит в эфир: "Осторожно ребята, корова лежит сбитая". Или даже не говорит, а прямо кричит в микрофон: "Парни, бетонные блоки на дороге, тормози!!!" Колонна оттормаживается. Проезжаем километр, два – спрашиваем: "Где блоки?"
– Едем, парни, едем. Показалось, – говорит уставший водитель.
Поэтому, чтобы перестать хотеть спать, нужно ПОСПАТЬ, других вариантов нет. Важно правильно планировать маршрут, особенно на дальних расстояниях. Дальнерейсовик не может просто остановиться на обочине или на любой стоянке – высока вероятность разбойного нападения. Поэтому придется тянуть до надежного паркинга. Лучше, конечно, до такого состояния себя не доводить, но случаи бывают разные, иногда нужно доехать. Доехать можно, но нужно работать мозгом, нужно считать, проговаривая длинные примеры или математические формулы в слух. Нужно решать задачи, запоминать наизусть тексты – делать что угодно, но мозг должен работать. Рулите вы на автоматизме, а засыпает именно мозг. Я в таких случаях учу стихи. Раньше пытался учить за рулем иностранный язык, но это очень отвлекает от дороги. Новые, незнакомые слова и буквы быстро не прочтешь. Поэтому стихи. Я просто беру сборник стихов и, не отвлекаясь от дороги, запоминаю одну-две строчки, заучиваю куплет, потом два куплета...
Вот и сегодня, нужно закончить смену, дать Стасу лишних полчасика поспать. Не то чтобы я прямо засыпаю, но спать хочется, поэтому открываю верхний ящик, на ощупь ищу, достаю книгу.
– Так, что тут у нас? – продолжая движение, читаю я вполголоса слова с обложки. – Ага! Сборник стихов. Евгений Евтушенко! Отлично! – открываю книгу.
Бывало, спит у ног собака,
Костер занявшийся гудит,
И женщина из полумрака
Глазами зыбкими глядит.
Потом под пихтою
Приляжет…
Из полумрака в тусклом свете фонарей появляются огоньки долгожданного придорожного кафе...
Продолжение следует.
Василий МАРТЫСЕВИЧ
Фото из архива автора, сайта aloban75.livejournal.com
Специально для ABW.BY
Наши материалы заслуживают вашего внимания, подпишитесь на канал ABW.BY в Telegram или следите за паблик-чатом в Viber