Из горячих точек Сирии, из тюрем Ирака вывезено несколько десятков российских женщин с детьми, которые по тем или иным причинам оказались на территории, захваченной боевиками ИГИЛ (запрещенная в РФ группировка), остаются - тысячи. С 2017 года их вывоз приостановлен. Весь год тем, чьи дочери, сестры и внуки ещё остаются в заключении обещают скорейшее вызволение родных и возвращение их на Родину.
На Родине к ним относятся по-разному, очень по-разному, зачастую видеть их здесь не хотят. Связано это больше с тем, что акцент в борьбе с экстремизмом делался на разжигание ненависти ко всему, что могло хоть как-то увязываться с ИГИЛ (запрещенная в России группировка), инакомыслием, да и просто несогласием.
На многочисленных конференциях по противодействию терроризму всегда подчеркивают, что это псевдорелигиозный экстремизм, а далее, признавшись, что это не вопрос религии, долго говорят о традиционных канонах конфессии. Почему бы не поговорить об объективных причинах случившегося, а не обсуждать каждый раз религию, которая в данном случае имеет вторичное значение? Можно было бы... но для этого нужны узкопрофильные профессионалы. На местах таких практически нет. Пускать посторонних никто не захочет. Вместо того, чтобы разобраться, что же случилось, почему же люди стали уезжать, предпочитают заклеймить их всех позором и забыть, как страшный сон. А чтобы забыть было легче - еще раз про религию..
Об этом мероприятии по возобновлении работы по возвращению женщин и детей из Сирии и Ирака я узнала совершенно случайно, когда собирала материал для статьи по женщинам из Дагестана, ушедшим в Сирию. Тема остается актуальной и сегодня.
Свекровь одной из заключенных в тюрьме Ирака женщины сообщила, что через день из Дагестана в Грозный на мероприятие едут родственники ушедших в Сирию. Прозвонила всю цепочку — нашла контакты тех, кто едет на это мероприятие. Пообещали место в микроавтобусе, как раз кто-то не смог участвовать.
Утро. Северный автовокзал Махачкалы, Дагестан. Патимат машет мне рукой — маршрутка остановится чуть дальше. «Столько обещали подъехать,а сейчас — только шесть женщин», - тяжело вздыхает она, приобнимая меня, хотя видит первый раз.
Мы подходим к небольшой группе женщин, все здороваются. Я немного напряжена. Я не знаю их судеб и историй, историй их родных, наполненных трагическими ошибками, порой преступными, порой просто глупыми или случайными. Но как бы там ни было, их родные - это их кровь, их боль, их бесконечная любовь и страдание. Это их боль, а для меня кто-то из них может оказаться просто врагом и убийцей. Меня представляют как журналистку. С местными не спутаешь - хоть платье длинное, но фасон не для дагестанских улиц. Женщины, в основном немолодые. Может, кто-то и был молодым, до трагедии. Все в платках - кто-то просто накинул традиционно по-дагестански, у кого-то тщательно закрывающие всё, что должно быть закрыто по-исламски. Постепенно подходят и подходят. Женщины.
Традиционно на Северном Кавказе защитником семьи является мужчина. Но на мероприятие по возвращению из Сирии и Ирака из Дагестана едут только женщины.
Саида Сиражудинова, политолог, исследователь Кавказа: “Действительно, традиционно принято считать, что в патриархальной семье мужчина выполняет функции защитника семьи. Но данный случай связан не с защитой в лоне традиций, в традиционном дискурсе семья уже проиграла – пятно на честь семьи, не сумевшей удержать своего ребенка от пропагандистского влияния террористической джихадистской идеологии уже легло. Как правило, в ситуации, касающейся уже уязвленной чести семьи, более активную роль играют женщины.
Женщина оберегает свою семью и детей, вне зависимости от обстоятельств. Другой аспект – взывание к состраданию. Просьбы и мольбы женщины-матери они более действенны. Особенно на площадке Чеченской Республики. Здесь к женщине, к Матери было всегда более почтительное отношение. Хотя к женщинам, забывшим о чести, более строгое. Но, в данном случае, женщин представляют в виде самоотверженно следовавших за мужем, чем взывают к чеченскому руководству о сострадании и помощи. И здесь глава Чечни, выступил тем мужчиной, который проявляет сострадание к жертвам обстоятельств из числа «слабого» пола. Разве это не активная мужская роль в спасении этих женщин?”.
А кто-то знал. Во всяком случае знал, что бросает Родину. «Ведь там сначала не было войны. Там было все хорошо — вот они туда и поехали. Там был мир, там строились госпитали, школы, им давали жильё. Вот они собрали их всех, заманили, а потом уже война началась, они их туда и бросили!», - объясняет мне одна из пожилых женщин, вытирая краем платка то ли заплаканное, то ли вспотевшее от удушающей южной жары лицо. Наверное, я не знаю.
К тому времени у меня за плечами не было еще тех десятков интервью с родителями, сестрами и братьями дагестанцев, ушедших в Сирию, которые я потом буду записывать все лето и осень по этой северо-кавказской республике. Я еще не знала, что мне предстоит услышать. Я еще не знала будет ли это правда или "клюква" на уши журналиста. В тот день я отправляюсь в путь не за деталями событий войны, а с попыткой понять, что за семьи, люди, окружали тех, кто сейчас томится в тюрьмах Сирии и Ирака, или к этому моменту уже погиб при военных действиях. Мне было известно, что среди покинувших российские земли были девушки, юноши, женщины, с детьми, одним, двумя, пятью и более, мужчины, увозящие свои семьи подальше от Родины, которую они посчитали совсем неправильной. И я отправилась в путь в одном автобусе с их мамами, тётями, сестрами. С женщинами, потерявшими самое дорогое.
Мужчина в нашей группе только один. У него межпозвонковая грыжа. На каждой кочке он хватается за полку над сиденьями, чтобы скомпенсировать жесткость приземления машины. “Как Вы думаете, до Путина дойдет наше обращение?”. Все очень надеются на Путина, обсуждают сказанные им в декабре прошлого года: “Эта работа правильная, она важна, и никаких сомнений здесь быть не может. То, что Кадыров делает, это очень благородное и верное дело. Дети, когда их вывозили в зоны конфликтов, не принимали решение о том, чтобы туда уехать, и мы не можем, не имеем права их там бросить, так что Рамзан (Кадыров) все правильно делает, пусть продолжает, будем ему помогать".
Сакинат продала дачу. Муж еще не знает. Сын погиб, невестка вышла замуж за другого, уроженца соседней республики. “В Сирию уехали с двумя нашими детьми, там еще двоих от нового мужа родила. Он мне звонил, денег просил. Говорил: “Дай мне эти деньги, я их отсюда вывезу”. Продала дом, отправила деньги - он исчез. Может просто бросил их и выбрался, может деньги у него отняли, убили. Я не знаю - на связь он больше не выходит”. Женщина ругает себя за то, что она отправила деньги. Другие понимающе кивают, обсуждая варианты вызволения своих:
- Надо было самой туда ехать, вытаскивать их своими руками оттуда.
- А какой толк? Вот моя сестра поехала. Там и осталась. Никаких вестей от нее с прошлого года.
- Да я бы хоть умерла там рядом с ними, лучше уж со своими внуками.
Безумие, конечно. Я периодически проваливаюсь в свои мысли и мелькание редких построек в степных просторах. В жизни рядового россиянина не без проблем, но все-таки не с таким горем. Цены растут, жизнь дорожает, но родные рядом, а значит их всегда можно обнять, услышать, прижать к себе, прийти на выручку, если что-то случится. А эти женщины - с сердцем на разрыв, с историями про детей и внуков, дальнейшая судьба которых неизвестна.
“Ты говори, как есть, журналистка лучше сформулирует, журналисты лучше знают, как говорить”, - вот и меня упомянули. Поворачиваю голову. Я понимаю, рассказывая свои истории, она учитывают, что это может быть написано, опубликовано, кем-то и как-то очень по-разному понято.
Мадина рассказывает, как уговаривала сына остаться: “Откуда же я знала? Он говорил, что в Турцию. Один раз поехал с семьей - вернулись. Сказал, что ездил посмотреть, есть ли там возможность работать. Говорил, что даже таксистом можно, там даже таксисты хорошо зарабатывают, “все наши там подрабатывают”. Я уговаривала его остаться. Он спорил: “Поеду поживу там, поработаю. Вы же жили пять лет в Ульяновской области! Я тоже хочу пожить!” Что бы я ни сказала, у него на все был готов ответ. Второй раз поехали - больше не вернулись. Я говорила с невесткой, когда сына уже убили, плакала, если сможешь сбежать - беги. Мы заплатим, сколько надо, только выберись оттуда. Но куда они побегут? Их убить могли в любой момент, или деньги отнять. Сначала невестка говорила, что все хорошо: “Не волнуйтесь, здесь все есть. Я родила, сама в магазин не хожу, дам список - мне принесут все, что нужно”. Мужчины жили в другом месте, не с семьями. Воевали. Сыновья воевали.
Кто-то уезжал от окружавших его проблем, кто-то еще до начала активных боевых действий в поисках заработка, как если бы ехал в любые другие мирные земли, кто-то ехал осмысленно воевать против "неверных и неправедных". Кого-то обманули, просто заманили, когда уже во всю шла война. Так получилось с сыном Зайнаб - Магомедрасулом. История классическая - он был хорошим, правильным, младших защищал. Мальчика хотели отдать в боевые искусства, но он отказался, сказал, что предпочитает более миролюбивые ремесла. Очень любил своих двоюродных сестер. Уехал. Якобы учиться в Египет. Потом выходил на связь по скайпу. С ним рядом всегда стоял сопровождающий. Говорили на русском, чтобы было понятно сопровождающему. Только раз Магомедрасул успел произнести на родном даргинском: “Мама, здесь не то, что мы думали”. “Через несколько дней, - рассказывает Зайнаб, - племянник позвонил, сказал, что его больше нет”. Когда отправляли ребят в бой, им с собой давали самые простенькие мобильные телефоны. Если не вернулся - на телефон звонили, если ранен, но отвечает - вытаскивали, если не отвечает - значит погиб. Однажды Магомедраусл был ранен, следующий раз - убит. Племянник Зайнаб сказал, что умер быстро - ранение в голову.
Другой раненый, назовем его Абдуллой, когда его спасали с поля боя, просил оставить, чтобы дали умереть. Но, когда вылечили, рвался на линию огня: “Там гибнут мои братья”. Он ехал не учиться исламу, он ехал “за своих братьев”. Истории разные, рассказывают их по-разному. В глазах матерей, потерявших своих детей всегда вопрос, поймут ли их: “Нас обвиняют- надо было лучше воспитывать! Разве мы их плохо воспитывали?! Также, как и все своих детей!”. Они действительно воспитывали своих детей, как все, как все - по традициям и канонам, которые идут из тех времен, когда и в голову не могли прийти ни технологии, ни политика, ни социально-экономические обстоятельства сегодняшнего дня.
Мы в Грозном. Приехали на час раньше положенного. Подъезжает Саратовская область, Адыгея, Казахстан. Я честно сбегаю в ближайшую кафешку. Не сильно голодная. Я просто сбегаю от этой боли и ужаса. “На пять минут”, в ближайшую кофейню, с европейской дизайном, запахом кофе и ягодным пирогом. Вслед за мной заходит эффектная чеченка в платье солнце-клеш чуть ниже колен, яркая, как Гурченко в “Карнавальной ночи”, с ней пара молодых мужчин. Они заказывают кофе и что-то активно обсуждают. А прямо через улицу льется горе. И мне через пятнадцать минут возвращаться туда.
Наше общество переживает не самые простые времена, нам сложно ожидать от нас же самих сплоченности, милосердия, а порой и человечности, как в недавней истории, когда из съемной квартиры в Москве выжили семью с онкобольным ребенком. Что уж говорить о тех, кого можно подозревать в участии в боевых действиях или просто замужестве за боевиком. У нас так много говорят о традициях и покорности, особенно женщин, сколь совершенно не задумываются о возможных последствиях. Смиряясь с ролью безвольного приложения к мужу, страхом отверженности, осуждения и неприятия в случае отстаивания своих интересов поперек мужчины, общества, молодые женщины бежали в чужие земли, вслед за своими мужьями, с детьми и надеждами. В тюрьмах Ирака, на территории Сирии остаются тысячи российских женщин и детей.