Алексей Крученых из тех поэтов, чей литературный век оказался гораздо короче человеческого. И это было его сознательным решением. Он замолчал, когда закончилась поэзия — та поэзия, которую он любил и которую делал. И навсегда остался автором брошенного читателям "Дыр бул щыл", о котором продолжают спорить филологи.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Графоман или гений, провокатор или экспериментатор? Крученых долго считался в русской литературе фигурой маргинальной. Только к концу ХХ — началу ХХI века он вышел из тени Хлебникова и Маяковского, и его поэтические поиски стали казаться литературоведам достойными внимания.
Он был родом из бедной крестьянской семьи. Отец откуда-то из Сибири, мать — полька. Об отце Крученых рассказывал, что тот был красив, молодцеват, ленив, считал себя интеллигентом; дед понимал, что из него не выйдет хорошего хозяина. Отец занялся бакалейной торговлей. Мать вела хозяйство и воспитывала четверых детей.
Родился будущий поэт 9 (21) февраля 1886 года в поселке Оливское (иногда пишут Оливский, Олевск) под Херсоном. Сейчас такого населенного пункта на карте Украины нет, а волостной центр, село Вавилово, относится нынче к Снигиревскому району Николаевской области.
О своем детстве Крученых рассказывает так: «До восьми лет – рос обыкновенным крестьянским мальчишкой, диким, необузданным, капризным и т.п. Помню такой случай из раннего детства. Моя тетя-монашка все обучала меня религиозным песням. Мне это, видимо, мало понравилось, и однажды я ей в упор выпалил:
– Чтоб вы, тетя, сдохли!
Вообразите ужас всей набожной семьи!..»
Он привык к жизни «на воле, без присмотра, в степи». Вспоминал, как в детстве чуть не задохнулся в дыму домашнего пожара, тонул в Днепре и едва не разбился, падая с принадлежавшей деду мельницы. Степное детство «необузданного» мальчишки закончилось, когда семья переехала в Херсон, где его отдали сначала в начальное училище, а потом в высшее начальное. «На улицах и в школе я был первым шалуном, крикуном, дерзилой, драчуном. Учитель говорил, бывало, что меня недаром зовут «Крученых».
Вдобавок ко всем шалостям я был крайне свободолюбив, не терпел стеснений, был наивно правдив – настоящий дикарь».
Он терпеть не мог школьное начальство, оно платило ему взаимностью. Однажды его обвинили, как он пишет, «в таких поступках, от которых я сам содрогнулся» и исключили из училища. Доучиваться ему пришлось в другой школе. Школа, однако, несколько цивилизовала маленького дикаря: «Я страстно полюбил книги, зачитывался Гоголем, чуть не наизусть знал его «Вечера» и «Миргород». Подражал товарищу, который декламировал «Записки сумасшедшего». Полюбил уроки рисования. В подростковом же возрасте Алексей открыл для себя театр. Все это повлияло на выбор профессии: 16-летний Крученых отправился в Одессу поступать в художественное училище.
В автобиографии он пишет, что быстро вписался в новый, богемный мир: «Товарищи по школе – длинноволосые бедняки, мнившие себя «гениями». Все, однако, зверски работали и по-настоящему любили искусство. Голодали, нуждались во всем, но верили в будущее и презирали не понимавших их необыкновенные работы».
Во время первой русской революции 1905 года он «работал вместе с одесскими большевиками, перевозил нелегальные типографии и литературу, держал склад нелегальщины против полицейского участка, в какой и попал в 1906 году». Рисовал и публиковал «литографированные портреты Маркса, Энгельса, Плеханова, Бебеля и др. вождей революции».
Мир академической рисовальной школы – с гипсовыми головами, бюстами и капителями – не мог насытить душу молодого художника, и набивать руку ему быстро надоело.
МИР ДОЛЖЕН ЗВУЧАТЬ
Тем не менее училище он окончил – и в 1906 году вышел во взрослую жизнь с дипломом учителя рисования. Он даже некоторое время преподавал в женском училище в Херсоне и потом еще несколько раз брался за преподавание. Но от живописи сознательно отказался, сосредоточился на шаржах: в Москве выпускал открытки с карикатурами на профессоров, в Херсоне издал два альбома «Весь Херсон в шаржах», за что один из пострадавших от его карандаша дворян обещал его поколотить.
Академическое рисование тоже иногда кормило: его пейзажные этюды и портреты хорошо продавались, а в приложении к «Русскому слову» в 1912 году отвели целую страницу под репродукции его работ, посвященных подмосковным Кузьминкам. Он вполне мог бы зарабатывать живописью, но молодого художника не устраивала только живопись: его тянуло к синтезу искусств: «Мой мир должен звучать!» Хотелось владеть словом – тем самым рычагом, взявшись за который, можно перевернуть мир. Крученых начал писать стихи.
Новый этап его жизни начался со знакомства с художником Давидом Бурлюком. И Давид, и его брат Владимир тоже учились в Одесском художественном училище. На одной из выставок в 1904 или 1905 году Крученых увидел поразившие его яркими красками картины братьев Бурлюк – однако дружить они стали уже в Москве, с 1908 года. В 1909 году работы Крученых демонстрировались на организованных Давидом Бурлюком выставках «Импрессионисты» в Петербурге и «Венок» в Херсоне. Сам Крученых выступал в печати с критическими заметками о живописи. Вскоре Бурлюк пригласил Крученых в Чернянку, колыбель русского футуризма: там, в имении графа Мордвинова, где отец большого семейства Бурлюков служил управляющим, гостили молодые художники и поэты, под предводительством «Додички и Володички» Бурлюков создававшие новое искусство. Так родилась «Гилея», самое нахальное и шумное поэтическое объединение, вероятно, за всю историю русской поэзии; в 1910 году она испугала публику сборником «Садок судей».
Весной 1912 года Крученых выступает на публичных диспутах футуристов в Москве, вместе с Хлебниковым пишет поэму «Игра в аду» и издает ее с иллюстрациями Натальи Гончаровой. Летом 1912 года с Маяковским снимает дачу в Соломенной сторожке – не дачу даже, а комнату в мансарде. Там же раздобыли средства на издание «Пощечины общественному вкусу», вместе с Хлебниковым он сочиняет манифест для «Пощечины».
Эпатаж достиг цели: современники возмутились. Критики и читатели дружно назвали футуристов безумцами, хулиганами, дегенератами. Те, кто поинтеллигентнее, говорили о пришествии Грядущего Хама. Особенное возмущение читающей публики вызвало пятистишие Крученых «Дыр бул щыл», о котором сам автор говорил, что в нем «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Под национальным тут, пожалуй, имеется в виду фонетическая структура русского языка с его неудобными шипящими, его непередаваемым «ы». А фонетический строй «Евгения Онегина» он считал возможным передать в четырех слогах:
Ени – вони
Се и тся
Он не любил благозвучия – отсюда и «Ени – вони». Его привлекает какофония, грубое мясо языка, фактура звука – но и весомая, грубая фактура жизни, отсюда в его стихах свиньи, навоз, плевки, волосы под мышкой, отрыжка – ы-ак!
У каждого звука – свое значение: например, в 1916 году Крученых писал, что значение «у» – полет, глубь, движение тревоги. В сочетании «хо ро бор о» ему слышится «мрак, тундра» и т.п.
Иногда футуристы объясняли заумь рационально: самая известная попытка такого объяснения «дыр бул щыл» принадлежит Давиду Бурлюку, рассуждавшему о послереволюционной тенденции сокращать слова: «Крученых, сам того не зная, создал первое стихотворение на принципе инициализации словес. Он поставил местами только заглавные инициальные звуки слов. <...> «Дыр Бул щол» – дырой будет уродное лицо счастливых олухов (сказано пророчески о всей буржуазии дворянской русской, задолго до революции, и потому так визжали дамы на поэзо-концертах, и так запало в душу просвещенным стихотворение Крученых «Дыр бул щол», ибо чуяли пророчество себе произнесенное)».
У СЛОВА ОТРАСТАЮТ ЛАПЫ
Современные исследователи выяснили, что заумь футуристов – далеко не всегда бессмыслица. Известно, например, что два стихотворения Крученых, состоящие из одних гласных – одно приведено в «Декларации слова, как такового», второе носит название «Высоты (вселенский язык)», – фактически отсылка к двум молитвам. Первое – к «Отче наш», только все слоги записаны одними гласными, второе – к «Верую», хотя и с незначительными пропусками.
Заумь – готовность воспринимать любое сочетание звуков как осмысленное слово, причем смысл его определяется его звучанием. Можно, кстати, заметить родство зауми не только с фольклорными заговорами, где часто встречается бессмысленная глоссолалия, но и с детским восприятием языка, когда ребенок готов наделять особыми смыслами непонятое и недослышанное: «любимый город в синий дым китает», «кустракиты над рекой» – и для каждого неясного, таинственного слова готова рационализация, объясняющая, где растут кустракиты и как китают в синий дым.
Самовитое слово футуристов самим своим звучанием выражает смысл – это особенно заметно, если послушать, как Крученых сам читает свои стихи – таких записей во второй половине ХХ века было сделано множество, и их легко найти в Интернете. В его зимнем стихотворении «Мизиз» слышатся завывание вьюги, свист поземки, лязг зубов. В «Весне с угощением» мы не только слышим, но и видим, кажется, крутящиеся, сваренные вкрутую красные и голубые «ю – ица», чувствуем, как хрустит «сахарный сохрун, мохнателький мухрун», как тает во рту чуть кисловатый «сладкостный мизюль», называемый также изюмом… Крученых сам виртуозно поясняет суть своих теоретических изысканий: «Звук з удобен для изображения: резкого движения, зудения, брожения, визга, лязга, завирух зимы, заносов, мороза, зги, накожного и нервного раздражения, свиста розги, злости, зависти, дразнения, заразы, зазора, змеи, зигзага». И сам он – зудесник, – вроде и волшебник, кудесник, но уж очень раздражающий, до чесотки – «его зиятельство зударь Земли, вождь заумцев», как охарактеризовал его соратник Игорь Терентьев. «Злобен и безмерно ядовит», – сказал о Крученых Давид Бурлюк.
Пастернак в 1925 году метко описал творческий метод Крученых: «Там, где иной просто назовет лягушку, Крученых, навсегда ошеломленный пошатыванием и вздрагиванием сырой природы, пустится гальванизировать существительные, пока не добьется иллюзии, что у слова отрастают лапы».
Наследие Крученых пестро и сложно. Читать его стихи «для удовольствия» невозможно – только положив рядом манифесты, декларации и трактаты. А вот его литературоведческие изыскания и мемуары – чистое наслаждение: он точно и лаконично формулирует, он ясен и энергичен, словам тесно, мыслям просторно. И в стихах, когда его можно читать без расшифровки и перевода – не перестаешь изумляться метафорической точности, свежести, яркости зрения, остроте слуха. Это и выпитые весенними лужами церкви в «Весне с угощением», и шлепающая дождем «Мокредная мосень», и отчаянная «Уехала!», и отчаянно-смешная «Любовь тифлисского повара». Сейчас уже никто из здравомыслящих филологов, кажется, не считает Крученых графоманом, бездарностью на грани гениальности – вроде графа Хвостова, родоначальника русского абсурда. Но Крученых, несомненно, одно из звеньев цепи абсурда, соединяющей графа Хвостова и Козьму Пруткова с обэриутами – и даже дальше – с постмодернистами. В некоторых стихотворениях уже, кажется, и Сорокин предвосхищен – распад мира, распад языка и сознания, бред и глоссолалия – как, например, в «Опять влюблен нечаянно некстати произнес он».
ДЕНЬ ПОБЕДЫ НАД СОЛНЦЕМ
В декабре 1913 года в театре «Луна-парк» поставили одновременно два футуристских спектакля: 2 и 4 декабря шла трагедия «Владимир Маяковский», а 3 и 5-го – опера «Победа над солнцем» (либретто Крученых, музыка Михаила Матюшина). Предисловие написал Хлебников. Оформлял спектакль Малевич, в декорациях к этой пьесе на сцене впервые возник вместо солнечного круга – черный квадрат. Опера – алогичная, абсурдная; будетлянские силачи в ней разрушают все, что основано на здравом смысле. Солнце побеждено, торжествует рукотворная стихия электрического света.
«(Входят несущие солнце – сбились так что солнца не видно):
Один.
– Мы пришли из 10-х стран
Страшные!..
Знайте что земля не вертится
Многие:
Мы вырвали солнце со свежими корнями
Они пропахли арифметикой жирные
Вот оно смотрите
Один:
– Надо учредить праздник: День победы над солнцем».
Смысл оперы – в победе человеческого разума над природой, а отчасти – футуристов над «солнцем русской поэзии». Обе постановки были рассчитаны на скандал и его получили: кажется, никто из критиков не разглядел ничего, кроме глумления и попрания норм. Когда публика стала вызывать автора, администратор театра отказался его звать и сообщил со сцены: «Его увезли в сумасшедший дом!» Тем не менее Крученых вышел на поклоны.
После этого оперу всего один раз поставили в Витебске в 1920 году – а затем реконструировали после большого перерыва в 1980-х в нескольких театрах и до сих пор изредка ставят на сцене.
Крученых участвовал в публичных диспутах футуристов и их поэтических чтениях. Организовал издательство «ЕУЫ» и пояснял в «Декларации слова, как такового»: «Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово «лилия», захватанное и изнасилованное. Поэтому я называю лилию еуы – первоначальная чистота восстановлена». Первой в издательстве вышла совместная с Хлебниковым книга «Бух лесиный», иллюстрации к которой сделала художница Ольга Розанова. Другие иллюстрировали Наталья Гончарова и Михаил Ларионов – бесплатно, по дружбе. Книги печатали на личные средства Давида Бурлюка, Елены Гуро, Михаила Матюшина.
Ольга Розанова, ровесница Крученых, одна из самых одаренных художниц русского авангарда, была супрематисткой, соратницей Малевича. Союз Розановой и Крученых продолжался несколько лет, и это был редкий творческий тандем, в котором женщина – не муза, не объект поклонения, а равноправный творец. Розанова проиллюстрировала несколько книг Крученых, в том числе «Взорваль»; иллюстрации были совершенно новаторскими: в них, к примеру, чуть не впервые использовался коллаж.
Они не стали вступать в брак. Они то сходились, то расходились. Когда жили порознь – в письмах горячо обсуждали новости искусства, возможности сочетания заумной поэзии и заумной – беспредметной – живописи. Она под его влиянием тоже стала писать заумные стихи…
Розанова умерла от дифтерии в 1918 году.
КАВКАЗ
Когда началась Первая мировая, Крученых уехал на Кавказ. С начала 1915 года работал в Баталпашинске (сейчас это Черкесск) учителем рисования в женской гимназии. На летние каникулы приезжал в Петербург, готовил книжные издания с Розановой и Малевичем.
В 1916 году его призвали в армию. Российские войска только что взяли Эрзерум, началось строительство Эрзерумской железной дороги, и Крученых работал там чертежником. Служил он в городе Сарыкамыше (тогда это была территория Армении в составе Российской империи, сейчас это горнолыжный курорт в Турции). По дороге в Сарыкамыш Крученых задержался в Тифлисе. С ноября 1917 года он стал вживаться в поэтический мир Тифлиса. Крученых вошел в группу «Синдикат футуристов», из которой потом выделилась другая группа – «41˚», состоявшая из Крученых, Ильи Зданевича и Игоря Терентьева.
«41˚» – это и широта, на которой находится Тифлис, и лихорадочный жар. «41˚» проповедовал футуризм, поэты выступали с концертами, читали стихи в артистических кафе, издавали небольшие поэтические книжки. Юрий Долгушин, знавший Крученых в Тифлисе, вспоминал, что того в городе «принимали как мэтра», он выступал как критик. Он запомнил Крученых худощавым чудаком со стопкой книг в руках – в фигуре что-то ломаное, асимметричное, ходит зигзагами, говорит стремительными пулеметными очередями…
В 1919 году группа распалась: Зданевич уехал в Константинополь и дальше в эмиграцию, Крученых перебрался в Баку. К бакинскому периоду жизни Крученых относятся, кажется, первые его агитационные стихи:
Еще! Еще! Удары жарче
Направим мы на издыхающих буржуев!
Нашей коннице будет слаще
Топтать угодников, что родиной торгуют!
Впоследствии таких стихов будет больше – а зауми в них меньше.
В 1922 году, когда закончилась Гражданская война, Крученых вернулся в Москву. «Иных уж нет, а те далече»: Бурлюк уехал через Сибирь в Японию, Ольга Розанова и Хлебников умерли.
В 20-х годах Крученых издал несколько теоретических брошюр – «Сдвигология русского стиха» («сдвиг» – новое слово или новое значение, возникающее на стыке двух других: «слыхали ль вы» – «слыхали львы» и т.п.; это явление очень занимало Крученых), «Фактура слова», «Апокалипсис в русской литературе». Он выступал против Есенина, в стихах которого находил невыносимое благозвучие, а в жизни – неприемлемое хулиганское поведение. Однако его антиесенинские выступления не нашли понимания даже у друзей, в том числе у Маяковского. На есенинскую смерть Крученых откликнулся самоизданной книжкой «Гибель Есенина», где утверждал: «Самое трагичное в гибели Есенина – это соблазн для множества русских неудачников» и называл его стихи «тупым беспросветным нытьем». А Лидия Либединская вспоминает, что уже немолодой Крученых, узнав, что молодежь ездит с цветами на могилу Есенина, принес букетик ландышей и попросил их положить за него.
Крученых примыкал к ЛЕФу – но, кажется, был левее левого. Он издавал свои небольшие брошюрки, каждой из которых присваивал порядковый номер. Всего таких «продукций» он издал 236, но не все они найдены. Иногда они напечатаны на машинке, иногда размножены гектографом, тираж – не более полутора сотен экземпляров, так что сейчас это библиографическая редкость. В 1925 и 1926 годах он издает стихотворные «уголовные романы» – «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-Маникюрщица» и «Дунька-Рубиха».
По мере того как власть укрепляет свои позиции в руководстве литературой, Крученых отходит от литературы все дальше: перестает печататься, не переставая, однако, издавать свои «продукции», думать, писать. Но он, последовательный футурист, не играет с властью по ее правилам – и поэтому замолкает. Его последний поэтический всплеск – лирические циклы «Ирониада» и «Рубиниада», посвященные его возлюбленной Ирине Смирновой и изданные гектографически в 1930 году.
АРХИВАРИУС
В 1930-м, когда застрелился Маяковский, Крученых практически ушел из литературы и превратился в букиниста, библиографа, биографа, архивариуса. С этого времени он жил покупкой и продажей книг и рукописей. Фонд Крученых в РГАЛИ – настоящий сундук сокровищ: письма, автографы, фотографии, афиши, книги с дарственными надписями, наверное, чуть не каждого хоть сколько-нибудь значимого литератора. Плюс особый жанр Крученых – альбомы, посвященные одному автору: Пастернаку, Олеше, Катаеву – таких альбомов было несколько десятков… В них – фотографии, вырезки из газет, эпиграммы, экспромты, записки – бесценный для сегодняшнего исследователя материал.
Катаев в романе «Алмазный мой венец» оставил портрет «вьюна», в котором явно угадывается Крученых: «Вьюн – так мы будем его называть – промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.
У него было пергаментное лицо скопца.
Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма, иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии. По сравнению с ним сам великий будетлянин иногда казался несколько устаревшим, а Командор просто архаичным».
Во время войны он не уехал из Москвы – пришел в «Окна ТАСС», которые наследовали «Окнам РОСТА», и стал вместе с другими поэтами сочинять стихотворные подписи к рисункам. Сохранилось несколько текстов Крученых, написанных в войну; в одном из них он размышляет о немецком характере, проводя параллель между Германией и пушкинским Германном с его одержимостью.
В воспоминаниях литераторов Крученых всегда двойной: с одной стороны, пыльный, не очень опрятный человечек в выцветшей тюбетейке, с толстым портфелем под мышкой, живущий в захламленной книгами и рукописями комнате, часто безденежный, почти голодающий. С другой – легендарный футурист, овеянный былой славой – грозный, почти страшный. Одни вспоминают, что он странно жестикулировал и махал руками при чтении своих стихов так, что у Асеева, где он часто бывал, люстру подтягивали повыше. Другие вспоминают острый, резкий, безжалостный как бритва язык, четкость и ясность суждений.
Крученых, которого нигде не печатают, все равно член Союза писателей. Он со всеми знаком. К нему тянутся те, кто неравнодушен к формальным поискам – от поэтов лианозовской школы до Андрея Вознесенского, оставившего в воспоминаниях жутковатый портрет эдакого плюшкина, упыря: «плесень времени, оборотень коммунальных свар, упыриных шорохов, паутинных углов»…
В одних воспоминаниях – он бессовестно торгует интимными письмами Маяковского, цинично отрезает от рукописей куски – строго по назначенной цене. В других – «он стопроцентный фантазер, несмотря на все его делячество», как говорит о нем художница Мария Синякова. А Лев Озеров заметил: «Он никогда не паясничал, хотя что-то озорное жило в нем. Что-то детское. Это был ребенок, дитя. Игрун. До старости лет. Он не взрослел. С годами это озорство стало заметным. Бедствовал и озорничал. Как дитя, он тянулся только к тем, кого любил. С ними он мог разговаривать. Охотно. Для других он был чудаком, загадкой, нелюдимым, отшельником. Эти другие его отрицали начисто».
Он умер в 1968 году, 82-летним. Все свои архивы за несколько лет до смерти стал готовить для передачи в ЦГАЛИ, ныне РГАЛИ – не особенно на них нажившись, кажется.
Ходил зигзагами, пишут о нем, говорил зигзагами; высокий голос, взлетавший до фальцета, до визга; вечно в движении, на бегу, даже ел и пил стоя. Крученый, верченый, вьюн – он не ангел и не бес, скорее, эдакий домовой русской литературы – часть ее грозной природной силы, тихий хранитель ее сокровищ.