Чудовище ты мое любимое!..

Нана Эристави

По паспорту его звали сурово и респек­табельно - Лоуренс Аравийский, - и это грозное имя так отчаянно не шло ушас­тому, трехмесячному рыжему комочку с широко распахнутыми на мир зелеными, по-египетски продолговатыми глазища­ми, что у меня сердце заныло от нежнос­ти и жалости.

Он ехал в свой новый дом у меня за па­зухой, у сердца, доверчиво угревшись, и только головенкой любознательно кру­тил, - будто заранее знал, что предстоит ему стать моей величайшей любовью на долгие и счастливые 15 лет. Летели дни, менялись страны, а рыжий абиссинский красавец-кот, гордо носивший свое новое, анимешное имя Шульдих, спокойно и уверенно следовал за мной, одинаково ес­тественно чувствуя себя в Москве и Пра­ге, в Кейптауне, Будапеште и Братисла­ве, на Миконосе, в Дубровнике, - короче, всюду, куда заносила нас извилистая наша судьба. Он дружил и играл со спаниелем подруги, безуспешно, но страстно охотил­ся в Африке на ящерок, боялся больших птиц, капризничал в еде, как инфант из рода Габсбургов, обожал ездить в машине, с аристократическим презрением игнори­ровал неудобства долгих перелетов и бес­корыстно, беззаветно дарил мне свое сер­дце. И только раз, - один единственный раз в жизни, - я ощутила, каюсь, укол ревности: когда Шу, долго промаявшись муками сомнений, положил пойманную в дачном саду мышку-полевку не передо мной, а перед моим другом, с которым у них, как я небеспричинно подозревала, с первого дня сложились отношения неко­его крайне подозрительного, чисто муж­ского заговора. «Чудовище ты мое люби­мое!» - смеялась я, и он заваливался на спинку в томной позе одалиски, подстав­ляя мне теплое брюшко нежнейшего кре­мового оттенка.

А потом был страшный диагноз, - и недели последней, отчаянной, безнадеж­ной борьбы и надежды на чудо. Уколы, капельницы, лекарства, - и слова врача: «Пойми, это конец, я больше ничего не могу сделать». Величайшая любовь моей жизни ушла тихо, без мук и страданий, у меня на руках, - только дышал все реже, и все тише поднимался рыжий бочок под моей гладящей ладонью, а потом все пре­кратилось, и его не стало.

Друг мой, - бритоголовый, как пират­ский капитан, крутой, по-настоящему сильный, железной воли мужик, танком пробившийся в снобистскую киношную тусовку из рабочих предместий морав­ской Остравы, - волком выл в саду, ис­кренне полагая, что я не слышу. Мне го­ворили: «Держись». Я курила по четыре пачки в день и держалась.

Первые дни. Постоянное ощущение незримого присутствия Шу в доме, глухая тоска, мучительные напоминания себе о том, что кошачью еду в магазине покупатьне надо. В голове эхом звенели сло­ва пронзительного монолога Вол­шебника из «Обыкновенного чуда»:

«Мне предстоит пережить тебя и за­тосковать навеки».

Было очевидно: что-то с этим на­до делать. Начались просмотры сай­тов, предложения друзей, фотогра­фии, видео, - кто угодно, только больше не аби! Совсем другой, что­бы не сравнивать, чтобы любить по- другому, не вспоминая и не растрав­ляя душу воспоминаниями. Хищно­гибкие синеглазые тайцы, смешные рагдолл, очаровательно-неуклюжие шотландцы, - и каждый был красив, обаятелен, и... не то, не то!

А потом позвонила подруга, с ис­тинно питерским вкрадчивым ко­варством спросила: «А ты ТОЧНО больше не хочешь аби?» - и расска­зала про осиротевшую малышку, хо­зяйка которой, полька из Гданьска, в одночасье сгорела от рака, и девочка досталась ее живущей в Праге пле- мяннице-художнице, тщетно пытаю­щейся примирить абиссинскую при­нцессу с двумя шумными, веселыми котами-сфинксами. Я посмотрела на фотографию, - и в уши мне неслыш­но шепнули: «Шепсет!» «Ше», - за­думчиво протянула я вслух, и тень моего Шу тихо отступила, успокоенная и утешенная, и ушла по радуге в следующую из девяти своих жизней.

Вот с этого места, дамы и господа, тра­гедия, как то ей и положено сообразно жанровым законам, принялась неудержи­мо обращаться в фарс.

Я боялась сравнений новой обитатель­ницы нашего дома с Шу, предполагая сходство характеров в сходстве породы. Это я сильно погорячилась.

Шу был ангелом, а Ше мой друг в пер­вые же минуты знакомства совершенно справедливо окрестил «скржитеком», - то бишь, чертенком. Она дралась, как га- мен из парижской подворотни, шипела, как стая кобр, и чередовала изощренные попытки к бегству с достойным опытно­го ниндзя умением рассасываться в про­странстве. Она ненавидела гостей, де­монстрировала яростное мужененавис­тничество в лучших традициях Валери Соланс и с коварным упорством мань- яка-убийцы из голливудского триллера превращала в ад жизнь нашей добрейшей, обожающей кошек юной помощницы по хозяйству, дерзнувшей однажды вклю­чить пылесос в царственном присутствии «ее египетского высочества, да живет она вечно». Она демонстрировала все худшие качества кошачьей натуры, помножен­ной на чисто польское сочетание боево­го задора и злопамятности. В довершение всего, эта шоколадная мерзавка с янтар­ными очами оказалась прирожденной ак­трисой и манипуляторшей, совершеннопрофессионально разыгрывавшей с нами карту «я бедная маленькая кошечка труд­ной судьбы, жизнь была ко мне жесто­ка, ой, боюсь-боюсь-боюсь». Интересо­вавшаяся ее судьбой художница, явно не чаявшая, как и удалось-то избавиться от свалившегося на руки демоненка, откры­то спрашивала меня: «Да зачем тебе вооб­ще понадобилась эта хулиганка?» Я пере­читывала, прости Господи, Макаренко и внушала себе: терпение, терпение и еще раз терпение. И вообще, - нет безнадеж­ных детей, есть плохие педагоги!

Первая неделя была. нет, не труд­ной. Невозможной! Я смазывала йодом очередные царапины, крыла хвостатую негодяйку последними словами на не­скольких языках, трижды проклинала тот день, когда взяла ее, сжалившись над печальной ее долей, смотрела в ее под­вижную, эмоциональную мордашку... и матерная филиппика завершалась слова­ми: «Красавица ты моя, солнышко!» Тер­пение, терпение, терпение.

А потом она в первый раз потерлась о мои ноги. В первый раз взяла вкусняшку с руки мягкими губками. В первый раз принесла мне игрушечную мышку. Ткну­лась головенкой в ладонь, подставила почесать бархатные ушки и лобик, вско­чила рядом на диван. Гордо продемонс­трировала, что умеет правильно поль­зоваться когтеточкой. Мирно заснула, прижавшись бочком к бедру дрыхнув­шего перед телевизором друга. Короче, - лед тронулся, господа присяжные засе­датели, лед тронулся!

Пару дней назад же случилось у нас вот что: приперся, стал-быть, спутник моей жизни под кров родной. На секунду за­бывшись, привычно распахнул входную дверь, - и некая стервоза хвостатая рез­во ломанулась наружу, - в минус шесть градусов, ежели что.

Ох, прав, прав был старичок Шекспир, - «отвага порождается нуждою»! Ни о чем не думая, кроме того, что эта экзоти­ческая зараза сейчас выбежит в холод и пронзительный ветер, я кинулась к ней, схватила поперек пузика, как плюшевую игрушку, и оттащила от порога.

Не знаю, кто больше офонарел, - я, виновник чудом не случившегося не­счастья или сама беглянка, даже не по­пытавшаяся оказать сопротивление. Это она-то, две недели в руки не давав­шаяся. Но, однако, не было бы счастья, да несчастье помогло, - методом шо­ковой терапии, до Шепсет дошло, что, по крайней мере, в моих руках ей точно ничто не угрожает.

Впрочем, не спешите поздравлять меня с педагогической победой, - нам с девочкой нашей столько всего еще предстоит: и первое, о мой Бог, купание, и первое причесывание, и - страшно подумать - стрижка коготков, и - сов­сем уже скоро - поездка в Москву., од­нако я не унываю и смотрю в будущее, преисполняясь здорового оптимизма. В конце концов, отвага порождается нуж­дою, или как?

В каждой истории должна быть мо­раль, как учили нас столь мною люби­мые классики-викторианцы. Есть мо­раль и в моей истории: не надо бояться. Хвостатое чудо будет с вами много счас­тливых лет, а когда оно, в свой срок, уй­дет по радуге, чтоб родиться в новом теле, - в вашем сердце всегда найдется место для нового теплого комочка, которого вы будете любить совершенно по-новому. Если продолжить вспоминать слова муд­рого Волшебника из бессмертной сказки: «А пока - ты со мной, и я с тобой. С ума можно сойти от счастья. Ты со мной. Я с тобой. Слава храбрецам, которые осме­ливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут, как будто они бессмертны!..»

Ты спишь на диване у меня за спиной и посапываешь во сне. Что тебе снится? Серое небо в окнах твоего родного Гдань­ска? Заснеженный сад за окнами твоего нового дома? А может, к тебе приходят во сне бритоголовые жрецы, - длинные подведенные глаза, невесомые склад­ки белых одежд, тонкие смуглые пальцы воздеты в почтительном приветствии, - и ты слышишь их напевное: «Привет те­бе, о Миу-Нофер, Прекрасная Кошка, да живешь ты вечно», и безошибочной памятью предков ты ощущаешь на шее вес драгоценного, зверски неудобного ожерелья-воротника (да, красота требует жертв, но все равно - мерзкая была мода, поневоле придешь к выводу, что в про­грессе тоже есть свои положительные стороны)? Я не знаю. Зато я точно знаю, что сейчас закончу рассказывать эту ис­торию - и позову тебя. И ты проснешься, и все у нас будет очень, очень хорошо.

Да, чудовище ты мое любимое?

#живопись #уфа #чтение #книга #кот