Я родился в Москве.
Еще бы я не знал русский язык!
Как считаешь, легко ли забыть язык, на котором тебе пели колыбельные? Язык, на котором ты читал моралиста Толстого и мазохиста Достоевского. И не смейтесь, у вас в России весь общественный строй держится на мазохизме. Мои предки много поколений прожили в вашей стране. Еще дед моего деда писал брату в Берлин, что русские любят лишь того барина, кто бьет их плеткой.
А легко ли забыть язык, на котором ребенок зубрил слова кошмарной большевистской клятвы? «Если я нарушу эту клятву, пусть меня покарает рука моих товарищей…» Не смейтесь, так вслух я повторял под красным знаменем. Красное знамя. Красный галстук, всюду кровь. Умереть за революцию. Умереть за Ленина. Умереть за родину. Почему вы так любите умирать? Маленький Владимир Шот плакал от горя, что не погиб за революцию. Клятва мазохистов. Такие годы, проклятые годы.
Мой бог, а как забыть помойки, на которых юные пионеры собирали металлолом? Я собрал по московским помойкам столько старых кроватей, что из них построили самолет. Вы можете представить самолет из старых чугунных кроватей? Не смейтесь, коммунисты все могут. Вашим коммунистам не важно, полетит ли самолет. Им важно, что все заняты.
Как думаешь, легко ли забыть, как отдавал салют языческому саркофагу с мумией Ленина? Да, да, Владимир Шот был преданный юный пионер. Что может сравниться для русского человека с гробницей Ленина? Наверное, ничего, даже могила матери. Вы до сих пор поклоняетесь мумии человека, который убил миллионы ваших отцов и матерей. Разве это не мазохизм?
А можно ли забыть русскую девушку Асю, с которой юный Вилли познакомился в Обществе содействия армии? Мы вместе стреляли в тире, и вместе кидали гранаты. И спорили о победе рабочего класса во всем мире. Не смейтесь, это невероятно романтично. Тогда все стреляли, плавали, кидали гранаты. Проклятые годы, проклятое время.
С девушкой Асей я поцеловался всего два раза, а потом Карл Маркс скрыл от меня солнце. И лучшего друга Митю забыть невозможно, с которым я вместе собирался учиться на летчика, и вместе нести угнетенным народам счастье коммунизма. Но оказалось, что таким, как предатель Шот, не место в авиации.
Да, да, забыть счастливое детство нелегко. Но все пропало, разрушилось в один день. В то утро, в октябре тридцать первого, борода Карла Маркса закрыла мне солнечный свет. Или это был тридцать второй год?
Мой бог, проклятый день, проклятые времена, так любила повторять Генриетта, моя бабушка. Впрочем, быстро поправлялась она, в России теперь всегда проклятые времена. Я, маленький Вилли Шот родился в Москве, в несчастливый
несчастливый для русских немцев год. Тысяча девятьсот четырнадцатый, год, когда вспыхнула Первая мировая. Московские поджоги начнутся позже, но чудесные русские патриоты уже запели вечную песню. Да, да, эта песня – одна на весь мир. Мой народ – самый лучший, вот о чем эта вечная песня.
Русские тогда бездарно проиграли войну с Японией, на ком они могли выместить обиду? Бабушка Генриетта листала газеты, качала головой и повторяла, что немцам в России приходится быть больше русскими, чем сами русские. Не смейтесь, бабушка Генриетта говорила редко, но в точку.
Смотрите, поражалась бабушка, этот издатель Суворин совсем безумец. Он пишет о «немецком засилье» в финансах и промышленности! Как будто немецкие фабрики и банки не составляют опору русской экономики. Как будто немецкие инженеры не работают на русских заводах. Как будто немецкие офицеры не муштровали полки для русских царей. Он собрал самых подлых писак, и в каждом номере печатает свои мерзкие статейки! Он призывает закрывать немецкие школы, выгонять из университетов немецких профессоров, и отбирать землю у тех, кто ее привел в порядок!
Мой бог, русский издатель Суворин не был безумец, хотя и напечатал серию статей под названием «Золото Рейна». Он делал то, что и другие холуи. Правительство искало способ стравить пар. В этом смысле все правительства похожи.
Я мало видел отца. Семья жила в очень немецком районе Москвы – на Лубянке. В гости к семье Шот приходили фабриканты, банкиры, владельцы торговых домов. Но мой отец, Генрих Шот не ворочал миллионами. Он собирал первые русские самолеты. Он учился в Императорском техническом училище вместе с вашим известным конструктором…как его? Потом его именем назвали самолеты. Нет, не Антонов… Мой бог, Туполев. Конечно же, Туполев. Они занимались на разных курсах, и не были дружны, но вместе что-то делали в мастерских. Генрих Шот любил моторы больше всего на свете. Может быть, больше чем семью. Да, да, неизвестная, непонятная страсть. Вначале была скромная мастерская, заказы для фабрик, насосы, какие-то приводы. Затем пришли коммунисты, отобрали лавки, разорили цеха. Все, кто хотел и умел работать, покидали несчастную страну. Бог мой, ну куда мы поедем, воскликнула бабушка. Наша семья двести лет служила русской короне, сказал дедушка. Эта революция – ненадолго, русский человек не умеет жить без царя.
Впрочем, не все из Шотов так полагали. Большая семья трещала по швам. Сестра папы Генриха вместе с мужем уехала в Ригу. Кузина с детьми уже год как вернулась в Берлин. Ах, проклятые времена.
В отличие от супруги, Генрих Шот в революцию почти ничего не потерял, кроме царского паспорта. Его супруга Анна, моя мама, напротив, жила в Москве с настоящим немецким паспортом. Она происходила из семьи, не успевшей укорениться в России. Смотрите, как получилось. Подданная Германии, она вышла замуж за Генриха Шота, и осталась в Москве. Ее родители успешно торговали. В пятнадцатом году их магазин разграбили и сожгли русские патриоты. Тогда родители Анны заняли деньги, о
они погрузились в долги, и открыли новый магазин. В восемнадцатом большевики опять все отобрали. Родители говорили Анне – господь отвернулся от несчастной страны. Русские комиссары – это воры. Они не хотят работать, они хотят только маршировать с красными бантами. Что ты творишь, бери сына, нашего внука и беги. Пусть этот сумасшедший Шот дальше копается в моторах.
Мой бог, мамочке Анне не хватило ума сбежать. Но ей хватило ума не менять паспорт. Потом пришли коммунисты, чтобы поселить в нашей квартире несколько военных. Это называлось «уплотнить». Мать держала меня на руках, мне было года четыре, или пять. Отец, Генрих Шот как обычно, был на службе. Он собирал для армии Троцкого военные аэропланы. Смотрите, мой отец не был коммунистом, но искренне строил новый светлый мир. Он глядел на мир точно сквозь бинокль, строил свободный мир для всех, кто далеко, но не замечал, как живут самые близкие. Генрих Шот заразился страшным большевистским вирусом, который называется «счастье для всех».
Когда в дом вошли чужие, мама стала плакать, я тоже заплакал. Дедушки не было. Тогда к военным вышла бабушка Генриетта, и сказала – мой бог, видите эти четыре цифры, видите этот телефонный аппарат? Эти цифры – номер коммутатора в Кремле, меня соединят с товарищем Троцким. Вы ему сами объясните, почему отбираете квартиру у товарища Шота. Конечно, эти ушли. Они боялись что-то сделать без начальства.
Я учился ходить, а отец ездил на съезды планеристов. Генриха уговаривали вступить в партию. Он был знаком с вашими великими конструкторами. Мой бог, как правильно вспомнить? Генрих ездил в гости к вашему главному специалисту по космосу… Целовски? Мой бог, да, да, Циолковский. Ужасно трудная фамилия. Генрих Шот никогда не боролся с советской властью, он ее не замечал. До октября тридцать первого года. Или тридцать второго?
Да, да, октябрь в России – это красный месяц, месяц большой крови. Москва стала кровавой, слишком много флагов. Коммунисты всюду развешивали знамена, громадные лица вождей и истерические лозунги, они готовились праздновать свою Великую революцию. Неужели русские до сих пор празднуют день, в который их начали морить голодом?
Представь себе, по всей Москве висели четверо: великий Ленин, великий Сталин, Маркс и Энгельс не такие великие, они выглядывали позади. Эту четверку я запомнил очень хорошо, потому что ткань закрыла окна нашей квартиры на третьем этаже. Да, да, борода Карла Маркса закрыла от маленького Вилли солнечный свет.
В тот день я, Владимир Шот, лучший ученик, лучший выпускник, получил значок и грамоту с портретом Ленина. Советское правительство придумало, чтобы все дети стреляли из винтовок, все дети, и мальчики и девочки. Это называлось «Добровольное содействие армии», да, да, кажется так. За хорошую стрельбу вручали значки. Взрослых они заставляли отдавать половину зарплаты на самолеты и танки, а детей заставляли стрелять. Дети были счастливы.
Такой год, проклятое время.
Я бежал домой, чтобы порадовать маму. На улице светило яркое солнце, но дома оказалось темно. Семья Шот жила в красивом крепком доме, на четвертом этаже. Нас не выгнали из квартиры, когда высылали и выгоняли других, потому что Генрих Шот был нужен революции. Никто не хотел помнить, что революция – капризна. Она жрет своих детей, и никогда не насыщается.
Я вбежал домой и споткнулся в темноте. Потому что, вход был со двора, а окна выходили на проспект. Там висела темнота, там висела борода Карла Маркса. Я споткнулся о мамин плач. Мой бог, мама не плакала, она выла тихонько. Бабушка ее утешала, а деда не было, он как раз уехал на Волгу, к родне. Там многие умерли от эпидемии. Революция жрет всех, не разбирая, немец ты или русский. Дяди тоже не было, он рыл окопы для Красной Армии.
Вдруг кто-то зажег свет. Я увидел свои модели, планеры, танки. Все валялось на полу, разбито, сломано, порвано. По квартире шлялись мужчины в сапогах и фуражках, они топтали ногами модели, за которые я получал грамоты с портретом Ленина. Тогда не было КГБ, эта служба называлась иначе. Люди в фуражках швыряли на пол книги, сметали на паркет белье и посуду.
Я спросил, что случилось. Потом спросил, где папа, хотя мог бы уже не спрашивать. Да, да, многие повторяют глупость, такое время, проклятое время. Но время не при чем.
Твоего папу забрали, сказала мамочка Анна и заплакала. Твоего папу забрали, хотя он работал на комиссаров четырнадцать лет.
Слушай, это ошибка, сказал тогда я. Я даже засмеялся, захохотал. Я только что стрелял в тире, тогда всем полагалось стрелять из винтовки. Я получил значок, и грамоту, документ с лицом Ленина. В документе Владимира Шота, лучшего ученика, поздравляли с лучшим результатом. Его собирались отправить на соревнования, представлять сборную команду Москвы. Не смейтесь, тогда никто не спрашивал, какой ты нации. Это было торжество интернационала. Тогда была настоящая толерантность, не то, что сейчас. Тогда всех одинаково ставили к стенке.
Проклятое время, сказала бабушка. Газеты брызгали слюной в истерике. Революция нуждалась в жертве. Любая революция должна кого-то жрать, иначе люди догадаются, что власть захватила свора бандитов. Комиссары сочинили дело «технических спецов», многих посадили и расстреляли за шпионаж в пользу Германии. Или Англии. А конструктор Туполев как раз ездил с важным поручением Сталина в Америку и Францию, он там заказывал для России самолеты. В Германию Туполев кажется, тоже заехал, лучше бы он этого не делал. Туполев угодил в тюрьму, его потом выпустили.
Генриха Шота не выпустили.
Представь себе - утром надо было идти в школу. Никто школу не отменял, хотя чекисты унесли с собой все записи, все исписанные тетради. Они унесли даже тетради с бабушкиными рецептами для кухни. Я пришел в школу, и вдруг понял, что остался в пустоте. В надутом пузыре. Я теперь был сын предателя, вредителя и шпиона. Мои вчерашние друзья шипели и выплевывали эти слова. Мой бог, как можно одновременно быть предателем и шпионом? Но у коммунистов все можно.
Твой отец – германский шпион, выяснила мама через две недели. Двести лет Шоты жили в России, а теперь стали врагами. Мама приходила к тюрьме, ей разрешили одно свидание, но не разрешили даже передать теплые носки. Мама пришла и рассказывала бабушке. Генрих не может говорить, сказала она, он плачет и смотрит в стену. Или порывается звонить, но звонить ему не дают. Отобрали шнурки, отобрали ремень. У него лоб в порезах, шея в крови. Его били, но он не признается. Говорит, что сам ударился о стену. Адвокатов ему тоже не дают. Мой бог, в светлой коммунистической стране нет адвокатов. Зачем честным людям адвокаты?
На Генриха Шота написали два доноса. Да, да, товарищи, с которыми он работал. Друзья, которых он уважал. Да, да, немцы тоже любят писать доносы. Но есть, однако разница. Немцы могут сообщить в полицию, если кому-то плохо. Если обижают ребенка. Если пьяный человек сел за руль. А русские доносили, чтобы сделать другому плохо. Чтобы человека затоптали сапогами. Как моего отца. Особенно приятно, когда топчут сапогами того, кто умнее и лучше.
Оказалось, вредитель шпион Шот портил двигатели, которые сам строил. Он намеренно предлагал закупать плохой дешевый металл. Чтобы самолеты падали. А до этого он предлагал закупать хороший металл, но слишком дорогой. Чтобы разорить бюджет. Он выгнал кого-то из лентяев, значит, не уважает рабочий класс. Он взял на работу спецов из «бывших», из инженеров, кто работал в бюро до революции. Безусловно, они тоже вредители и шпионы. Просто потому, что не сбежали за границу.
Мамочка Анна немножко знала комиссаров из Кремля, но даже они не могли помочь. Суда не будет, сказали Анне. Тогда судили «тройками». Три назначенных живодера казнили предателей и вредителей. Его расстреляют, сказала бабушка Генриетта, или может быть, уже расстреляли. Проклятое время. Мы забыли, что все революции жрут своих сыновей. Так полагала бабушка, но это не совсем верно. Людей пожирают люди. Во всяком обществе рождаются мальчики, которым нравится заживо сжигать лягушек и выкалывать глаза кошкам. Мы расплодили таких монстров, и допустили их к власти. Да, да, потому что зло всегда рвется к власти, оно всегда деятельно и красиво. Вы видели фильмы Ларса фон Триера? Он гениально сказал про эсесовскую военную форму – визуальный ряд зла всегда более привлекателен. Только мы его уничтожили. В Германии никто не может повесить в бюро портрет Гитлера. А в России, - я сам видел по телевизору, - ваши старики носят по улицам плакаты с портретом Сталина. Не смейтесь, это все равно, что целовать плетку, которой вас били…
Да, да, про мою маму. Мой бог, у тебя немецкий паспорт, сказала бабушка Анне. Мы уезжаем отсюда. Домой, к твоему деду, в Берлин. Мой бог, какое счастье, что у тебя есть немецкий паспорт. Спасай сына, спасай маленького Вилли. Да, там тоже проблемы, инфляция, дороговизна, у власти теперь этот дикарь Гитлер. Но там никто не скажет Вилли, что он сын врага.
Я смотрел в окно, но не видел света. С той стороны окна квартиры закрывала борода великого немецкого еврея Маркса. Конечно, потом транспарант снимут, но я понял, что это неважно.
Тьма пришла навсегда.
Если вы дочитали досюда, значит вам имеет смысл подписаться на мой канал