Штурмбанфюрер СС Вилли Шот был красивый мужчина.
Как уверенно и твердо шагал хозяин по цехам! Как гордо вздымалась фуражка, как нежно и властно скрипела портупея, как радостно сверкали молнии в петлицах! И как послушно замирали сердца, едва заслышав щелчки кожаного стэка!
Эсесовская форма магически хороша.
Я привычно обедала хлебной коркой, спрятавшись между гусениц подбитого «тигра». Под потолком сборочного цеха с визгом ползал кран, извлекал из увечных танков искореженные куски, подвозил запасные части. Евреи, депортированные из Германии, прозванные нами «гамбургскими спецами», как раз прогревали надо мной свеженький мотор. Работали на совесть.
Все немцы работают на совесть.
А для нас «гамбургские» ничем не отличались от немцев. Толковые инженеры и техники, вовсе не говорившие по-русски, они до последнего верили, что их-то точно не расстреляют. Ведь Гитлер посулил им раздать белорусские земли.
У немецких евреев, как и у немцев один бог. Это великий бог дисциплины.
Ноздрями я жадно ловила газ из выхлопной трубы, потому что выхлоп напоминал запах шпрот. Я сосала хлеб, дышала шпротным ароматом, и не могла отвести глаз от зеркально начищенных сапог хозяина. Его блестящий кожаный плащ точно отталкивал грязь.
Немецкие офицеры удивительно аккуратны.
Природа одарила господина штурмбанфюрера воистину вагнеровской, античной красотой, от близости которой у меня подгибались колени. Накрахмаленная форма безупречно облегала его торс. Ни один волос не выбивался из нежно-юной стрижки герра Шота, даже когда он хлестал изящным стэком по щекам рабочих, даже когда лично копался в кишках разбитых гаубиц.
Немецкие мужчины вообще весьма элегантны.
А военные – особенно.
В подвластной ему, заводской империи, штурмбанфюрер Шот мог любому из нас рассечь лицо своей милой жокейской плеткой. Мог одним тихим ударом сломать руку. Поэтому все старались не совершать ошибок, - и пленные русские солдаты, и минские евреи из гетто, и арестованные белорусские крестьяне, и даже гамбургские спецы со звездами Давида на груди.
Когда очень хочется жить, ошибок не делаешь.
Я катала во рту задубевшую корку, обнимала теплый бачок с похлебкой, и тряслась от страха. Вместе со мной тряслись патроны, спрятанные под слоем червивого супа, под фальшивым дном бачка. Бачок с двойным дном смастерил слесарь Иван. Иван сказал – нас, красноармейцев, с завода не выпускают, а вас, евреев, каждый день уводят в город. Ты маленькая, кто тебя проверит, надо помогать подполью.
Как можно отказать взрослому дядьке, если ты никто?
Как можно отказать мужику, спасавшему тебя от насильников?
Уцелевшие патроны Иван наловчился выковыривать прямо из танков. Как раз сегодня вынимал из обвисшей почерневшей ленты, отогнув клещами измятое кресло стрелка-радиста. Некоторая часть самого стрелка-радиста еще находилась в кресле и вокруг, в виде горелых лохмотьев. Очевидно, «тигр» наехал на советскую мину. Позади, где мотор, образовалась железная каша. Зато под люком радиста, рядом с лопнувшим прицелом, с чистеньких снимков улыбались розовые фрицы и гретель. Улыбались отважному папочке, от которого осталось несколько пуговиц.
Как прекрасно – заживо сгореть за фюрера.
Герр Шот никого бить не стал, поднялся на второй этаж, где жили цеховые мастера. Я вылезла из-под танка и взялась за любимую швабру. До того, как нас построят, пересчитают и поведут мимо собак, предстояло еще пять часов вкалывать. Бачок с супом я покажу на вахте, под прожектором, потом мы будем долго топать пешком, потом втиснемся в кузов грузовика, потом нас снова проверят у колючих ворот гетто. Чечевичную похлебку я отнесу братику, а патроны спрячу в тайник под кроватью. Таким образом, меня дважды могут расстрелять на марше, или расстреляют ведь наш дом.
В гестапо все четко и по инструкции. Немцы обожают инструкции. Если найдут что-то запрещенное – расстреливают весь дом.
Часа два я механически махала метлой, выносила мусор, драила туалеты. Из кухни дурманяще несло чечевичным супом, остатки которого мне порой подкидывали пленные солдаты. Пленные советские бойцы жили тут же, в бараке при заводе. В последние месяцы рабочих рук не хватало, все больше появлялось белорусских крестьян. Их арестовывали за всякую ерунду, сгоняли из деревень по разнарядке. Но их хотя бы кормили. В день литр баланды, кубик масла, ложка мармелада, буханка хлеба. Рабам из гетто обед не полагался, даже близко не разрешалось подходить к убогой кухне. Зато вкалывать с каждой неделей приходилось все дольше, поскольку на бывший минский тракторный завод привозили все больше подбитых «тигров», гаубиц и самоходок. Лишь по этому признаку мы догадывались, что отступающая Красная армия еще огрызается.
Мы не думали о победе. Мы пытались выжить.
Возле конторы меня перехватил цеховой мастер Хорст, и поручил штопать свои очередные носки. Пожилой усатый механик, он ничего не видел дальше любимых станков и моторов. Как и многие его коллеги, он искренне считал, что евреев никто не обижает, и нет никаких расстрельных зондеркоманд. Нас не вывозят в лес, чтобы закопать в ямах, нас просто переводят в другое место.
Нас почти любят.
Мастер Хорст порой выпячивал грудь: «Я не поклонник Гитлера, я солдат Вильгельма». За такие речи, его могли запросто забрать в гестапо. Немцы сами жутко боялись этой милой организации. Другие немецкие рабочие тоже говорили - такого просто не может быть, чтобы живыми закапывать мирных жителей, глупые слухи, вас всех отправляют в Палестину.
Немцы очень доверчивы к власти.
Мастер Хорст вдруг вспомнил, что после коридора, надо бы вымыть лестницу, ведущую на второй этаж. Я набрала ведро воды и пошла. Пошла туда сразу. Поэтому мой шестилетний братик выжил и дожил до восьмидесяти лет.
Когда живешь на краю, стараешься все делать вовремя.
Над сборочным цехом обитали инженеры, там неплохо топили. Я вспотела, пока ползала с тряпкой по скользким, залитым грязью, ступенькам. И в какой-то момент забылась. Совершила ошибку, которая могла стоить жизни. Чтобы было легче нагибаться и таскать тяжелое ведро, я сняла ватник с пришитой к нему, желтой еврейской латой. За такое чудовищное нарушение правил, герр Рюбе, комендант гетто, расстреливал на месте.
Немцы чрезвычайно уважают запреты.
Я ползла с тряпкой вниз по ступенькам, и вдруг столкнулась с герром штурмбанфюрером. Мой ватник с желтой латой висел на перилах лестницы. Я испугалась? О нет, я оцепенела от ужаса. Хозяин завода успел снять свой сияющий кожаный плащ. В руке он нес знакомый каждому, толстый портфель. На поясе в длинной черной кабуре висел блестящий парабеллум. Вы могли бы убраться у меня наверху, вежливо спросил он. Герр Шот обратился ко мне на вы.
Немцы вообще весьма учтивы.
От его вежливого «вы» я проглотила язык. Я смотрела на стальное кольцо, вставленное в проушину изящной рифленой рукоятки пистолета, на красивую стальную цепочку, на блестящие ремни. И не могла выговорить ни слова.
Парабеллум завораживает своим темным волшебством.
Вы говорите по-немецки, терпеливо осведомился герр Шот. Да, немного, пробормотала я, немножко понимаю. Ах, немножко. Тогда мы с вами будем говорить по-русски, сказал он. Произнес с четким московским акцентом, на чистом русском языке. Хорошо? - спросил он. Я могла только икнуть в ответ.
И впредь наедине мы говорили по-русски