В 1967-м году впервые публикуется «Мастер и Маргарита», роман, который Булгаков писал с конца 1920-х до самой своей смерти в 1940-м. Роман, как принято говорить, «обо всем», в том числе о том, что квартирный вопрос испортил москвичей, а трусость – самый страшный грех. В 1969-м Юрий Трифонов пишет повесть «Обмен» - историю о том, как стерва-невестка решила съехаться с ненавистной, но - так удачно - смертельно больной свекровью, а тряпка-муж боится ей воспротивиться. На дворе 2018-й, и не сказать, что ситуация кардинально изменилась. Пробивные маргариты все также тянут на себе ипотеки и бесхребетных мастеров, вступают в сделки с дьяволом и совестью, берут ответственность и всячески пытаются всплыть на гребне повседневности. И, вроде бы, тут следует узнать себя, вынеся за скобки советские интерьеры, но что-то внутри противится.
Булгаков, кроме шуток, велик, а Трифонов, как ни жаль, просто талант, увязший в эпохе тесных коммунальных коридоров. В той эпохе, которая до последнего висела у меня на стене уродливым синтетическим ковром, но все-таки отпустила, дала вольную, одарила избавлением от скрипучих крашеных полов и забитых хламом антресолей – я смело снижаю ценник на двушку в хмурой панельке, отсекаю что-то очень родное, но препятствующее дальнейшему движению. Недавнее прошлое вызывает отторжение – не острое, но мучительное. Тянущая боль внизу живота. Капсула нурофена – отпускает. Желтый диван из Икеи – помогает забыться. Но все равно возвращается, как упитанный рыжий таракан, выползает из незаметной щели под плинтусом. Безвредный, привычный по ежегодным азиатским вояжам – туда, где граффити с Лениным вызывают только зуд в районе фотоаппарата, но вызывающий неконтролируемую панику в родных широтах.
Меня постоянно отбрасывает в Совок, будто я не человеческая индивидуальность, а так, человеческая пыль. Весной выходит «Довлатов» Германа-младшего – его коммунальная эстетика вызывает приступ клаустрофобии, там человек никак не может находиться в кадре один, все время маячит чей-то протертый локоть, пола фланелевого халата, тянущийся за кем-то невидимым шнур от утюга. И таким же шнуром тянущийся лейтмотив: думали, вы свободные? ха-ха, мы по-прежнему на зоне, вот же она приветливо скалится колючей проволокой. Летом выходит «Лето» Серебренникова. Оно тоже про свободу – которая внутри, пока ты молодой. О тех, чьи юные смешные голоса давали ощущение свободы внутри несвободы. О том, что было так давно, и уже давно не так. Только сам режиссер находится под домашним арестом, а потом на карте России одна за другой вспыхивают красные точки – города в которых отменяют концерты новых кумиров, и по соцсетям разлетается хэштег #ябудупетьсвоюмузыку. И вот Трифонов.
Трифонов не виноват, что меня подташнивает от социалистической риторики и эстетики. Он просто слишком укоренен в советском быте, со всеми этими невозможными перегородочками, скрипучими раскладными диванами, парадными сервизами и рассадой на балконе. Это дрянное место, где связи важнее денег. И тем оно кажется дряннее, чем явственнее осознаешь, как тяжело это искоренимо. Как туго «похлопотать» и «посоветоваться» уступают место «решить» и «проконсультироваться», но пока не понятно, меняется ли вообще от этого суть. Как сильные мира сего продолжают считать слабых грязью под ногтями, а слабые показательно презирают богатство, противопоставляя его интеллигентности, восприимчивости прекрасного, нравственности. Трифонов – это о том, как вольготно внутри меня живется гомо советикусу. В противном случае он бы просто отправился на полку с архаикой, туда, где горько плачет бедная Лиза. Это открытие делает невозможным адекватное восприятие и критику «Обмена». Бытоописания брежневского периода чудесным образом прорастают в метафизику настоящего.
И это хорошо. В противном случае пришлось бы писать про доперестроечных волков, овец и козлищ. Про интеллигентов и дельцов, духовное и материальное, правильное и практичное. Об упущенных (сейчас в ходу другое слово, но мой канал связи с читателем забанят) возможностях, преданных ценностях, повороте не туда, за которым поджидает семейка каннибалов, питающихся не твоей плотью, а твоей совестью. О душевных дефектах и ханжестве тех, кто с подчеркнутой корректностью обращает на них внимание, отпускает тонкие шпильки с ядом своей особости. О том, в конце концов, как мерзко решать квартирные вопросы, когда смерть спешит забрать твою мать, и том, что, может, и не так мерзко, а просто прагматично, если мать – не твоя. А у тебя дочь, Наташенька, которой нужно обеспечить будущее.
Тут снова мелькают какие-то призраки прошлого, попытки прикрыться ребенком и «позвони папе, спроси, когда он собирается домой». И невозможность двум женщинам, по-своему симпатичным и любимым, ужиться на одной кухне, и «твоя мать могла бы и к мужу уехать жить», и «твоя мать моего сыночку испортила», и еще много разного, как через худую плотину прорывающегося через трифоновский текст, невольно вспарывающий гнойники на теле фрустрированного поколения, родившегося в СССР, возмужавшего в сытых нулевых и внезапно очнувшегося в голодных и злых десятых. Хорошо, если для тех, кого называют Generation Z, Витя Дмитриев будет сродни бедной Лизе. Плохо, если игра престолов между семействами Дмитриевых и Лукьяновых, ничем в них не отзовется, потому что понятие семьи будет окончательно дискредитировано. А я сейчас чувствую себя получеловеком, обманутой собакой, которую забрали с начальной остановки, но выгнали из автобуса, не довезя до конечной.