Продолжаем наше интервью без купюр с преподавателем МГУ и МПГУ: о гранях гениальности, эстетике безобразного и собственном перформансе Алёны. Также читайте первую (серьезную) и вторую (более озорную) части.
Екатерина: С художниками мы более-менее разобрались. Теперь аналогичный вопрос: как отличить шедевр от ерунды? Ведь современное искусство еще не проверено временем. Например, если говорить о readymade: Дюшан выставил унитаз, а я (например) с таким же успехом могу выставить, допустим, телефон, получается? Какие есть критерии?
Алёна: Нельзя просто так взять и выставить телефон или унитаз. Почему Дюшана все-таки заметили? Потому что речь шла не о каком-то формальном решении, он не был ремесленником, он ничего не делал. Избавился от этого гнета ремесленности (хотя он живописец, и у него есть живописные полотна). Он обратил внимание на то, что художник – в первую очередь философ. Гениальный философ. И именно игры разума гораздо важнее, чем формальное воплощение. Потому что если ты умен, ты можешь придумать что-то новое, что-то, что заденет сердца, умы и души людей. А технически ты наймешь себе китайцев или индусов, и они тебе всё сделают за три копейки!
Мастерство сегодня не ценится так сильно, как в предыдущие века. Потому что мы благодаря тому же французскому Салону и многим другим художественным явлениям в истории искусства имеем фактически перепроизводство таких работ, которые сделаны с технической стороны очень и очень хорошо. А вот что касается какой-то подоплеки, каких-то интересных идей, то в этом смысле очень скучно смотреть на Салон. Если посмотришь на него в большом количестве – это елейные картинки на определенные темы с определенным набором тех или иных сюжетов, которые отвечают запросам на эротизм. Или истории про религиозность, про политику, но в игровом ключе. Всё очень легко считывается. А это неинтересно умному человеку.
Как объяснить любовь к современному искусству? Допустим, мы знаем произведения русских классиков. И мы можем с вами общаться, употребляя те или иные цитаты, не называя имена. И вот когда мы вставляем какую-нибудь цитату что из Толстого, что из Чехова, что из Достоевского, что из Булгакова и считываем это легко – мы получаем от этого большое удовольствие. Искусствовед, глядя на произведение, смотрит на то, насколько это ново. Насколько эта идея гениальна по сравнению со всем тем, что было раньше. Или насколько остроумно она переигрывает то, что было раньше. Например, тот же самый писсуар Марселя Дюшана, который поиздевался над всеми академиями, над всеми высоколобыми иерархическими структурами. Ты попал на Салон – ты молодец, ты закончил Академию художеств – гений. А если не закончил, то не гений… Он пошел совершенно другим путем. Он пошел по пути остроумия, которое вкладывается в тот или иной объект.
Почему в искусстве всегда будет больше цениться какая-нибудь инсталляция, живописный или скульптурный объект, нежели ювелирка? В ювелирке нет глубоких идей, чаще всего. А когда мы видим перед собой какую-нибудь картину, мы гораздо острее, более интересно и сложно можем проговорить и темы смерти, и темы одиночества, темы боли, темы красоты и безобразия человеческого, телесности. И многое-многое другое.
При этом надо понимать, что у каждого существует своя система понятий. Для одного шедевр, для другого – ерунда. Кому-то нравится Шилов, потому что там всё прописано, как в фотореализме с использованием фотографий и так далее. А кому-то важны «баночки с дерьмом» (Прим. ред.: речь идет про «Merda d’artista» Пьеро Мандзони, подробнее читайте в предыдущей части интервью). Потому что они очень остроумно критикуют с помощью этого жеста всю систему арт-рынка, всю систему иерархичности, институализации. А кому-то нравится граффити, например. Потому что это временно, потому что это остроумно, потому что не нужно ни с какими музеями или институциями согласовывать. Наоборот – критикуешь власть или проблемы в обществе, в жизни.
В этом смысле Бэнкси, который потрясающе емко и быстро артикулирует какие-то проблемы, и экологические, и политические – гений. Хотя он и цитатен.
И мы знаем, что, например, лондонские целующиеся полицейские имеют своих последователей – целующихся полицейских «Синих носов» в России. Это про то, что власть, которая нам говорит: «Не нарушай», – сама нарушает те или иные устои нормативности.
В этом смысле гениальность сегодня считывается как оригинальное, новое, непохожее на всё, что было раньше. Эти игры (особенно в современном искусстве) на три четверти – игры для просвещенных. Для тех людей, кто очень много знает и очень много понимает. Невозможно прийти и посмотреть искусство, не зная его современный контекст.
Это основная проблема всех зрителей сегодня: они приходят, не видят ничего такого, что бы услаждало их глаз, и расстраиваются. Хотя на самом деле если нужно, чтобы услаждали глаз – пожалуйста, идите и смотрите Салон! А здесь мы говорим уже о принципиально других тактиках.
Мой выбор XX века абсолютно логичен: я с одной стороны занимаюсь модерном и, следовательно, эстетизмом, а с другой стороны – эстетикой безобразного. Очень многое из того, что сделано в XX веке – эксперименты в области эстетики безобразного. Люди выбирают что-то неприятное, чтобы решить какие-то проблемы. Не потому что у них дурной вкус, а чтобы избавиться от лицемерия, лжи, утопических идей из серии «красота спасет мир» и многого другого. Это попытка поисков новой искренности или новой правды за счет обращения к эстетике нонспектакулярного или эстетике безобразного.
Екатерина: Вы сами занимаетесь искусством?
Алёна: Да, занимаюсь. Мама меня отдала когда-то в художественную и в музыкальную школу. У меня было классическое благообразное «буржуазное» воспитание. Помимо изучения истории и языков меня учили танцевать, играть на музыкальном инструменте, писать, лепить и рисовать. Такая классическая барышня восемнадцативечная. (Улыбается).
Но когда ты уже учишься на искусствоведа, ты, во-первых, понимаешь, что ты не можешь так же. Для этого нужно потратить всю жизнь на совершенствование своего мастерства. Ты можешь что-то сделать, но это будет не так круто, не так интересно, как то, что ты уже изучаешь.
Но при этом мне очень важно иногда высказываться и для этого находить образный язык из области изобразительного искусства. Я выбрала для себя прежде всего перформативные практики. Потому что здесь ты не работаешь с какими-либо предметами, не делаешь арт-объекты, а работаешь со своей индивидуальностью, со своей идентификацией. Причем в перформансах необязательно участвовать, можно задействовать других людей. Они будут сообразны той истории, которую ты сделал.
У меня пока был один перформанс, он называется «Немые мысли». Он был простой, не очень-то оригинальный. Но тем не менее, мне было важно высказаться. В какой-то момент, работая лектором и очень много говоря от полутора и больше часов до бесконечности, пока не сядут связки, я поняла, что сегодня культурная индустрия (вузы и так далее) воспринимают лекторов как говорящие головы. Они так это и называют. Однажды пришли и сказали: смотрите, вон смайлики нарисованы, эти говорящие головы – наши лекторы, которые будут нам что-то вещать. И я понимаю, что на самом деле сегодня к нам относятся как к какому-то подсобному материалу, где не важна точка зрения, оригинальность, радикальность мышления.
Фотограф: Многие совсем не уважают преподавателей! Считают, что можно всё что угодно вытворять на лекциях. Безобразие полное!
Алёна: (Смеется). Да, или всё найти в интернете. Непонятно, насколько это откалиброванные знания, но тем не менее. И я придумала перформанс, куда я позвала свою подругу-художницу Елену Варюхину. Она на моем лице наносила стихи одной современной петербургской поэтессы Александры Цибуля. Они были посвящены немоте и боли. Я назвала это «Немые мысли» как невозможность высказаться, проявить какую-то идентификацию, свое собственное мнение по тому или иному вопросу. Как человек, которому включили кнопочку, и он стал выдавать какую-то информацию – какой-то нужный, важный, для кого-то полезный материал. Но при этом его личная точка зрения не очень в этом смысле важна.
Эта художница в перформансе просто исписала всё мое лицо, нанесла татуаж. То, что сокрыто во мне, мои боли, мой дискомфорт. С таким лицом я продолжала некоторое время ходить и после этого перформанса. Перформанс был без звуков, это просто фиксация, документация. Я не приглашала никакую публику. Мне была важна артикуляция душевной немоты, которую ты не можешь проявить.
Там есть такие фразы:
«Голова поболит и перестанет. Ребята разойдутся по домам. Синяки станут зеленые, потом желтые, потом из этой туманности выйдут новые люди. Менее уязвимые, вообще неубиваемые».
Это было написано на моем лице, и это было отражение моего внутреннего состояния о невозможности коммуникации и о давлении нормативной структуры общества. Оно требует от меня знаний, но ему при этом совершенно непонятно, совершенно неинтересно, что происходит со мной и моей душой.
Это история про то, что все мы эмоционально выгораем. Мы вписаны в индустрию. Я, например, вписана в образовательную индустрию. Помимо того, что мы читаем лекции, проводим семинары, практики, выездные мероприятия, арт-эвенты и так далее, от нас еще требуют, чтобы мы участвовали в конференциях и писали статьи. И всё это нужно выдавать по нормативам! Это не то, что ты думал-думал и понял, что у тебя есть определенные выводы, которые ты хочешь донести до общества. Нет, ты должен отвечать нормативам, цифрам. И я знаю и по себе, и по своим очень талантливым друзьям, что через некоторое время ты начинаешь эмоционально выгорать.
Фотограф: Когда работаешь на систему, просто обязан служить им, как ученый пес. Вот я могу рассказать вам про своего ученика…
Но это уже, как говорится, совсем другая история. Благодарим Алёну Григораш за интересную беседу и фотографа за небанальные комментарии! Подписывайтесь на блог, чтобы не пропустить другие интересные интервью!
Статья была впервые опубликована в моем арт-блоге paintingrussia.com.