На ней только туфли.
Дорогие итальянские туфли, на высоких каблуках. Все слишком «очень». Очень жаркий вечер, очень длинная сигарета, очень яркие ногти. Питерский дымный закат катится по крышам навстречу окну, щекочет ее ключицы, прикусывает грудь, целует бедра. Моя женщина курит в проеме окна, легко опираясь локтями о подоконник. Широкий подоконник укрыт цветастым одеялом. Она любит забираться в этот проем, и устраивается в нем, раскачивая в стеклянном шаре рубиновую гущу бордо. Иногда она делает движение…такое движение, вероятно, свойственно расслабленной львице, когда к ней подбирается лев.
Моя женщина требует, чтобы я называл ее А. Что-то стряслось с ее прежним именем, так похожим на нынешнее. Когда я его произношу, чувство такое, будто от щелчка тумблера не включается свет. Не имею ничего против забавной игры, но каждое предыдущее имя что-то уносит с собой, вот в чем дело. Едва спустившись с трапа самолета, А. положила мне палец на рот, и ее прежнее ласковое прозвище, так уютно спавшее у меня под языком, не успело вырваться. В тот момент я не соображал, стоит ли печалиться этому факту. Она стояла слишком близко, лапая меня невидимыми жгутами яростных своих феромонов, и потому…что мне оставалось делать? Я отвернулся, выплюнул перебродившие звуки ее прежнего А., и взял ее губы в свои. И вселенная тут же замедлила вращение. Как это происходило всегда, прежде, при наших прикосновениях.
Но не в этот раз. Раздался далекий хруст, будто наш поцелуй сцепил невидимые шестерни в тех часах, о которых люди предпочитают не вспоминать. Мне показалось….на самом краю зрения, будто некто следит за нами. Чуть повернув голову, я убедился, что не ошибаюсь. Сквозь толпу с рюкзаками, сквозь вращение реклам, кашу проснувшихся рингтонов, я ощутил присутствие. Но тут А. взяла меня ладонями за лицо.
Безвременье, прошептала она, глядя сквозь меня, ты слышишь, как звуки мира сливаются в застывший хор? Безвременье, кивнул я, не в силах выпустить ее талию из окаменевших рук. Люди обтекали нас зудящей уставшей рекой. Их резкий смех, свист остывающих самолетных турбин, трели реклам, гундеж дикторов, вся эта какофония суетливого прогресса, - не долетали до нас, словно бы упирались в прозрачную сферу. Безвременье, кивнул я, моментально вспомнив слово, которым пользовалась лишь одна А. И тут же потерял в памяти сцепившиеся шестерни.
- Сколько у нас времени? - очнулся я, но не услышал ответа.
А. помотала головой, беззвучно указав мне на ту же ошибку, - я опять непроизвольно собрал под языком ее прежнее имя. Конечно же, я хотел справиться совсем о другом, - можешь ли ты остаться. И никуда, никуда, никуда от меня больше не улетать, вот что я должен был выведать, и наверняка, всякая женщина этого мира ждет именно такой мужской вопрос, в котором, как в коконе, уже закуклен такой же твердый и сладкий для нее, мужской ответ. Почему я не поймал за хвост главное? Догадывался ли я, что это вопрос про будущее, которого у нас нет?
- Неважно, - прошептала А., заполоняя вселенную своими пылающими зрачками, - Неважно. Важно, что мы встретились. Что я тебя нашла. Я загадала тебя. Почему же ты не искал меня?
И тут я понял – она нарочно оставила свой прежний отпечаток тому, кто ее провожал в Мюнхене. Возможно, это своего рода духовная телегония. Женщина меняет мужей, бросая в прихожей их душ пустые кожурки протертых до дыр, имен. Если женщина сумела сделать бывшему больно, по-настоящему больно, у него не получится бесповоротно вымести из дома ее словесную оболочку. Он будет усердствовать, развешивая новые ароматные сущности, он может даже впустить новое имя в каждую из ночей своей новой свободной жизни, сделав эту жизнь снова несвободной, но… в том, что мы называем сердцем, до последнего толчка аорты, останется застрявший обломок, точно крохотный фрактал громадного целого, что могло бы называться общей судьбой.
Мужчина, кстати, по-женски поступить не в состоянии, ему не свойственно отторгать кожу. Я не могу незаметно подбросить А. мое нынешнее имя, поскольку под ним ничего нет, кроме мяса дней. Мне просто нечего подбрасывать. Возможно в этом причина более короткого фитиля мужской свечи. Всякий раз я заранее оправдывал женщин, когда они возвращались, слегка смущенные, скинув моему очередному противнику свою усохшую кожуру. Даже если бы они не ластились ко мне, я заранее их прощал, как прощают пушистую мурлыку, уронившую с серванта графин. Как можно злиться на животное, которое не просило себя приручать? А как можно сердиться на реку, в которой когда-то утонул ребенок твоих надежд? Ведь каждый день и каждый час, это – иная, новая река.
- Я нашла тебя, - повторила она, - Мальчик мой, - лаская ладошками мои скулы. У тебя морщинки. Но я вижу того же мальчика, что и пять десять пятнадцать двадцать лет назад. Сколько лет назад, встрепенулся я, и снова ощутил то опасное, холодное, похожее на быстро выглянувшее лезвие выкидного ножа. Но холодное слишком быстро спряталось. В безвременье так случается, что проваливаются в никуда целые недели, а то и месяцы, и тянут за собой все колкие предметы, например острую надежду или острую грусть. Безвременье, повторила она, и вдруг потерлась о меня всем телом. И я потерял из виду то, что следовало бы превратить в глубокую зарубку на стволе памяти. Поднял ее чемодан, и, толкая перед собой тяжелый воздух, повел ее в питерскую морось. Мог ли я что-то изменить, если бы знал заранее?
…На ней только туфли и тонкая ажурная цепочка вокруг талии. Я вдруг обращаю внимание, что смотрю на нее даже тогда, когда, вроде бы, смотрю в сторону. Я смотрю на А., поскольку так теперь устроено мое зрение. Зайцы умеют глядеть назад, насекомые – вверх, а мой фокус зрения смещается следом за ней. Еще пару дней назад до ее дыхания было две с половиной тысячи километров и неимоверная тонна лет. Но в километрах можно измерять расстояния лишь между городами. Теперь мне наверняка известно, что расстояния между людьми измеряются только временем.
Ее глаза поочередно улыбаются мне сквозь бокал. Ты ненормальный, смеется она. Но я еще больше ненормальная. Это безвременье сводит меня с ума. Я должна была сегодня улететь. С утра я помнила. Потом я потеряла утро. Вместо утра сразу закат. Не смотри на меня так. Ты не смотришь, ты ешь меня. От меня остается все меньше.
Мог ли я что-то изменить, если бы знал заранее? Мог бы. Но я бы все оставил, как есть.
Звонит ее телефон. Это звонит ее замечательный немецкий муж.