Особенность индивидуального организма, его закруглённая умственная тупость (знаю, такое за ним водится!) вынуждают меня читать медленно и по многу раз возвращаться к одному и тому же, чтобы хоть что-то понять. Никакого, в общем-то, острого восприятия... Так... О чём это я?.. Ах, да! Вот эти рефлексии ригидности приводят меня к следующим ламентациям по поводу истории: основная проблема историка, способного мыслить и писать, — в обилии материала, среди которого следует провести некую селекцию, (1) отбирая материалы, годные быть применёнными в исследовании, (2) обращая внимание на другие, учитывая их, и (3) отвергая прочие. Даже если это такой историк, как Евгений Викторович Тарле, умевший в преподавании читать лекции с такой скоростью собственной речи, что МИДовские стенографистки не поспевали за ним в записях, даже запасшись дюжиной остро отточенных карандашей перед лекцией; а в исследованиях умевший усвоить пару десятков книг за один приход в библиотеку, — даже такому историку не под силу освоить богатство хотя бы одного более или менее обширного архива. Тут как Лики в Олдовайском ущелье, в одном месте копать можно всю жизнь. И жизни не хватит. Самая большая трудность добросовестного историка здесь в том же, что и у меня — слишком много материалов, которые следует прочесть. Допустим, для решения той или иной проблемы, поставленной перед собой историком, последнему следует освоить некие источники. Допустим, это — архивные письменные источники (хотя, конечно, могут быть и другие). Выходит, (1) надо прочесть весь архив, (2) оценить его достаточность для решения поставленной проблемы, зафиксировав специфическую его неполноту, (3) восполнить недостачу источников в иных архивах, которые, слава Богу, не надо будет читать целиком, а лишь по избранной, уже определившейся, тематике, если, конечно, имеются систематические каталоги у этих сторонних архивов. Только после этой предварительной работы можно приступить к указанной селекции материалов, исследованию отобранных, релевантных для решения проблемы, архивных актов, списков, документов и т. п. чтобы наконец после всего этого невидного никому труда приступить к представлению исследования в тексте, то есть написанию книги или статьи. Я вспоминаю, как читал толстый труд отечественного исследователя, посвящённый истории сен-симонизма и учения самого мэтра. Книга при чтении формировала впечатление очень добротной, тем паче, что она была основана на работе автора во французских архивах. Но вот в изложении наконец дошла очередь до учения О. Конта, самого известного философствующего секретаря нашего гения. И что бы вы думали! Автор не нашёл ничего лучшего, чем изложить Конта по Нарскому. Действительно, к чему читать самого Конта и самому давать сводку его учения, когда есть учебник И. С. Нарского! Как вы понимаете, добросовестная история невозможна, ибо она приемлемо талантливая или постыдно бездарная, но всегда, всегда недобросовестная.
Теперь отвлечёмся от процесса и обратимся к результату. У Фридриха Шлоссера — восемнадцать томов, посвящённых всемирной истории, у Леопольда фон Ранке в два раза меньше — только девять. Но вообще наследие Ранке — 53 тома только сочинений. И общался он с аудиторией так же пулемётно-скоропалительно, как и Е. В. Тарле. 12 синих томов, по 800 — 900 страниц каждый, таково наследие самого Евгения Викторовича. И это только опубликованное избранное. Писем, бумаг, лекционных курсов (зря что ли стенографистки карандаши ломали!) посмертное собрание сочинений не коснулось. У других историков имеются менее впечатляющие сочинения и письменное наследие не столь обширное, но столь же превышающие своими объёмами способность усвоения одним человеком. Теряется не только единство восприятия, но и вообще смысл работы историка, которого один человек прочесть не в состоянии. А Шлоссер или Ранке, которых надо читать бригадой, не нужны ни бригаде, ни отдельному её члену. Тогда для кого ж они все эти тома писали? Не слишком ли это утомительно — так-то вот тешить своё тщеславие? Тем паче, что без чтения не тобою, а чужими глазами, и без последующих восторгов в твой адрес не с твоей стороны, а со стороны постороннего ценителя — тщеславие обманывается в утешениях, самолюбие ущемляется в самом его чреве, ведь по существу все твои писания — лишь бесконечное недержание чернил на аккуратно подложенную нетуалетную бумагу. История как промокашка личностных клякс историка? Очень, очень может быть! Только назовём это не фрейдизмом, а что ли графизмом. Уф! Впору призвать Сергея Михайловича Соловьёва с его уместной и ясной афористической краткостию.
В общем, в предположении добросовестности нельзя не удивиться гигантскому объёму переработанной информации, если обобщающее изложение уместилось в какие-то скромные полсотни томов. Ах, Леопольд! (Грешат, впрочем, не только историки. Писатели-беллетристы тоже горазды. Оставим вне внимания Александра Дюма-отца с его артелями литературных негров, негритянская литература неинтересна, но вот Вольтер с его наследием, издаваемом, в зависимости от настроения, то в 70-ти, то в 92-х, то в 50-ти томах, Оноре де Бальзак с его «Человеческой комедией» на 80 (?) томов, Лев Николаевич Толстой с его 90 томами полных сочинений. Не отстают и философы. Мартин Хайдеггер в полноте превзойдёт 100 томов и, кажется, не лопнет. Досадно, что Карл Генрих Маркс и Фридрих Энгельс могут рассчитывать лишь на скромные 114 томов текста и примерно столько же книг научного аппарата).
И тут вот ещё что! Для человека другой эпохи при внимательном чтении становится очевидным, что мысль автора-историка почти всегда, почти непременно политически ангажирована. Это как с модой в одежде: модные вещи кажутся такими практичными, такими естественными! Но пройдёт 40 — 50 лет и сам автор таких суждений об одежде такой давности будет над ними смеяться. Где нейлоновые сорочки, кримпленовые брюки, болоньевые плащи, сапоги-чулки на платформе, которые даже члены приснопамятной рок-группы «SLADE» на себя натягивали? Где всё это, я вас спрашиваю! Всё это касается и Ранке, и Шлоссера, и Моммзена и других прочих. Даже Василия Ивановича Татищева и Николая Михайловича Карамзина. И что тогда со всем этим делать? Как к этому относиться? Исторично относиться к самим историкам и их трудам? Предпринимать самому историческое исследование, полем которого будут сами исторические исследования, чтобы в критическом сравнении достичь истинного постижения по-разному излагаемых разными историками фактов? А, может, самому сделаться историком, включившись непосредственно в изучение источников? Ой, как же всё это бессмысленно! Насколько всё же надёжнее и бдительнее в философии. Прочитал у Гераклита: «Луку имя жизнь, а дело его — смерть», — и думай над этим остаток жизни, пока стрела смерти не оборвёт её (ох, как же я иногда изящен!). Или менее принципиально: прочёл несколько строк у Парменида, как Хайдеггер, и шпарь два сезона лекций об этой фразе. Скромнее, но тоже приемлемо. И скромность немцу не лишня: 22 дивизии уже сдались в плен под Сталинградом.
Ввиду сказанного возникает рациональное искушение. Оно таковское: история предназначена забвению, подлежит знакомству с Альцгеймеромс последующим усиленным его обожанием, а не исследованию и изложению. В Лету её, в Лету... Ведь зачем её изучать, излагать, потом ещё мучиться с чтением... А дальше? Что ты будешь делать со своей головой, набитой Шлоссером и в которой гайки покамест ещё не сорвались с резьб, благо что такой историк за этим последит? Эх, Фридрих! Надёжен!
Разумеется, после этого ты сможешь бесконечно трепаться с бабками на лавочке у подъезда или с алкашами в песочнице. Пять томов «Римской истории» Теодора фон Моммзена (ну, ладно, четыре, один том не вышел) или восемнадцать томов «Всемирной истории» Фридриха Шлоссера снабдят тебя сведениями, но не сформируют у тебя ни одного навыка. Хотя бы даже навыка предвидения грядущих исторических событий. Утешает, что не ты виноват, что вот не научился ничему нужному в жизни у историков. Утешает, что на это не способны сами историки, иначе их советами предвидения непременно воспользовалась бы сильные мира сего... Но сильные мира сего не читают историков и не призывают их к себе в консультанты. Что, Джордж Уокер Буш (Джордж Буш-младший) или Барак Хуссейн Обама прочли Моммзена или Гиббона, а «Золотая ветвь» Фрезера — их настольная книга? Это потому они так интеллектуально выигрышно смотрятся на фоне прочих? Эх! Сильные мира сего, к сожалению, по большей части тупые и необразованные, зато, несомненно, недюжинно витальные альфа-самцы обоих полов. Вот нация мыслителей, немцы, в начале прошлого века попыталась было обратиться к историкам в предсказаниях текущего политического развития. Да, к античникам. Прогнозы были полны радужных перспектив и сытого, даже стыдно-сытого благодушия. Выстрел Гаврилы Принципа и последующая мировая свара с миллионами жертв несколько умерили надежды властей предержащих на прогностические способности туземных германских историков.
Понятие политически ангажированной истории, несомненно, имеет реальную предметную область применения, иначе время от времени меняющаяся власть в стране не пыталась бы время от времени переписать историю. Жирная захватанность этого понятия заставляет думать, что история — не столько область познания истины прошлых веков, сколько идеологический конвой эпохи, вербализующий взгляды эпохи на ближайшее и отдалённое прошлое своей страны, страны пребывания. А если наличных сил историков хватит, то и — всего мира. Тогда писаная история — средства массовой информации и пропаганды, паразитирующие на времени, всё пытающиеся объегорить Хроноса, у него же и получив предварительно аккредитацию. А историки — журналисты-репортёры древней злободневности для нужд современности. Они, конечно, всегда недобросовестные, но не всегда продажные. В книги непродажных иногда интересно заглянуть, набраться сведений о бабочках древности или особенностях росписи чернофигурных амфор. Вот это и есть самое актуальное для меня в истории.
Фридрих Шлоссер…
Леопольд фон Ранке…
Теодор фон Моммзен…
Евгений Викторович Тарле…
2014.12.30.