Я придумала любовь
И нарисовала её яркими красками.
А потом порвала этот рисунок.
И теперь сижу
Перед чистым листом бумаги,
И боюсь снова взяться за кисть...
.
Крепко-крепко и совсем не больно... Он знал грань между болью и нежностью, и объятие (первое настоящее) было чистым, сильным, тёплым. Как боль. Или как нежность. Объятие обещало покой, но покоя не было. Тело его излучало тревогу, тревогу, тревогу, усилием воли утопленную в нежности.
Но мне хотелось бесконечно принимать на себя и гасить эти беспокойные волны, моим рукам было уютно и удобно ласкать коротко стриженый упрямый затылок, чуть напряжённую под толстым свитером спину. Губы мои оказались смелее меня и занялись самостоятельным исследованием:
– Уши – холодные... – констатировали тихо и растерянно, коснувшись детским, лёгким, как вздох, поцелуем.
– Угу.
«Дурак потому что. И редкий», – снова услышала внутренним слухом, не удивившись даже, что так отчётливо его слышу.
Исследование продолжалось. Шея была мощной и надёжной, щека – неколючей.
– Ты хороший.
– Ужасный. Ты меня не знаешь.
Улыбка – не увиденная, угаданная по движению губ и скупая – чуть осветила голос снисходительным сожалением о том, что да, действительно, мы ещё так мало друг о друге знаем. Губы – крупные, твёрдые, чётко очерченные, плотно сжатые – отказывались отвечать на вопросительное прикосновение, только объятие на мгновение стало стальным. Губы очень доброго, незакрытого, не замкнутого в себе на ключ человека.
В первый день, вернее, вечер тридцать четвёртого года жизни я вдруг разучилась целоваться, превратившись в тычущегося сочувственной мордочкой щенка.
– Что с тобой происходит? Что случилось, Костенька, что? Тебе так плохо?
Мне и в голову не приходило обидеться на неответы, потому что он в какой-то момент переместился, передвинулся осторожно, и стало ещё комфортнее в укрытии его тепла, в отгороженности от всего мира, в возможности и стремлении прижаться поплотнее – и снять, уничтожить гнетущую тревогу.
Поддразнила:
– Ну вот, сама на шею вешаюсь. Теперь ты будешь бояться приходить – не дай Бог, соблазню! – А в шутке прорвался страх.
– Я буду приходить к тебе всегда.
От мелькнувшей тени счастья стало знобко.
«А дальше что?» – теперь он чутко услышал тишину.
– Ты нормальный человек? – полуподтвердил-полуспросил. – А у меня с будущим имеются некоторые проблемы...
– У тебя всё-таки есть жена?
– Есть. – Ох уж этот тон досадной данности! – Только дело не в ней. – Помолчал и подчеркнул. – Дело совсем не в ней.
«А в чём?» – он снова услышал молчание, но отвечать не спешил.
– Я тебе не нужна?
– Нужна. Очень.
Эмоции зазвенели струнной вибрацией материальной логики разума.
– А что, проблемы – приговор окончательный и обжалованию не подлежит?
Радость передалась ему и нашла выход в облегчённом вздохе-смешке:
– Ну, конечно же, нет...
Никаких других вариантов словесных воплощений «проблем» мне искать не хотелось.
– Ох, Костик, поцеловать я тебя таки поцелую! – Я, казалось, вспомнила, что немалое количество шампанского ничем не закусывала, но тут же отпрянула, насколько позволяло кольцо мужских рук. – Я слишком пошло себя веду? Что-нибудь не так?
– Всё хорошо. Всё так. – А следующая фраза прозвучала почти приказом. – Мы стоим смирно и смотрим на виноград.
– Но я хочу смотреть на тебя.
Мне мешали очки на носу властного вызова, мне нужны были его глаза: близкие и одновременно грустные и сосредоточенные на чём-то своём. Но без очков, как без маски уверенности, его лицо становилось растерянно-беззащитным. И через пару минут светлые в темноте линзы «хамелеонов» у меня деликатно забрали.
В дверях лоджии возникла дипломатичная мамина фигура:
– Молодёжь, вы идёте? Гости торта хотят.
– Да-да, сейчас...
Ещё несколько мгновений были только нашими.
– Пойдём?
– Поцелуй меня, и тогда я поверю, что ты будешь всегда...
– Пойдём, ладно?..
Мужчина любит глазами, а женщина ушами? Чушь какая! Просто однажды в пространстве и времени совпадают камертоны двух душ, зовущих друг друга. Иногда зов бывает таким долгим...
Не от наглости, скорее, из наивного желания по мере возможности менять что-то к лучшему в окружающей действительности и веры в родную прессу как действительно четвёртую ветвь госмашины мне частенько приходится совать собственный любопытный нос во все по должностным обязанностям за мной закреплённые «дырки» жизни города. «Совесть», «справедливость» – архаизмы, конечно, но куда от них денешься? Или от стихов: «Сердца одеваются в панцирь из лести, бесстыдно фальшивят не звонкие лиры, и гибнут последние пленники чести в холодных кострах равнодушного мира. И душу уже не снедает тревога за целостность дружбы, подёрнутой тленом. Зигзагом петляет прямая дорога. Мгновения вечны, а вечность – мгновенье. Мы мечемся в горьком чаду искушений, не зная, смеяться нам или рыдать над тенью надежды на воскресение в любимых глазах, не способных предать». Поневоле заведёшься в очередной раз и благополучно забудешь мрачную статистику, в которой профессия «журналист» – на втором месте по смертности после профессии «шахтёр». Вот и председателю местного Союза ветеранов Афганистана позвонила на очередном «взводе»:
– Миш, ты, вообще-то, в курсе, что исполком с треском снял за аморалку главу комитета по делам молодёжи и страстно мечтает о новом кадре: серьёзном молодом человеке с высшим образованием и опытом работы с подростками?
– А ты думаешь, у нас такие есть? – поосторожничал Шаповалов.
– Я надеюсь. И исполком в лице Батюка – тоже: «Вашим кандидатам – зелёная улица на конкурсе». Может, Гену с его парапланеристами предложить? У него и диплом педагога, кажется...
– Дикого? Так он в Германию на заработки подался, а больше... Стоп, я подумаю и с ребятами поговорю – ты права: своих людей всюду иметь надо.
Часа через два Миша объявился подумавший и повеселевший:
– Марин, пиши телефон и координаты: Бобков Константин Григорьевич...
– Он кто?
– Сейчас сделаю бумагу, что мой зам. Голова у парня – на плечах, в голове – мозги, тоже с парапланеристами занимается. Да ты, наверное, его знаешь.
– Может быть. Я – одна, а вас вон как много.
– Значит, переговоришь вечером, познакомишься. Он, в принципе, не против новым делом заняться.
Вечером голос в телефонной трубке мне не понравился: суховатый, словно намекающий абоненту на чрезмерную занятость его обладателя. «Подумаешь, «слушаю»! Будто одолжение делает...» Представилась соответствующим тоном, но голос потеплел, ожил:
– Не знаю, что это Миша придумал. О номенклатурной карьере я как-то не мечтал.
– Но попробовать же можно!
– Можно. Если бы ещё кто объяснял, что именно придётся пробовать.
– Объяснить могу и я, приходите в понедельник в редакцию. А потом у психологов тестирование проведём.
– Ого, как серьёзно! К которому часу подойти?
– К двенадцати.
Явился в два, после того, как я успела высказать ни в чём не повинному Мише всё, что думаю о пунктуальности его протеже, и, плюнув на работу, выскочила из кабинета в коридор встречать... Совершенно не представляя, как должен выглядеть тот, кого встречаю.
Он пролетел на полшага мимо и тут же обернулся: невысокий, коренастый, плечи уверенно развёрнуты, в затемнённых очках («Пижон! Зима на дворе!») на лице, в которое... хотелось, тянуло всмотреться повнимательнее.
– Привет. Извини, я опоздал. Заскочил тут по делам.
Заготовленное «Точность, говорят, вежливость королей!» и только родившееся «Мы разве пили на брудершафт?» – умерли, не родившись.
Что мне не свойственно.
– Откуда вы меня знаете, Костя?
– Тебя, по-моему, знают в этом городе все. Или очень многие.
Стул у окна показался спасением, и, вместо того, чтобы вразумительно рассказать о сфере деятельности председателя КДМ, я вдруг попросила:
– Снимите, пожалуйста, очки.
И вглядывалась в распахнувшиеся навстречу глаза, попутно снова приобретя дар речи, вглядывалась, пока глаза эти не начали понимающе улыбаться. Игру в гляделки я проиграла вчистую. Симптомы: сухость во рту и непреодолимое желание отвести взгляд свидетельствовали – пора сдаваться на милость победителю. Который понял, что победил.
– Так мы к психологам идём?
– Едем. Моя куртка – в шкафу, шарф – в сумке, палки – вон, в углу, машина – у крыльца.
Витя Шелест, коллега мой и удобный объект для производственного флирта, с недоумением поглядывал, как уверенно двигается по его кабинету и застёгивает куртку на его сотруднице ничем не примечательный посетитель.
Каблук попал на взявшуюся откуда-то льдинку, но Юре, редакционному водителю, вытаскивать меня за шкирку из-под машины не пришлось. Мне даже упасть не дали. И не позволили тому же Юре помочь из машины выгрузиться, хотя для этого пришлось «Волгу» оббежать. «Ты глянь, какой вежливый!» – не успела подумать я, как снова, споткнувшись на ровном месте, оказалась в руках у нового знакомого. Разозлилась:
– Да что за проклятье! Почему я всё время сегодня на тебя роняюсь?
– Магнетизм, наверное, действует.
– Какой ещё магнетизм?
– Природный.
Захотелось отстать на пару шагов и подумать. И замолчать, заткнуться. Дабы не спугнуть нечто прекрасное в солнечном, тёплом, сверкающем тающими последними льдинками дне. Руке моей было удобно в крепкой, сильной ладони. Чтобы помочь мне идти, посторонним нужна тренировка. У него был талант – помогать.
Когда Рязанова, директор Центра социальных служб для молодежи, увлекла его за собой в другой кабинет, я испугалась почти явственно:
– Константин Григорьевич, вы после тестирования...
– Я никуда не денусь, я потом провожу. Подожди, ладно? – И вернулся почти сразу же. Чтобы ободряюще и смущённо улыбнуться: – Очки забыл...
Потом, пока компьютер обрабатывал результаты теста, я старательно пугала «подопытного кролика»:
– Ты не думай, комитет – работка ещё та, если к ней по совести относиться. Мероприятия всякие иногда за полночь заканчиваются, никакой тебе личной жизни. Ни одна жена не выдержит – гвалт поднимет.
«У тебя есть жена?» – живо трепетал вопрос на втором плане этой ахинеи.
– Не будет гвалта. Я не привык перед кем-то отчитываться.
«Всё-таки – самоуверенный тип!» – лицемерно возмутилось чувство женской солидарности. Внутренняя же моя сущность отважилась на резонный вопрос: «А тебе, собственно, какое дело до семейного положения этого типа?» Больно обжегшись когда-то на молоке, я запретила себе раз и навсегда смотреть в сторону женатых мужчин и, при малейшем намёке на взаимный интерес, теперь тщательно дула на воду.
Которую остудила Рязанова.
– Так, молодой человек, результаты у вас неплохие. Конкурсную программу я вам потом помогу составить. Пока присмотритесь к обстановке в городе, походите на молодёжные мероприятия. Вот послезавтра мы проводим во дворце бракосочетания, я вам с Мариной сейчас пригласительные принесу... Кстати, Константин Григорьевич, вы в анкете забыли указать возраст и состоите ли в браке...
– Нет. Разведён. А год рождения – шестьдесят третий.
– О, тридцать три – возраст Христа!.. Хороший возраст. И трудный.
– Конспиратор, блин! – весело разоралась я, едва дождавшись, пока за начальницей психологов закроется дверь. – Его стращают ужасами брачных неурядиц, а он молчит!
Он смотрел смеющимися глазами и молчал. «Зачем говорить о том, о чём не спрашивают прямо?»
А ещё он слушал, молчание было внимательным. За первые полквартала прогулки по великолепному весеннему дню (потом только я провела параллель, что весна, как семь лет назад, снова начиналась для меня в феврале) я, презрев все писаные и неписаные правила общения с противоположным полом, успела рассказать ему, словно давней подружке, свой последний облом с попыткой выйти замуж, окончившейся примитивным ограблением. Успела пожаловаться, как всё это противно: заявления в милицию, следственные бригады, суды... Мне почему-то было не стыдно представать перед ним в реальном состоянии абсолютного душевного раздрызга, эмоционального стриптиза.
(Продолжение следует.)