Продолжаю публиковать главы из книги бесед с Ольгой Андреевой (журналист «Русского репортера») «Я В поисках смысла». Диалоги журналиста и священника.
Ольга Андреева. Я бы очень хотела сделать именно этот сюжет темой нашего разговора вообще. Я хочу понять, как можно распространить этот феномен вслушивания в Божественное содержание жизни не столько на личный опыт, но на человеческую судьбу в целом. Можно ли историю вашего вхождения в веру универсализировать до некоего антропологического проекта в целом? Можно ли вообще говорить о неизбежности веры в современности?
Если вы позволите, я коротко расскажу свою собственную историю моих отношений с Богом. Они были совсем не такими, как у вас, и привели к совершенно другим результатам.
Протоиерей Павел Великанов. Да, конечно. Мне интересно.
Ольга Андреева. Мы с вами фактически ровесники, и принадлежим к одному поколению детей советских инженеров. Мама и папа у меня именно инженеры. Но мама моя была из деревни Плеханово, под Тулой и, хотя мы и жили в небольшом академическом городе под Москвой, каждое лето в эту деревню возвращались, потому что там осталось множество родственников, бабушек, дедушек, тетушек, дядюшек. Все мое детство прошло там, в деревне, в общении с этими бабушками. И среди них была одна совершенно замечательная бабушка с замечательным именем Серафима. Это была родная сестра моей родной бабушки. А вообще сестер было восемь. Но только Серафима, единственная из огромной деревенской родни, сохранила чувство абсолютной, непоколебимой веры. Вот качество ее веры для меня до сих пор остается не то чтобы загадкой, но предметом бесконечного уважения. Так уважают то, что уже неповторимо, невозможно. Надо немного рассказать про бабушку Серафиму. У нее было два класса образования, она с трудом читала, писала с удивительными причудливыми ошибками, без знаков препинания и больших букв. Она не имела никакой профессии и всю жизнь прожила женой своего мужа, который работал на большой железнодорожной станции в этой деревне и как рабочий имел паспорт. А бабушка не работала на станции и паспорта не имела, как крестьянка.
Наверное, бабушка Серафима отчасти напоминает вашу бабушку Андреевну. С той только разницей, что я очень хорошо знала ее биографию. Это была страшная судьба. Она родила одиннадцать детей и все они умерли во младенчестве по самым простым причинам — голод, болезни, которые некому было лечить. Выжила только одна дочка. Она погибла, когда ей было 6 лет под колесами грузовика с пьяным водителем за рулем прямо на глазах у матери.
В жизни этой бабушки, как и вашей Андреевны, была и страшная война, и страшная эвакуация, и голод, и воспитание толпы чужих детей. И бабушка Серафима все это воспринимала как-то удивительно спокойно. Мне в детстве казалось даже, что она бездушная какая-то. Она никогда не плакала и никогда не жаловалась, она никого никогда не судила. Она все воспринимала как нечто безусловное, данное по определению, не людьми даже, а чем-то или кем-то другим. Правильно это было или не правильно — я не знаю. Я только совершенно точно знаю, что сейчас я не вижу вокруг подобного отношения к жизни. А у нее оно было. Не мы решаем, нам дали — нам надо претерпеть. Нам нужно пройти через все, что нам посылается, и остаться прежними. Со стороны это выглядело так, словно она не сама по себе живет, а держится за руку Кого-то, и пока она Его держится, может быть все, что угодно, но не будет того, что приведет ее к личной катастрофе, к отчаянию. К молчаливому горю, к скорби — да, но не к катастрофе.
Бабушка Серафима была такая маленькая, сухонькая, тихая, не говорила даже, а как-то лепетала. Но она была какая-то неразрушаемая. В войну в эвакуации на Урале похоронила своего очередного ребенка и тут же поехала под лавкой без билета — паспорта у нее не было — к сестре в эвакуацию в Казахстан спасать ее двух детей. Горе горем, но если можно что-то сделать для жизни, надо вставать и делать. Вот такая была бабушка Серафима.
Собственно говоря, она-то меня и покрестила, еще в совершенно младенческом возрасте. Я этого не помню, мне было около года. Она все время водила меня в храм и сама в храм ходила всю жизнь, совершенно игнорируя все запреты и гонения. Они как-то для нее не существовали. Она никогда ничего мне не объясняла. Ничего! Вообще никаких слов про сакральное, священное, высокое — ничего она не говорила никогда. Я думаю, что она об этом и не думала никогда. Только иногда она доставала старое-престарое Евангелие, огромное, старинное, еще от прадеда моего оставшееся, и читала его по слогам еле слышным шепотом. Что она там понимала? Не знаю, но и я за ней стала это Евангелие читать — просто потому что мне нравился запах старой книги и пожелтевшие плотные страницы и то чувство правильности, которое за всем этим стояло. Я много думала об этом потом и теперь мне кажется, что вот эти хождения в церковь вместе с бабушкой Серафимой — это была не религия. Не религия в том смысле, что там не было никакой рефлексии. Но это было нечто куда более безусловное — некая форма жизни, уклад. Так надо. Как солнцу надо утром встать, так надо пойти в церковь. Так было правильно. Это то, что организует твой мир. Это то, что организует жизнь. И это было так естественно, что я совершенно не рвалась к разгадке тайны. Собственно говоря, я не видела в этом никакой тайны. Это был…
Протоиерей Павел Великанов. Уклад жизни…
Ольга Андреева. Уклад, да, уклад. Бабушка Серафима умерла, когда мне было лет пятнадцать, шестнадцать. И тогда я начала думать о церкви уже самостоятельно. И дальше я столкнулась с барьером, который не могу преодолеть до сих пор. Я точно знаю, что мир, жизнь, человек имеют смысл, который формулируется до конца только через веру и Бога. Я думаю, что то же самое точно знают и большинство людей, которые вообще считают себя людьми или хотя бы претендуют на это. Проблема в другом. Тот уклад, который предполагал естественное присутствие Бога за спиной, как его чувствовала моя бабушка Серафима всю жизнь, его уже нет. В походе в церковь нет простой человеческой естественности, неотменимости. Это не вписано в быт. Но даже если ты совершаешь этот великий подвиг и переступаешь церковный порог, ты сталкиваешься с такими бессмысленными вещами, что все твое детское чувство святости и чистоты мира оказывается оплеванным с высокой колокольни.
Я совершенно не лелею детские воспоминания. Но я вижу в сегодняшней церкви, в лицах большинства батюшек то же самое отсутствие антропологического проекта, образа человека, которое я вижу в обществе. Но тогда в чем сакральность?
Утрата уклада привела не к тому, что мы забыли, как печку топить, а к тому, что мы потеряли генетическую память о человеке как Божественном творении. Эта память утрачена в обществе, и она в той же степени утрачена и Церковью.
И я думаю, что мой страх перед церковью как перед местом, где меня обманут так же, как обманывают в магазине, как меня обманывает государство, разделяется большей частью населения страны. Люди отлично понимают, что там что-то есть. Но что? Есть же прекрасная статистика. У нас 73% населения говорит, что они православные, но только 52% верят в Бога.
Протоиерей Павел Великанов. Да, да… А если мы говорим о более или менее приемлемой для Церкви мировоззренческой позиции — там вообще будет очень маленький процент.
Ольга Андреева. Вы сейчас так прекрасно рассказывали о том, что человек, который ходит в церковь, становится включенным в этот космос. И это действительно космос. Я была в Айе-Софии — ты входишь — и физически ощущаешь, как тебя начинает закручивать какая-то могущественная сила и по спирали втягивать в небо. И это буквально физическое ощущение. Ты стоишь над бездной…
Протоиерей Павел Великанов. …И не падаешь.
Ольга Андреева. …Она уже под тобой, а ты не падаешь. И это чудо. Но…
Ранее опубликованные главы
История одного храма. О Кисловодске.
Не подышал — труп, или Причастность к Истине