Часто в последнее время слышу о том, что раньше-то времена лучше были. И жили лучше, и в школах учили качественнее, и общество в целом было здоровее, и люди честнее, и все такое прочее. Не знаю уж насчет всего, но вот кое о чем могу и поспорить, но не потому, что мне плохо жилось в то время или сейчас как-то особенно хорошо. Я и тогда на жизнь не жаловался, да и теперь, слава богу, все в порядке. Не шиковал, конечно, но на хлеб хватало. А все дело в том, что пожил я достаточно и повидал прилично, хоть и провел всю жизнь в деревне, и некоторые события так в мозгу отпечаталась, что, если достать их да стряхнуть ностальгическую шелуху, такая гадость останется, что и сравнивать ее ни с чем не захочется. Конечно, спустя сорок лет на многое из того смотришь и думаешь не иначе как: «и смех и грех». И случай, о котором хочу рассказать, как раз такой.
А тогда я ментом работал. В те самые времена, которые для многих такими счастливыми теперь кажутся. Это в начале восьмидесятых было, в самый расцвет социализма нашего. Это когда еще немного, и коммунизм.
Работал я ментом в нашей деревне, а вернее в отделе милиции, который был один на несколько сёл и деревень. Уж не знаю, как они вычислили, что нас должно быть три человека на всю округу. Расчеты, может, специальные проводились, сколько милиционеров должно приходиться на гектар, или еще как-то. Да только нас и было трое. Начальник наш, Иван Васильич Задрынюк, был здоровый такой мужик, с животом, как у меня теперь. Тогда-то я тощий был, как палка. Ну что, молодой, стройный. Да в молодости почти все худые да красивые. Это потом уже…
В нашем ведении находилось три деревни, ну, и земля между ними и вокруг, до границ с другими такими же участками. И вот с одной стороны граница между участками лежала по реке: полреки, значит, наши, а полреки — их, ментов, которые на том берегу. Вот и выходит, что если происшествие на этом берегу — наше, а на том — их. А если в самой реке, то смотря где относительно ее середины.
Из техники был у нас уазик да лодка. Лодка — как раз для таких речных случаев. Но их почти не было, а потому в основном мы на этой лодке на рыбалку ездили.
И вот как-то утром, не успел я зайти в контору, как Задрынюк кричит мне:
— Вовка, поехали катер заводить!
Он именно так и называл меня: не Володя даже, а Вовка. А эту посудину — катер. Так более внушительно, что ли. Ну, поехали. Про рыбалку ни слова. Значит, думаю, что-то произошло.
— Иван Васильич, — спрашиваю, — а что случилось?
— Да всплыл там кто-то, говорят… Мать его… Не мог дальше проплыть… Или на тот берег…
Ехали молча. Заходим в лодку. Я завожу мотор — от ГАЗ-66, мощный такой, большой. Да и посудина сама большая была. Мотор рокочет, идем не спеша вдоль берега, значит. Настоящие моряки — они ж ходят. И тут видим: плавает. Ну, сворачиваем, приближаемся. Задрынюк смотрит на труп, оценивающе прищуривается, затем достает веревку:
— Ну, Вовка, ты вроде помоложе. Давай!
Ну ясно. Что непонятно-то? Снимаю одежду, прыгаю в воду, иду к утопленнику, в руке держу конец веревки. А он раздулся, значит, здоровый, толще меня нынешнего в два раза. Как воздушный шар. И воняет. Трупов-то я никогда не боялся, да и насмотрелся на них достаточно. Неприятно, конечно, но что поделать — служба. Привязываю веревку к сапогу и возвращаюсь. Сейчас, думаю, на берег вытащим и там уже с ним разберемся.
Задрынюк, однако, вместо того чтобы отдать мне второй конец веревки или самому с ним идти на берег, махнул мне рукой:
— Залазь.
Забираюсь обратно в лодку, смотрю, а он привязывает веревку и кивает головой:
— Давай туда… Только аккуратно… Ус-ским он понужнее будет… А у нас и без того забот хватает.
Ну, я, значит, малый вперед, и мы по волнам не спеша: только нос у лодки вверх-вниз, вверх-вниз. Задрынюк стоит, смотрит вдаль:
— Эх, не было печали… Да черти накачали…
Подплыли к другому берегу.
— Так. Ну, Вовка, отвязывай. Пусть лучше тут поплавает.
Я — в воду, но странное дело: туловища на поверхности нет, как будто потонуло. Веревка уходит под воду. Подхожу ближе, тащу за веревку — и вытаскиваю сапог с куском ноги. Ну, все ясно. Размяк он уже сильно, вот и не выдержал дороги — нога оторвалась, а сам он сдулся и утонул.
Задрынюк поглядел на меня, стоящего с сапогом и куском ноги в руке, и скомандовал:
— Быстро отвязывай и сюда. Быстрее давай!
А сам начал бегать по лодке и озираться. Только я залез, как он дал полный газ и лично повел судно в направлении противоположного берега, а затем вдоль береговой линии — к нашему причалу. Нос у лодки уже не раскачивался, а всю дорогу был задран вверх донельзя, мотор, кажется, вместо своих ста десяти сил выдавал все двести, и вообще посудина делала все, чтобы поддержать нас и довести уже начатое до конца.
Вот такая история. Труп, конечно, больше не находили. Второй раз они не всплывают. Да и мы больше с утопленниками не встречались. Впрочем, из ментовки я скоро уволился. Не совсем по мне такая работа. Но даже не из-за трупа этого, а вообще.
Так вот, с чего я начал и к чему про этот случай вспомнил: говорят, лучше тогда было, честнее. А я вот не знаю. И ведь мы неплохими людьми были, и даже коммунизм строили, а такое вот случалось. Да и не только такое. Есть еще о чем рассказать...