Пройдя немного, упираясь ногами и руками о липкие стены хода, измучившись от жары, я не выдерживаю такого передвижения, выскакиваю из хода и бегу вдоль него, скользя по грязи. Легкая граната разрывается неподалеку в грязной луже, раскидывая снопы брызг и комьев грязи. Где-то, жалобно завывая, проносится несколько излетных пуль. Справа, на высоких голых холмах, в конце слегка возвышающейся волнистой местности, на опушке леска, приблизительно в версте от меня грозными бугорками тянется немецкая цепь, впереди нее изломанная, измятая проволока. Большие участки этой цепи уже захвачены нами, но левее, где немецкие позиции, описав большую дугу, они приближаются и в конце концов скрываются за грядою холмов, куда мне надлежит идти, еще сидит противник и оттуда ему хорошо меня видно. Инстинктивно согнувшись, я бегу, перепрыгиваю через ходы сообщения, окопчики, спотыкаясь о валяющуюся кусками проволоку, тряпье и всякий хлам, местами увязая в мягкой земле. Несколько пуль пролетают неподалеку; меня очевидно откуда-то заметили. Забираю влево к подножию первого холма. Там я временно скрываюсь от взоров противника.
Останавливаюсь перевести дух: я уже пробежал более версты. Меня догоняет совершенно запыхавшийся Даниленко. Главная задача и опасность вон там – впереди, на гребне того пологого холма, в полуверсте позади этого, невысокого. Меня начинает охватывать какое-то тяжелое, гнетущее чувство, которое камнем ложится на сердце. Уже не спеша, мы идем по лощинке, подымаясь на первый холм. Здесь полное безветрие и еще большая духота; солнце прямо над головою и нещадно жжет.
Вдруг нас охватывает и невыносимо ударяет в нос и голову ужаснейшая едкая вонь. Мы проходим мимо маленьких одиночных окопов и невольно останавливаемся, пораженные страшным зрелищем. В окопчиках, среди развороченной воронками земли, полузаваленные ею, лежат обезображенные человеческие тела. Исковерканные положения, торчащие из-под земли куски ног, рук, просто бесформенные мешки, покрытые тряпьем, уже разложившиеся, с натянувшейся, как барабан, кожей, выкатившимися глазами; жужжат и вьются рои мух, страшная, с ума сводящая, тошнотворная вонь.
Зажимая нос и зажмурившись, я обегаю эти страшные воронки и быстрее бегу в гору. Голова кружится от настигающего меня и как будто забирающегося во все поры кожи трупного зловония. На холме ветерок, становится легче дышать.
Воронок кругом гораздо больше. Везде валяются крупные, причудливо-угловатые осколки снарядов, стаканы. Я спрыгиваю в узкую, наскоро вырытую линию окопов и натыкаюсь на солдат. Это резервы. Они спокойно лежат и сидят в окопе, вскрывают консервные банки, переобуваются, перематывая портянки с какой-то скорее животной невозмутимостью и отупелостью, кажется, не обращая никакого внимания ни на совершенно свежие воронки в нескольких шагах от них, ни на нестерпимую трупную вонь.
Пройдя шагов двести по грязным окопам, мы снова спускаемся во впадину по открытому пространству, среди громадных воронок, согнувшись (справа, хотя и издали, нас все же видно немцам), подымаемся по пологому холму. Ходов сообщения нет. Почти припав к земле, нас нагоняет молоденький солдат с винтовкой. Видно, что он страшно робеет. Я на минутку останавливаюсь, чтобы сориентироваться и взять правильное направление. Далеко налево тянется все та же однообразная гряда голых пологих холмов, на которую мы поднимаемся; у ее вершины черной извилистой полоской «лежит» наша передовая линия, нигде не подымаясь на самую вершину. До нее мне осталось подняться шагов пятьсот по совершенно голому и пологому холму. Справа гряда холмов понижается, переходя в волнистую, слегка поднимающуюся равнину; там, в полуверсте, уже теперь ясно видна немецкая цепь, приближающаяся наискось и скрывающаяся за холмами, на которые мне предстоит подняться.
Я определяю то место в нашей цепи, куда следует направиться, и быстро трогаюсь. По мере приближения к гребню наша группа все более открывается врагу. Невольно шаги ускоряются, и мы, пригибаясь к земле, почти бегом прыгаем в окопы. Пехота лежит молча и как-то сосредоточенно. На наскоро накиданном бруствере блестят на солнце винтовки, обращенные к противнику. Окопы страшно узкие, кривые, полуобвалившиеся и глубиною не более чем по пояс; в них песок с мелкими камнями и совершенно сухо. Впереди, в нескольких десятках шагов, видны одиночные окопчики секретов, соединенные мелкими рытвинами-ходами сообщения с передовой линией. Далее - уже совершенно пустынный гребень с выжженной травой.
От жары и бега сильно стучит сердце, щемящее чувство все более усиливается. Я на подобие сидящих по бокам солдат скрючиваюсь на дне окопа и немного перевожу дух. Кругом стоит полуденная тишина, солнце палит, воздух пышет, как раскаленная печь, жужжат мухи и резко трещат кузнечики. Наши и немцы притихли, только где-то справа раздаются одиночные выстрелы. Приподнявшись немного над бруствером, выбираю глазами то место гребня, откуда должен быть виден проход. Шагая через солдат, прохожу вдоль окопа, затем на четвереньках пробираюсь по рытвинке, едва прикрывающей колена, к ближайшему
секрету. Даниленко остается в окопе. Присутствие хотя бы малейшей рытвинки действует как-то успокаивающе. Вот и секрет - два солдата забились в вырытые ими норки. С трудом умещаюсь рядом с ними. Вполголоса, хотя в этом нет особенной нужды, спрашиваю, ползал ли кто на самый гребень? «И, нет, Ваше Благородие (меня пехота часто смешивает с офицером) и не пробуйте; намедни утром один наш туды пополз, так и остался». – «Может, ранен?» - «Нет, кабы ранен, так обзывался бы».
Тяжелая минута решения, и я с чувством внезапно наступившего безразличия, совершенно растянувшись на земле, выползаю на чистое пространство. Впереди, шагах в 50, на самом гребне замечаю комок свежей земли, это вероятно какой-нибудь передовой стрелок во время вчерашней атаки копнул себе убежище для головы. Жесткая трава колет руки; рваная и совершенно пологая вершина холма, ни единой рытвинки или углубления, что особенно угнетающе действует, но вместе с тем мною овладевает равнодушие, парализующее все острые ощущения.
В голове проносятся отрывочные мысли: «У меня черные рейтузы, выгоревшая, почти белая гимнастерка, ведь это очень заметно… Вон там - высокие былки травы, скорее бы до них». Как сквозь сон доносятся полусдержанные возгласы: «Пригибайтесь ближе, очень заметно». Но как-то невольно поднимаюсь на четвереньки, уж очень медленно ползти на животе. Вдруг совсем близко злобный визг пули и одновременно двойной стук недалекого выстрела впереди. «Неужели по мне?.. Как медленно я ползу». До комочка земли несколько шагов. Я на самом гребне. «А это что?» Справа, среди былок травы что-то большое, зеленоватое: труп. Еще раз злобный визг где-то справа, но близко. «Это по мне». Сердце холодеет. Но вот бугорок, за ним ямка, можно спрятать плечо и голову. Я плашмя прижимаюсь к земле и осторожно приподнимаю голову. Впереди что-то смутное. В первую секунду не могу сориентироваться, но сквозь ближайшие редкие стебли травы бросается в глаза совсем близко ряд больших бурых бугорков, какие-то черные щели – это немецкие цепи. Еще успеваю заметить немного позади оборванные снарядами и обрызганные грязью стволы деревьев. Это знаменитая «треугольная роща» - один из главных немецких опорных пунктов.
Смотрю на все это не более 2-3 секунд. Вдруг сильный удар об землю около моего левого глаза; я инстинктивно откидываю голову, успеваю заметить всплески земли, брызнувшей мне в лицо. Припадаю лицом к земле и замираю, в голове проносятся какие-то несвязные мысли, но вместе с тем все та же отупелость, переходящая в странное спокойствие. Так проходит, может быть, минута. Слышу голос Даниленко: «Вы не ранены?» Это меня пробуждает: «Нет, я невредим». Острой мыслью проносится в голове: а вдруг отсюда ничего не видно? Жгучее любопытство и страх, что, может быть, я зря сюда полз, превозмогая все остальное. Снова приподнимаю голову. Бугры так близко, шагах в ста, и теперь оттуда на меня смотрят; лесок, железные рогатки, а впереди на более крутом скате холма, шагах в тридцати от меня, вот она, широкая полоса, прямо море… Колья, сизая проволока, перекрестья, завитки, петли... Полное спокойствие. Я смелею и поднимаю голову уже на десятки секунд, хотя ясно, что немец стреляет не по одной моей голове, и комочек земли, за которым я лежу, совершенно не спасает меня всего от его взоров.
Вдруг радость охватывает меня… Слева вижу наш проход! Сизая полоса внезапно прерывается пространством сплошных непрерывных воронок; вся земля - желтая и черная от них. Между ними - надломленные остатки кольев с закрутившимися на них, как волосатые головы, пуками проволоки. Всюду валяются ее перекрутившиеся обрывки. Все разворочено, разбито и перекручено на большом протяжении; посреди, шагов на 40 в ширину, и через все протяжение могучей сизой полосы – широкий, чистый, несколько наискось, проход из сплошь развороченной земли. Сзади все те же страшные бугры, тоже развороченные и обвалившиеся. И на их бруствере я вдруг замечаю одну полоску наскоро и беспорядочно выброшенных рогаток, отчасти загораживающих выход из прохода. Это немцы уже успели сделать за ночь, несмотря на то, что мы почти беспрерывно держали проход под огнем. Я снова прячу голову. Все тихо. Очевидно, мое минутное состояние неподвижности после выстрела спасло, немцы сочли меня убитым.