I.
Таню прорвало. Была тому причиной и коробочка дешевого вина, привычно приговорённая вечерним ритуалом, и новый формат видеосвязи, к которому еще не сложился ни этикет, ни правила приличия. Брызгая слюной в экран смартфона она остервенело кричала в расплывчатое и изумленное лицо лучшей подруги:
-Ты взяла на себя АБИЗАТЕЛЬСТВО! Я тебе доверила свою дочь, я сделала на тебя такое ЗАВИЩАНИЕ! Ты же крёстная, в церковь, вон, ходишь, посты держишь. А ты с ней совсем, совсем не общаешься! Племяшу свою в гости зовешь, а мою дочь – нет! Угощения всякие готовишь, я же все в инстаграм вижу, а ни меня, ни её не приглашаешь.
Валентина прервала видеозвонок, слушать это было больно, а остановить разъяренную Тоню– невозможно. Не раздумывая, поставила блокировку на номер подруги и вздохнула с облегчением. Всё правда. Улыбнулась – наконец-то разорвалась эта многолетняя дружба, в последние годы сильно её тяготившая: подруга стремительно спивалась, превращаясь из яркой, импульсивной личности в истеричную бабу. Хотя, безусловно, в одном Таня была права: Валентина была действительно никудышная крёстная.
***
История с первой крестницей началась много лет назад. Алина была очаровательной девочкой - огромные глаза в пол-лица, белокурые волосы до плеч, аккуратная чёлка. В 9 лет холодной зимней ночью Алина ушла из дома, забралась на горку и села умирать. Выхода она другого не видела – пьяная мать в очередной раз выгнала её из дома, идти ей было некуда, и она уже смутно догадывалась, что жизнь её обречена, и хорошо бы разом с ней покончить. В студёном полярном городке Алина наверняка бы замерзла на той самой горке, если бы её не заметил случайный прохожий. Изумленный мужчина схватил ребенка на руки, укутал в тулуп и побежал до телефон-автомата, и всё время, пока ехали спецслужбы, он растирал ей щеки и ручки, похлопавал, приговаривал, уговаривал не засыпать. Смерть отступила, но взяла на карандаш: приглянулась Старухе хрупкая, ангельская красота ребенка. А тем временем, в отделении милиции, где дремала укутанная в дырявое одеяло девочка, дежурный по отделению искал в затрепанном справочнике телефон Валентининой тетки, прославившейся героической женщины, усыновившей четверых безнадежных детдомовцев. «Где четыре ребятёнка– там и пять», - подумал дежурный и набрал номер. Расчет оказался верным– тетка тут же приехала и забрала ангелочка в семью – окончательно и бесповоротно.
Красота Алины обескураживала, от нее было невозможно отвести взгляд. Огромные глазищи с трудом умещались на маленьком лице девочки, они манили, пленяли. Точеная фигурка, густые белокурые волосы - Алина с легкостью влюбила в себя всю новую многочисленную родню, её хотелось опекать и защищать, и как-то на одном из семейных застолий было брошено небрежно: «А не покрестить ли нам девочку?» Алина охотно согласилась, ибо дело было необременительное и интригующее – к биологической и приемной маме добавлялась еще и третья: крёстная. В крёстные Алина сразу определила себе Валентину, одну из молодых тетушек, казавшуюся ей самой стильной в большом семействе. О православии, вере и всяких там Заветах, впрочем, девочке никто ничего не разъяснил. Вырастет- сама дойдет своим умом, если захочет.
Однако девочка не захотела. Проведя остаток детства в благополучии и любви, Алина рьяно шагнула в подростковый возраст, где её генетика, крепко сколоченная на многовековом пьянстве и разврате, раскрылась в полную силу. И нет тут вины этой девочки – не было ни единого шанса переломить этот мощный корень, этот алкогольный стержень, который с позором и проклятием передается из поколения в поколение на её роду, и всякий последующий потомок заранее обречен. Алина стала убегать из дома, выпивать, курить. Приемная мама обратилась к крестной: «Образумь, Валь! Ты же молодая, найдешь подход. Всегда ты радовала её и подарками, и доверяет она тебе!» Валентина, скрепя сердце, вызвала крестницу к себе.
Алина приехала. На ресницах комками висела дешёвая тушь, на обветренных губах местами розовел надкусанный перламутр. Валентина поразилась – как же быстро пропал тот неземной лик, та ангельская красота девочки! Что же ей сказать, как вразумить, какие слова подобрать? Валентина точно знала, что правильно сказанная фраза может кардинально поменять и мировоззрение, и стиль жизни, но не знала она еще, что даже самые верные слова не подействуют на тех, кому пьянки и разврат предначертаны свыше, а желания бороться за достойное место под солнцем нет и в помине. Девушки пили чай на затемненной кухне, несмело ведя тягостный диалог.
- Алина, ты входишь в опасный возраст, ты красива и желанна,- поморщилась от своих слов крёстная,- С кем ты общаешься, кто твои друзья?
-Ну… разные.
- Ты знакомишься на улицах, садишься в машины. Ты не боишься?
-Ну…нет.- Алина надолго замолчала, пытаясь не вспоминать, выколотить из памяти тот случай, когда её напоили, увезли в лесополосу, растерзали и оставили в ночи; и как добиралась она домой, в полубреду, боясь протрезветь и осознать окончательно что теперь уже точно всё, она достигла самого дна, падать дальше некуда. - Не боюсь, тёть Валь.
Разговор не клеился. Вечные истины, которые высказывала крестнице Валентина, проходили сквозь нее пустым, бессмысленным потоком. Мудрости нужна благородная почва. Алина же остервенело отталкивала от себя всё то, что могло помочь ей сохранить себя в приличном обществе. Она бросила школу. Мир взрослых пленял её исключительно выпивкой, сигаретами и необременительными связями - всем тем, чем было щедро сдобрено её раннее детство с биологической матерью. Валентина внезапно осознала- перед ней сидела уже пропавшая, обречённая девушка; она словно увидела Смерть, выглядывавшую из –за её плеча, и она победоносно заявляла: «Старайся – не старайся, а эта красотка давно моя». С тяжелым сердцем Валентина выпроводила крестницу. Все, что ей оставалось делать – только молиться за неё. Может узрит Господь её скудную душонку, спасёт девчонку в милости своей?
Однако и в храме молитва за крестницу у Валентина не шла. Она охотно молилась за всех окружавших её близких людей, с трепетом расставляя свечи: святой Екатерине – чтоб послала жениха её давно разведенной и, увы, обреченной на одиночество сестре; Николаю Чудотворцу – за отца, Богородице – за здоровье и счастье своих детей, Спасителю – за мужа и семью. Писала записки за здравие, но ни разу не решилась вписать туда имя Алины – хотя и можно было попросить ниспослать крестнице психической стабильности и благорассудства. Валентина даже помыслить не могла в храме произнести её имя. Молитва за нее вставала комом в горле, и вскоре после Алининого восемнадцатилетия, в которое она вошла уже глубоко беременной, Валентина с облегчением сбросила с себя оковы крёстной матери.
А Алина тем временем повторяла судьбу своей матери- шаг за шагом, досконально, по пунктикам. Родила дочь, не помня от кого. О том, что есть способы предохранения и избавления от беременности на ранних сроках она предпочитала не знать. Это было сложно и надо было напрягать голову: думать, что-то покупать, сдавать какие-то анализы. В роддоме, держа на руках непонятный, туго свёрнутый в пелёнки комочек, поддалась единственному в своей жизни порыву благородства: решила оставить дочь себе, хотя во время беременности твердо намеревалась написать отказную. Глупое, надо отметить, благородство – её дочери наверняка нашли бы прекрасных приемных родителей, которые, воспитав её с пелёнок, возможно и смогли бы, наконец, переломить алкогольно-зависимое проклятие её рода. Но Алина принесла дочь в грязную комнатушку, которое ей, как сироте, выделило государство, и ни какие социальные службы и органы опеки не смогли ей помешать в её мимолетном стремлении стать матерью, естественно, хорошей матерью, а не такой, которая её родила!
Валентина отстранилась от судьбы крестницы, её мир стал ей противен. Она заехала к ней после родов, взглянула на сморщенное личико ребенка («Только не распахивай сердце! Не смотри ей в глаза! Не привязывайся») и поморщилась от нищеты жилища.
-Алина. Вот я тут тебе привезла немного денег, - она стояла в проеме двери, боясь прикасаться к чему-либо, размышляя о том, что тут вполне может жить на поверхностях и туберкулез, и чесотка,- Как решила назвать дочку?
-Еще не придумала,- Алина смотрела на крестную с почтенным трепетом, в голове мелькало завистливым калейдоскопом: вон она какая современная, стильная; косметики мало – но красавица, сама на своей машине приехала. Штаны кожаные – страсть как хороши, таких в нашем захолустье точно не купишь, как бы мне научиться так же краситься, одеваться, вести себя?
-Ты можешь на меня рассчитывать, конечно, если что-то непредвиденное случится. Одежду я могу тебе привозить,- Валентина поймала завистливый взгляд, которым Алина оценивала её штаны, - И на ребенка что-нибудь насобираю,- замямлила крестная, осознавая очевидное – ни секундой больше она не хочет быть связанной с этой малолетней дурой, а хочет стремглав убежать отсюда и никогда не возвращаться, не видеть ни её, ни ребенка, да грех, ну а что не грех? Взятое под сводами храма обещание она не в силах вынести, и только ей с этим жить и ей за это отвечать.
Валентина вышла на улицу, жадно глотала морозный воздух. Алинина комнатушка находилась на отшибе, в самом грязном и криминальном районе города. Машина Валентины выглядела тут вызывающе благополучно, она завела мотор и поспешила уехать из унылого двора. Алина смотрела на петляющую по грязной дороге машину сквозь давно немытое окно, курила в форточку и думала, что именно так покидает её последний шанс на достойное общество, рвётся единственное связующее звено с миром не то, чтобы богатых, нет, - с миром НОРМАЛЬНЫХ людей. И вроде можно еще побороться за место в этой семье: закончить школу, замахнуться на профессионально образование, родственники добрые, они помогут с ребенком и может даже деньгами. Но… Тягостный образовательный процесс был ей противен, как и всё, что требовало от нее покорности, умственного напряжения и ранних подъемов, а делать то, что ей противно, она не собиралась.
Материнство лишь недолго обременяло Алину. Сначала ей было непривычно не пить и просыпаться по ночам от плача ребенка, но очень скоро дешевая водка и сомнительные гости снова заполонили её жилище. Дочка мешала. Алина без зазрения совести отвозила её к своей приемной матери, немощной уже женщине, угробившей свое здоровье на опекунстве приёмышей. Та отказываться не умела, а от вида беспомощного дитя просто впадала в отчаяние, со всей неистовостью начинала его любить и нянчить. У малышки были такие же бездонные глаза в пол-лица, что и у матери, белокурые локоны и ангельский лик, её приятно держать на руках, а от её беззащитной улыбки таяло любое сердце. Любое, но не материнское. Материнское сердце всецело работало на исполнение заложенной программы самоуничтожения и шла она к этому значительно опережая всех предков: Алина начала принимать наркотики.
Для водки и наркотиков были нужны деньги, много денег. Когда она не могла никому предложить себя - она писала приемной матери, та скидывала ей на баланс телефона незначительные суммы. Когда её жилище превратилось в притон, социальные службы забили тревогу и забрали у нее малышку. Второго ребенка, рожденного вскоре после первого, забирать из роддома Алина не стала.
Валентина только по отдаленным слухам собирала информацию о жизни крестницы, она морщилась от грязи, в которой та увязла, не хотела верить, принимать то, что белокурый ангелочек переродился в исчадие ада. Семья отвернулась от Алины окончательно и бесповоротно, даже приемная мать – святая простота – и та под гнетом родни перекрыла ей денежные поток, единственный тоненький ручеёк, связывавший их вместе. Алинин марафон самоуничтожения вышел на финишную прямую.
… Её обнаружили мертвой в собственной квартире, смерть недолго держала её на карандаше. Она пролежала там несколько недель, прежде чем соседи, заподозрив неладное в тишине притона, не вызвали спецслужбы. Взломали дверь. Алина лежала на полу на голом матрасе, вены исколоты, глаза ввалились, лицо обезображено. Завистливая старуха-смерть вдоволь поиздевалась над красотой девушки, истоптала божественное создание и забрала с собой истерзанную Алинину душу. Валентина на похороны не пошла. Свечу за упокой не поставила. Записку не подала. Храм решительно отторгал её крестницу, и Валентина все время думала о том, а нужны ли вообще грешникам, горящим в аду их жалкие молитвы, бесполезные свечи и записки? Валентина даже после смерти Алины не могла смирить своего презрения к ней, а молится за того, кого презираешь - невозможно. Она молилась за себя, за прощение своей категоричности в отношении к крестнице, за свою беспомощность и малое рвение к её спасению, но и это казалось наигранным и неискренним. Жизнь и судьба Алины были олицетворением зла и Богу в ней не было места. Валентина нет-нет да и возвращалась мысленно к тому застолью, на котором было брошено столь небрежно «А не покрестить ли нам девочку?». Кто ж знал, что именно на её плечи ляжет эта гнилая, незаживающая чревоточина – она плохая крестная.
II.
Дорога к Богу выдалась Валентине долгой и тернистой. В её советском детстве, с пионерскими галстуками и октябрятскими значками было не положено даже смотреть в сторону храма, но Валентина любила запреты, а старинный храм, стоящий через дорогу от её дома был манящий – кладбищенский и обветшалый, но непримеримо-гордый. Существовало семейное предание о том, что давно умершая прабабка очень почитала этот храм и считала его «единственно-правильным». Долгие десятилетия она вела там неспешную молитву Господу, даровавшим ей, в обмен на исполненный обет пожизненного поста, счастливое возвращение с войны всех трех сыновей. Маленькая Валя, услышав однажды эту семейную историю, очень прониклась и во что бы то не стало захотела попасть внутрь этого крохотного храма, увидеть иконы, на которые смотрела прабабка, вдохнуть прохладный, пропитанный свечным угаром воздух; она была уверена, что сможет осязать прабабушку, которую никогда не видела, но чья судьба её восхищала и перед которой она трепетала. Однажды решилась: толкнула тяжелую калитку вошла в церковный двор. На ступенях храма робко остановилась, пропуская вперед шустрого молодого парня. Он зорко взглянул на нее. Недобро, резко. Валю это разозлило: сам – то молодой, а смотрит уже свысока. Она решительно распахнула внушительную дверь и зашла в церковь. Всё внутри оказалось так, как она предполагала. Благодать витала в воздухе, лики с икон смотрели дружелюбно и ласково, свечи потрескивали в тишине… С трепетным почтением она встала перед алтарем - словно знакомясь, предъявляя себя Ему, как вдруг, резким, громким голосом е окрикнули:
-Креститься надо, когда в храм входишь!- зло бросил тот самый парень с крыльца и резкие, словно рубленные топором слова эхом разлетелись под сводами храма. Креститься надо! Не знаешь что ли?
Валя остолбенела. Ладони покрылись ледяным потом, ноги подкосились. Грубость фразы разом разрубила всю благодать и святость, она почувствовала себя грязной, почти проклятой. Она выбежала из церкви в спасительный солнечный свет, подальше от этого места, не понимая, как так одной фразой можно перевернуть душу человека. Вот только ты был близок к Богу- и вот ты поганый грешник. Долгое время потом она не решилась зайти в храм, даже когда пал Советский Союз и религия прочно вошла в повседневную жизнь – боялась.
Много лет спустя, повзрослев, ей приходилось не раз отбиваться от «церковных ведьм» - старух, погрязших в фарисействе и ублажавших свою гордыню унижением «недостойных». Валентина входила в разряд недостойных уже только по молодому возрасту. Было очевидно, что в храмах она раздражала всех. Валентина начала одеваться на службы грязно и неопрятно, но и это не помогало: за нею пристально следили, и если она ненароком ставила ноги крест-накрест или надевала блузку с открытыми руками – обрушивали громкие (непременно громкие, для усиливания эффекта публичного порицания) замечания. Церковь любит убогих и блаженных, лебезит перед богатыми и властными, но ни к первым, ни ко вторым Валентина не относилась. Росток её веры, её тяга к Богу ломались от простых и обыденных вещей – грубого слова, резкого взгляда, казалось бы непозволительными в церкви, но от того еще более болезненных. Священники сомневались в её помыслах, и даже самый сокровенный церковный обряд – причастие она проходила сквозь унижающие вопросы, сводившие на нет всю сакральность процесса: «А вы исповедались?» - спрашивал её священник, держа у её рта чащу со святыми дарами «А вы готовились в обряду? А вы говели?» - сыпалось на нее как из рога изобилия. Иногда она плакала после причастия. Иногда навзрыд.
Лишь с возрастом пришла мудрость: вера и религия – вещи совершенно разные, несоизмеримые, и там, где религия поставлена на денежный поток, вера- это состояние души. Она полюбила молиться в полях, уезжая на велосипеде далеко в безлюдную тишину; вставала на колени и молилась в небо. Молитва шла легко и непринужденно: за мужа, детей, родителей – главным образом о том, чтобы Господь сохранил все то, что она имеет; ни в коем случае не просить о материальном и пустом, лишь бы только в семье все были здоровы и счастливы. Зимой молитва не прекращалась – она шла на лыжах глубоко в лес, по пути освобождая поток мыслей от шелухи, и, найдя открытую поляну, коленопреклонялась. Зимний лес звенит тишиной и бликует на солнце, в нем так много Бога, что молитва прямым потоком стремится в небеса, и ни одна душа не попрекнёт тебя ни скрещенными коленями, ни ненадлежащим внешним видом.
Валентина держала обязательные, но нестрогие посты, стала реже посещать церковные службы, еще реже –наигранно исповедовалась в угоду религии, отдавая дань уважения вековым ритуалам. Легко и гармонично шел её диалог с Богом, тихим потоком текла благодарственная молитва. От нее шло незримое сияние, спокойствие и мудрость; она притягивала людей, особенно к ней тянулись запутавшиеся и не совсем счастливые люди. Такие, как её подруга Тоня.
III.
Школьная подруга Татьяна попросила Валентину стать крестной мамой для её дочки. От такой просьбы нельзя отказываться, она несёт в себе почёт и обязательства. Валентина замолчала. Таня была её лучшей подругой, они вместе весело прожгли юность и степенно вошли в молодость; кроме того, Валентина знала одну неприятную особенность подруги- она часто требовала безропотного исполнения её просьб в силу дружественных или родственных связей, при этом сама она такую помощь не предлагала: взять с Тани было нечего.
-Таня. Попроси, пожалуйста, свою сестру Нину стать крестной. Я плохая крестная. Я не потяну. Ты же знаешь мою историю с Алиной,- глядя в глаза подруге четко обозначила Валентина свою просьбу,- А вы с Ниной близки друг другу, она всегда будет рядом.
- Нет, что ты! Нина в церкви не ходит, возможно она и в Бога – то не верит. А ты – и посты соблюдаешь, и в храмы ходишь. Нет-нет, ты и только ты, - затараторила Таня, - к тому же ты знаешь. Отказываться нельзя.
-Да, конечно, знаю. Отказываться нельзя,- обреченно, уже предвидя будущие проблемы, улыбнулась Валентина.
-Ну вот и отлично! Организуешь процесс крещения? Я ж ничего не знаю, в храмы не хожу.
-Конечно. Для начала надо сходить на специальное занятие, выучить «Символ веры», хорошо бы вам с мужем причаститься. Вы причащались когда-нибудь?
-Ой, сложно. Научишь меня потом что и как, лады?
Валентина кивнула. Она знала, что Таня с мужем навряд ли появятся в храме после крещения. Как большая часть семей они видят в обряде некое страхование – словно зонтик раскрывают над ребёнком, вручая их божественному провидению. О чистоте своей, родительской души, думать не принято – Боженька сам рассудит. Главное- ребятёнок покрещен, крестные определены и ОЗАДАЧЕНЫ. А жизнь сама все расставит по своим местам.
***
Прадед Тани работал в НКВД. Она держала это в глубокой тайне, пока однажды, в сильном подпитии, не проговорилась подруге:
-Вроде он даже расстреливал людей, хотя я в этом не уверена. В нашей семье не принято об этом говорить, - она хлопнула залпом стопку водки, - Может от этого в моей жизни все наперекосяк?
-Конечно. Думаю, ты права. Тебе хорошо бы посоветоваться с батюшкой по этому поводу. Поставить свечи за упокой невинно убиенных. Тебе это не сложно будет. А вдруг после этого твоя жизнь наладится? - Валентина тоже была пьна, но откровения Тани её не то, чтобы отрезвили, но обескуражили, - Если твоего прадеда прокляли, то такое проклятие может до семи колен преследовать весь ваш род. И пока все говорит о том, что оно очень сильно работает. Братик твой утонул, папа спился. У вас безденежье беспросветное.
-Да, да, все так.
-Просто сходи в храм. Не хочешь к батюшке – не ходи, тут надо внутренне подготовится. Тяжело нести на себе такой неподъемную ношу. Может после молитвы тебе станет немного легче?
-Обязательно схожу! Расскажешь потом что и как.
Валентина замолчала. Ей внезапно стало невыносимо находится на кухне подруги, тяжесть вырвавшегося откровения придавила её. Наскоро попрощавшись она ушла, по пути размышляя о том, что Таня пьет много, очень много; и дочь её входит в эти проклятые семь колен проклятого рода, и женщинам их семейства приходится хоронить своих детей, а выжившие живут долго, неприлично долго, рано превращаясь в паралитиков, мучающих своих близких и с ясным разумом наблюдая боль происходящего. Все встало на свои места. Прадед-НКВДшник обрек их род на вечное страдание, и никакие свечи и походы к священнику это не исправят. А ей нести ответственность за новую крестницу.
Тем временем крестница росла безупречной, прямо-таки эталонной умницей. Занималась пением и танцами, в школе училась на круглые пятерки. Была хорошо воспитана и скромна– материнский импульсивный темперамент она не унаследовала. Валентина исправно дарила ей подарки на дни рождения, приглашала в гости: ее сыновья были одного возраста с крестницей и было умилительно наблюдать как продолжается дружба Валентины и Тани в их детях. «Господи, пошли благодать на это семейство,- то и дело взывала Валентина к небесам,- Прости их, грешных».
Молитва оказалась бессильна- скоропостижно скончался Танин муж, отец крестницы; проклятие рода прадеда-убийцы не теряло силу и не рассеивалось во времени. Все шло четко по плану – женщины этой семьи должны страдать. Спустя несколько месяцев после похорон Валентина отвела крестницу в ближайший храм, научила как ставить свечи за упокой и подавать записки.
-В конце концов можно просто постоять тут, помолится молча за папу. Не обязательно совершать все эти ритуалы.
Девочка молчала. Ей не нравился этот храм, ей были неприятны церковные ритуалы и она имела претензии к Богу, забравшему её папу. Но она была скромна и не хотела обидеть тетку, притащившую её сюда. Она наскоро кивнула головой.
-Мне все ясно. Поедем домой?
Смерть мужа раздавила Таню. Не имея тылов в виде поддержки родителей, она осталась с детьми на руках совершенно одна; её давно спившийся отец, по традиции рода, заканчивал свои дни в доме-интернате для инвалидов, лежа овощем на прогнившей кровати с разжиженным мозгом и обгаженным бельем. Танина мама проработала всю жизнь в школе, свою нищенскую пенсию и все свободное время она тратила на двух парализованных старух – свою маму и маму мужа, которые никак не могли отправится к праотцам для выставления им счетов за свои мучения. Женщины в их роду жили долго…
Таня обреченно взвалила на себя кредиты и ипотеки, секции и кружки, бесконечные счета и квитанции. Она яростно вгрызалась в эту жизнь, доказывая всем и каждому, что она достойна. Она работала как проклятая; она шила красивые костюмы для выступлений дочери, она успевала умаслить и учителя, и руководителя кружка; исправно платила взятые мужем кредиты и гасила вековую ипотеку…. А вечером, обессиленная, пила дешевое вино из коробки и курила в форточку, и никто, ни одна душа не имели право упрекнуть её в этой слабости. Год за годом она прорывалась из нищеты и безнадёжности, хватаясь за край достойного мира, вскакивала на ходу в последний вагон жизни, которую с натяжкой можно было назвать приличной. Жизни, которая всем остальным ее подругам была предоставлена лишь по факту их рождения – с полным комплектом обожавших внуков бабушек и дедушек, с работающими и здоровыми мужьями, без долгов и унижений. Таня стала жесткой и нервной. От юношеского задора, от импульсивной, яркой девушки не осталось ни следа.
Наблюдая со стороны, сколько сил вкладывает в дочурку Таня и как тяжело ей это дается, Валентина не могла не восхищаться подругой. Девочка пела со сцены, несла в дом награды, грамоты и благодарности и сполна удовлетворяла материнское эго. Таня с упованием собственного превосходства предъявляла окружающим успехи дочери, требуя немедленного ответного почтения и восторгов. Валентина наблюдала за крестницей отстраненно – с тихим любованием и уважением, деликатно позволяя подруге выговорить все то, чем кипела её многострадальная душа:
-У нее размер ноги уже тридцать седьмой!, - вскрикивала Таня, - А вот видео с выступления, давайте смотреть! Валя, смотри: крестница твоя! Узнаешь?!
-Ух какая стала! Невеста, - неестественно-слащавым голосом отвечала Валентина.
-Да-да, а смотри какая грудка, какая талия! Ой, женихов не будет отбою!
Валентина поморщилась. У нее тоже были дети, и они тоже росли, но восторгаться естественным процессом физиологического увеличения их тел ей казалось нелепым. Она вдруг ясно осознала – у Тани к ней сформировался стабильный упрёк: Валентина в недостаточной мере интересуется судьбой крестницы. В каждом диалоге, при каждой встрече в различных вариациях преподносилось одно и то же - крестница взрослеет без надлежащего обожания крестной мамы.
-Валя, ты бы хоть звонила ей, разговаривала бы с крестницей.
-Да она у тебя скромная такая, тихая. Она и в жизни-то со мной не разговаривает, а уж по телефону – и подавно. Валентине вспомнилось, как однажды её папа обратился к ней со странной просьбой:
-Дочка, я сегодня был у дедушки. Так расстроил он меня. Сидит на диване, телевизор и радио выключены. Смотрит в стену. Молчит. Скучно он живет. Ты бы хоть разок в день звонила ему, разговаривала о том, о сём. Жалко деда.
Валентина замолчала. Звонить деду даже раз в день - обуза. У нее все дни расписаны по минутам – школы-кружки-сады, работа – дом, уборка-уроки-ужин. А звонок деду требовал размеренного безделья, абсолютно неприемлемого в круговороте её насыщенного дня, где каждая свободная минутка отдаётся на обдумывание и просчет дальнейших действий.
-Конечно, папа,- солгала она.
-Спасибо, дочка. Деду будет приятно.
Но ни деду, ни крестнице она не звонила, так и висел на ней давящим грузом этот должок. Валентине тяжело давались телефонные разговоры, кроме того, она не могла представить, о чем разговаривать с девочкой. Она росла скрытная, сама себе на уме. Слишком рано вступила в подростковый возраст, а туда взрослым не достучаться, не пробиться, да и не очень-то и хотелось лезть в этот мир Валентине. Таня видела отрешенность Валентины от жизни её дочери и копила обиду, которая со временем становилось все труднее скрывать. Впрочем, контролировать свои эмоции, слова и действия ей становилось все сложнее – жизнь не налаживалась, кроме того вино давало свой пагубный результат. Таня превратилась в истеричную бабу, и находится её обществе стало невыносимым. На общих посиделках с одноклассницами она неизменно напивалась и резала правду-матку, и все чаще с таких встреч подруги доносили её домой в уже беспамятстве, заглаживая купюрами вину перед официантами и гардеробщицами: в подпитии она становилась агрессивной. Не заимев особой власти в жизни, она, истинным уделом слабых, злостно отыгрывалась на обслуживающем персонале, обнажая тем самым своё жалкое место в обществе. Валентина свела встречи с подругой к минимуму, стараясь не засиживаться на общих днях рождениях, где её неизменно тыкали носом в то, что крестница растёт, и размер ноги уже сорок первый, и уже маму переросла, и новые грамоты и дипломы, и в аттестате круглые пятерки, а между тем крестная мама ей не звонит, в гости не зовёт и сообщения в контактах не пишет. Валентина отмалчивалась, возразить было нечего: возлюбить крестную дочку по заказу она действительно не смогла. Выделить для нее часть души в повседневных делах тоже – её собственный брак проходил серьезные испытания и требовал максимальной отдачи в непростом кризисном периоде. Валентина свела все внешние контакты к минимуму, направляя всю энергию в дом, в мужа, в детей. Таня с её упреками стала чересчур изматывающей и вытягивала много душевных сил. «Пожалуй, мне остается только молится за них»,- решительно захлопнула она свой мир от подруги, не забывая, впрочем, о поздравлениях и подарках к именинам, которые они благодарно принимали. За жизнью друг друга подруги теперь наблюдали лишь в социальных сетях, где щедро выставлялись напоказ лучшие моменты жизни в отретушированных фотографиях. Обменивались немногозначительными комментариями и ставили обязательны лайки, поддерживая тем самым вялый формат многолетней дружбы. Дружбы, которая все больше тяготила обеих.
И всё же жить под тяжестью постоянного упрёка подруги было неудобно. Однажды тёмным зимним вечером Валентина зашла на службу. В храме было малолюдно, свечи источали тепло и покой. К батюшке на исповедь стояла небольшая очередь. Валентина пристроилась в конце, собралась с мыслью, подготовилась с тяжелому вопросу.
-Меня считают плохой крёстной, батюшка. Я запуталась.
-А вы сами себя таковой считаете?
-Не могу понять. Я молюсь за девочку. Когда она была маленькой я много с ней общалась, сейчас гораздо меньше. Не буду таить – не общаюсь совсем.
-Если бы вы знали, как часто ко мне обращаются с вопросом «А можно ли поменять крёстных»…. Люди вкладывают в это понятие слишком много несуществующих норм и правил.
-Да но ведь …
-Для многих покреститься – это как приложение скачать, некий антивирусник. Крестные идут бонусом, налицо потребительское отношение к религии. Через наш храм проходят тысячи покрещенных младенцев, у каждого есть мамы, папы, бабушки, дедушки, крестные. И где они после обряда? Единицы из них ходят на службы, причащаются, исповедуются. Абсолютное большинство более в храме не появляются. Мне лично такое крещение тоже не по душе. Я за осознанную веру. Ваша единственная задача сейчас – молится за крестников и воцерковлять их по мере сил и возможностей. И лишь только при смерти мамы принять на себя бремя воспитания. У моей матушки около двадцати крестников. Она подает за них молебны, и это лучшее, что она может для них сделать. Поступайте и вы также.
Валентина расправила плечи. Полегчало. Она всё делает правильно и по совести. Ей остаётся только лишь принять то, что её лучшая подруга очень хочет привить ей чувство вины. А переубеждать Таню – задача бессмысленная. Во-первых, возраст. Во-вторых, подругой с виной на плечах очень легко манипулировать, усиливая эффект порицания околоцерковными и псеводружескими ярлыками. Валентина приняла эти правила игры- все-таки они с Таней были вместе со школы, и если для сохранения дружбы нужно жить с чувством вины, что ж – можно и потерпеть.
***
В тот вечер, когда разъяренная Таня наконец высказала Валентине накопившиеся претензии, все начиналось отлично. Одноклассники настроили видеосвязь («Как же удобно, не надо не краснеть перед официантами, не тащить её домой»,- подумалось Валентине), открыли вино. Таня привычно налила вино в кружку из-под чая, наивно полагая, что таким образом скроет от дочери свою пагубную привычку. Пятничный вечер протекал легко и непринужденно, периодически кто-то покидал конференцию, кто-то добавлялся, пока в чате не остались лишь Таня и Валентина.
-Дочка сегодня, представляешь, такой сложный ужин приготовила!,-отхлёбывая из чашки, хвасталась Таня. Её язык уже немного заплетался, а в глазах загорался тот самый остервенелый огонек, который не предвещал ничего хорошего.
-Ой, молодец какая!,- без должного восхищения ответила Валентина. Она пришивала пуговицы на куртку сына и смотрела в экран телефона в вполглаза. Таню это разозлило:
- Ну да, прости. Тебе же это совсем неинтересно.
-Конечно интересно. Какой у неё сейчас размер ноги? - с легкой иронией спросила она, памятуя, что именно постоянно увеличивающийся размер ноги её крестницы является притчей во языцех всех их встреч. –Уже, наверное, сорок пятый?
И вот тут Таню прорвало. Вся накопившаяся обида, все упреки и претензии к подруге, которая так и не стала хорошей крестной матерью для её дочери, посыпались как из рога изобилия. Она понимала, что её занесло, и хорошо бы остановиться, но её воля была во власти алкоголя, а её душа требовала опустошения:
-Ты взяла на себя АБИЗАТЕЛЬСТВО! Ты поклялась перед иконами! Я на тебя сделала завещание!
-Таня, ну какое завещание, успокойся, о чем ты вообще говоришь!
-Вот такое завещание! На свою дочь! На тебя! А ты с ней не дружишь! Гости у тебя все время новые! Столы им накрываешь, еду готовишь! Ты только со своей племянницей дружишь, а мою дочку в гости не зовешь. И не разговариваешь с ней! И никуда не ездите вместе!
Валентина на миг представила себе эту странную дружбу. Усмехнулась: нелепо в её воображении выглядела связь сорокалетней женщины и девочки-подростка; а её фантазия уже разгулялась, издевательски предлагая радужные картинки сцен их дружбы – вот они счастливые и веселые, взявшись за руки, бегут по цветущему летнему полю. Или вот они сидят, болтая ногами в воде, на помосте на речке, а Валентина надевает на голову девочке сплетенный венок. Видимо именно такими, в понимании Тани, должны были быть отношения крестной мамы и дочери. Отношения, о которых мечтала Таня, вверяя свою дочь крестной маме, и которые она поленилась обеспечить.
-Ну Тань, ну как ты себе это представляешь! Дочка у тебя очень скромная и закрытая, я до нее не могу пробиться.
-А с племяшей со своей!? С ней же дружишь!
И вот тут Валентина разозлилась. Танин удар был ниже пояса- упрекать семейными связями было уже чересчур. Она нажала отбой, решительно заблокировала номер подруги. От тяжести обиды разгорелись щеки, сердце бешено колотилось. Она вышла на балкон, жадно вдохнула морозный воздух. Вспомнилось, как много лет назад она без оглядки выбежала из дома Алины, предательски оставляя крестницу на самом обрыве жизни. Казалось, она вдохнула тот же ледяной воздух, что и в тот день. Душа застыла. В очередной раз безжалостно подтвердилось – она плохая крестная, и каждый раз, стоя под сводами храма, она обречена вспоминать, как брала на себя обязательства и ловить упрёки с ликов икон. Её молитвы и воззвания к Богу - хоть в зимнем лесу, хоть в августовском золотом поле теперь будут исходить от недостойного, неоправдавшего доверие человека . Исповедь не поможет – батюшка, разумеется, отпустит грех, и слова верные скажет – но душа останется неспокойна. Гнев Тани и безобразная смерть Алины тяжелым камнем улеглись на сердце и не собирались покидать уютное место от простого покаяния; они не знали милосердия и прощения, они жаждали власти в душевных терзаниях и победы над тихой религиозностью этой никудышной крёстной. Ибо нечего.