Я неспешно готовила ужин и не знала, что сейчас позвонит мобильник и окажется, что я срочно нужна в полиции для перевода. Задумчиво спрашиваю девушку, из какого она хоть агенства звонит. Я давно разослала резюме в несколько переводческих агенств, но с работой оказалось туго. Двух с половиной имеющихся в наличии переводчиков с русского им достаточно для обслуживания полутора русскоговорящих беженцев. С чем они меня не без ехидства поздравили. Но это тогда, летом. А сейчас тоненький голос вежливо со мной разговаривает. Ему, тоненькому голосу, нужно, чтобы я все бросила, закинула детей к соседке и поехала в полицию.
У меня задрожали коленки и я чуть не уронила телефон в миску с мясом. В голове закрутилось множество мыслей. Во-первых, Игорь еще не пришел с работы и не с кем оставить детей. Во-вторых, в-третьих и в-четвертых, если соглашусь, то работа будет нелегальной. Какая наглость: явиться для противозаконной деятельности прямо в полицию. Но в-пятых, я прекрасно понимала, что полиция и хоум-офис — это две большие разницы, и едва ли полиция станет закладывать переводчицу, пришедшую на помощь в трудную минуту. А в-главных и в-шестых, я хочу поехать и поеду.
Через пять минут я уже вызывала такси. Соседка Шамила безотказна и всегда свободна и сразу согласилась присмотреть за мальчиками.
И я еду. Корк не знаю совсем, беру такси.
По дороге опять думаю, что работать-то я собираюсь нелегально. Какому-нибудь врачу или адвокату, если бы мне пришлось таковым переводить,
на это было бы наплевать. Но полиция – это не врач, им стоит кнопочку нажать – и вся информация обо мне высветится на компьютере. Кто такая, где живу, регистрационный номер и прочее. У меня две надежды. Первая – на русский авось.
Вторая надежда – на ирландскую лень и нерасторопность. Вы слышали, что в Ирландии самый высокий процент засыпания на рабочем месте в Европе? Да, сорок процентов ирландских служащих регулярно спят на работе. И заметьте, они сами в этом признаются, за язык их никто не тянет.
Ни документов у меня в Гарде не спрашивают (полиция здесь так называется – «Гарда»), ни рюкзак не проверяют, а проводят в кабинет, и начальник полицейского участка вводит меня немножко в курс дела. Влип тут один парень, кража в магазине. Переведешь? Переведу, дело привычное. Начальник сразу успокаивается и уходит. Сейчас придут два полицейских и обвиняемый N. Я вздрагиваю. Неприятное лицо. Я еще не успела разглядеть его, но отталкивающее впечатление настолько сильно, что до конца допроса, или, как они здесь его называют, «интервью», я буду избегать смотреть на него.
Передо мной сидит какая-то иллюстрация к роману Диккенса. Натуральный Урия Хипп. Только не рыжий, а какой-то серенький. Интервью-допрос будут сейчас записывать на видеопленку. Три копии. А меня просят сесть не напротив мужика, а рядом. Вы что, ребята, я тоже буду на пленке? Я не хочу! Ну, голос – переживу как-нибудь (я представляю, как он будет мой голос ненавидеть). А лицо – я не согласна. Но речь эта сказана была мной про себя, и о моем протесте никто никогда не узнал.
Пересаживаюсь лицом к видеокамере. Вроде в кадре не мелькаю. А напротив сидят два полицейских. Вид одного из них наводит меня в который раз уже на теорию двойников. Что все в мире имеют по крайней мере одного двойника. Да, я сколько народу в Шотландии я окрестила про себя «тетей Леной», «продавщицей из булочной на Мещерякова», «моей бывшей студенткой Олей», «двоюродным дядей из Рязани». Идет по улице такой двоюродный, так и хочется спросить, как там, в Рязани. И нос картошой, и такой же толстеющий-лысеющий, и походка, и ухмылка.
Один из полицейских похож на адвоката из Глазго, Тони, к которому я была «прикреплена» на период ознакомления со спецификой работы переводчика в адвокатской конторе. Ну, то что ирландец на шотландца похож – не удивительно совсем.
Рядом с «условно Тони» сидит лысоватый, очень загорелый полицейский. Вроде хочу разволноваться – практики-то давно не было – но почему-то не волнуюсь.
Перво-наперво парня спрашивают, отдает ли он себе отчет, почему он здесь сидит. Этот вопрос, задаваемый несколько раз по-разному, воспринимается им как личное оскобление, и он с унылым бесцветным упорством сам стремится наехать на стражей порядка: вот и я, мол, интересуюсь, чего это я здесь с вами сижу и когда вы меня выпустите. Начальник участка задал было этот вопрос с самого начала, но потеряв надежду услышать что-нибудь вразумительное, перепоручил упрямца подчиненным.
Спрашивают они его по очереди, а протокол ведет «Тони». Вручную. В Глазго-то все адвокаты на компьютере печатали. Очень быстро печатали. А тут что за каменный век, ручкой пишут? Но строчит мужик быстро, все успевает. И спрашивает, и записывает, и в глаза смотрит, когда надо. Вообще атмосфера допроса вежливая, насколько это возможно – доброжелательная. Никакой личной непрязни полицейские, по-видимому, к задержанному не испытывают, и производят впечатление ребят славных, интеллигентных и незлых.
Интересный момент: контакт с интервьюируемым. В переводческой конторе в Глазго, разъясняя нам этику нашей профессии, нам неоднократно говорили: переводчик – это машина для перевода, его нет. Разговор идет между двумя людьми, разговаривающими на разных языках, переводчик помогает их общению. Зрительный контакт должен быть установлен между разноязычными собеседниками, но никак не между переводчиком и полицейским/врачом/адвокатом. И обращаться вышеуказанные специалисты должны не ко мне, переводчику, а к нему, собеседнику.
Как жаль, что полицейские в Ирландии всего этого не знают и обращаются не к задержанному N., а ко мне, и в глаза смотрят мне, а о нем вообще говорят в третьем лице, и глядеть на него избегают. А вот скажите, чья у него сумка. А вы спросите у него, как она у него оказалась. Ну и спрашивайте, думаю, на то вы и полиция.
Оказывается, охранники дорогого магазина одежды сразу его заприметили. Но виду не подали. А что сигнализация не пищала, когда он вещи выносил, так он с них штучки специальные срезал кусачками (их попробуй срежь, пластмасса толстая), и в конверт положил, а конверт на подкладке из фольги, ничего и не пищит.
N. ужасно обиделся, что охранники его сразу выделили из толпы. Никому его лицо не нравится, всюду у него из-за лица проблемы. И в пабе пива спокойно не попьешь: вышвыривают. Не нравится лицо. И всюду одна сплошная дискриминация. Из-за чего, казалось бы? Из-за лица.
И наезжает (манера у него такая) – а если мне ваши лица не понравятся, я тоже вас могу обвинить в чем угодно, да?
Полицейские переглядываются. Какой бы вопрос ни задали, он стрелки на них переводит. Они во всем виноваты. А он вообще знать ничего не знает. Что вещи у него краденые обнаружили, и орудие кражи при нем, и охранники его заметили и шли за ним, сообщив в полицию, пока его не арестовали – это все совпадения и недоразумения.
Опять и опять одни и те же вопросы. Стараюсь чуть-чуть смягчить его «это глупо», «вы что, дураки?». Перевожу: «это нелепо», «разве вы не понимаете». Выводит он все-таки лысого из себя. А в таком хорошем настроении начали.
Вдруг вспоминаю про время. Не может быть! Уже почти восемь, детям спать надо. С Шамилой договаривались на два часа, а уже прошло три. Звоню Игорю, прошу ехать домой, звоню Шамиле. Трубку берут дети и не дают поговорить с Шамилой. Объясняю полицейским, что дети отказываются звать няню к телефону. Полицейские хохочут.
Я устала, язык не ворочается. Меня подбадривают: осталось немного. Пару раз вместо перевода просто повторяла громко реплики задержанного по-русски. Они ржали.
Теперь надо, чтобы N. проверил, все ли правильно записано в протоколе, и расписался. «Тони» приготовился было зачитывать свои каракули, но я его опередила: давайте сюда каракули, мне по бумажке легче. Да, говорит, почерк у меня неважный. Это, говорю, ничего, все лучше, чем произношение...Ой...Они катаются от смеха. Извините, хлопцы, я не то имела в виду. Просто с написанным куда лучше себя чувствую, чем с пробормоченным под нос.
Запинаясь, спотыкаясь, перевожу все сначала. Никаких у меня слов в голове не осталось, ни русских, ни английских. Два с половиной часа перевода – никакой КЗОТ этого одобрить не может. Ирландский в том числе. И тут возникает еще один полицейский. С новым обвинением. Фальшивая страховка на машину. И еще какой-то поддельный документ. Это уже другая статья.
Машу руками в протесте. И понимаю, что это бесполезно. Звоню домой, удостоверяюсь, что Игорь дома. Поручаю его заботам детей на остаток дня. Меня не ждите. Я еще работаю. И вообще как бы меня саму не арестовали за нелегальную работу.
В промежутках перевода я много думаю. В иные моменты ощущаю себя бесконечно, безопасно далеко от этого бедного попавшегося жулика с украинской фамилией.
А возьмут вот и меня погребут, и я буду на его стуле сидеть... и видеокамера меня будет снимать...Что я буду говорить? Мне вот сейчас домой хочется, дома котлеты буду жарить, кино смотреть. Мы все не поймем никак, зачем он запутывает следствие, почему он такой упрямый и бестолковый, заладил: «Отпустите! Отпустите!» Мы-то все сейчас пойдем домой, а он останется. Останется! И он прекрасно это знает. И ему не хочется там оставаться. Нет, «не хочется» - это не то. Он не может там оставаться! Понимаете, не может!
Кое-как заканчиваем и с фальшивыми документами. Все признает, не отпирается. На настоящие денег не было.
А теперь нельзя ли ему поесть? Конечно, можно, и позвонить предлагают, и еще там чего надо.
Спрашиваю: все ли на сегодня? Нет, старшой не велит отпускать. Точно посадят, думаю. Устало думаю, без эмоций.
А дело в том, что надо еще зачитать обвинение. А прежде, чем зачитать – составить. Составлять будут час. Может, два. А мне предлагают посидеть в комнате отдыха.
За окном темно, десятый час. В гигантской комнате отдыха полицейских телевизор с огромным экраном. В кресле утопает полицейский, один затылок торчит, смотрит футбол, болеет. Разворачиваю газету, читаю. Полицейский выглядывает из-за кресла раз, другой. Предлагает чаю. Конечно, чаю. С удовольствием. Долго моет чашки на полицейской уютной кухне с большим красивым электрочайником (гигантомания кругом). Перекидываемся словами, но вижу, что держит меня мужик на расстоянии. Наверно, попавшийся мужик – первый русский в его жизни. А я, наверно, – вторая. Ну и составил о нас мнение...
Конечно, сразу вспоминаю Глазго. Переводчиков там очень уважали. Я не только чувствовала себя ровней с врачами-адвокатами, но и в каком-то смысле ощущала себя существом загадочным, с другой планеты, говорящим на незнакомом языке.
Полицейский наливает чай мне и себе, обнаруживает, что нет молока и с чувством выливает свой чай в раковину. Не может пить чай без молока. Ну его совсем. А мне-то молоко и не нужно к чаю. Чай с молоком хорош для лактации. А так я терпеть его не могу.
Пью чай, смотрю новости на кухне. Процент самоубийств среди ирландских молодых мужчин самый высокий в Европе. Не выдерживают требований современной жизни, боятся ее. Тут же тетечка с комментариями: не забудьте, что на каждое «удавшееся» самоубийство сотня неудавшихся. А по неудавшимся лидируют женщины. А не удается им осуществить задуманное, потому что арсенал средств беднее и руки дрожат.
Вот не смотрела я телевизор восемь месяцев и хорошо себя чувствовала. Нет, нате вам.
Наконец-то приходит за мной «Тони». Пойдем зачитывать обвинение. Проводит меня в камеру. Я дрожу в свитере и пиджаке: холод почти, как на улице. В темной камере на матрасе лежит N. под толстым жутким коричневым одеялом, голова накрыта курткой (попробуй тут не накрой голову, инеем покроется). Заспанное помятое лицо высовывается из-под куртки. Оно еще бледней и страшней, чем полтора часа назад, и веки еще воспаленней, словно глаза красным обвели. На каменном полу перед матрасом почти нетронутый ужин в пластмассовой тарелке. Свет из коридора больше ничего не освещает, но по запаху знаю, что в углу – параша.
N. щурится от света, смотрит бессмысленно в обвинительные листочки. Мы стоим, он смотрит на нас снизу вверх, моргает. Встать он или не догадывается, или у него нет сил. Перевожу с грехом пополам официальный язык документов. Он не слушает. Сначала требует, чтоб его немедленно отпустили (суд – утром), потом спрашивает, сколько ему дадут максимум. Пахнет пятью годами. Позже Джон объяснил мне: тюрьма – дорогое удовольствие. Скорее всего, его попросят из страны. А он наверняка сделает вид, что уезжает, а сам останется. В Глазго такое сплошь и рядом случалось.
Читала также, что из-за нехватки мест и бедного финансирования даже убийцы и маньяки отсиживают в Ирландии обычно только полсрока. Осудят на пятнадцать, отсидит восемь – и привет горячий. Очень по этому поводу общественность возмущается. А что делать? Денег нет.
Мы выходим из камеры. «Тони» желает ему спокойной ночи. Прощальное бормотание замирает у меня на губах. Как это глупо и фальшиво, и мы все трое знаем, что это глупо и фальшиво. «Тони» закрывает тяжелую дверь.
Прошу вызвать мне такси. Не волнуйтесь, говорят, сидите в тепле, таксист прямо сюда за вами зайдет. И я не волнуюсь.
Вижу в окошке толстое веселое лицо. Это таксист. Прощаюсь с полицейскими и еду домой. Вообще никогда не упускаю случая поболтать с таксистами, народ они юморной и бывалый, но сейчас я устала и подавлена. А парня просто разбирает, не может молчать, так и чешет языком. Акцент непонятный. Весь он обвешан перстнями и украшениями, как елка. Обручальное кольцо прямо горит на пальце – новое. Удивляюсь, как можно быть таким толстым при такой красоте, и таким красивым при такой толщине. Парню неловко трындеть без поддержки, он умолкает. Но ненадолго. Я ему сразу сказала, что переводила в полиции. А он, помолчав, с любопытством спрашивает, за что все-таки я там оказалась. Он, по-видимому, не понял замысловатого слова “interpreter”. Объясняю по-другому: “translator”. Хотя это подразумевает переводчика письменного, но мужику сразу становится понятно. Вижу, он немножко разочарован. Ему было интересно и занимательно думать, что он везет воришку. Или еще какого нарушителя. А я, оказывается, всего-навсего работала, и ничегошеньки не сперла нигде. Мужик расстроен.
Ой, говорит, а вы сами за полицией живете! Это они дали маху, что в центре кого-то арестовали, им надо было тут арестовывать, и вам не надо было бы никуда ехать. Я же говорю, юморной народ таксисты, всегда что-нибудь скажут, будешь потом полдня смеяться.