Начало здесь <<<Бомбардировка Москвы - подготовка к битве>>>
В Москве не было безопасного места над землей. Тревога 21 июля определенно не была ложной. И ты не мог стоять сложа руки, пока твои друзья сражались за свои жизни, свои дома и свой город. В ту ночь я возненавидел немцев, которые, как я решил, пытались уб*ть меня. Я объявил им свою личную войну и сделал против них все, что мог. Это было абсолютно бесполезно, но я старался.
Моя квартира на верхнем этаже пятиэтажного деревянно-оштукатуренного здания задрожала, едва зенитки открыли огонь. Когда батареи внутри города разряжались, он буквально танцевал. Это был не очень приятный танец. Пол вздымался, стены раскачивались в такт движениям, напоминавшим танец живота, который показывали парижским туристам в «Фоли-Бержер». Но это был танец смерти. Мне это не понравилось. Я стоял у окна, когда первые бомбы упали около Киевского вокзала, примерно в миле (1,61 км) отсюда. Я прошел под балками коридора, когда начался дождь из зажигательных бомб. Потом я побежал на первый этаж, в комнату домового комитета. Мои шаги ускорились от визга падающих поблизости бомб и вида черных столбов дыма, окрашенных красным, поднимающихся, как сигналы гибели.
Люди внизу были очень заняты и не очень-то рады меня видеть. Они находились в темной комнате без окон, сразу за входом. Женщина, стоявшая на страже у двери, приоткрыла ее на мой стук, пропустила меня внутрь и захлопнула за мной. Сначала я ничего не мог разобрать в темноте, но постепенно, сквозь грохот пушек и бомб снаружи, я обнаружил, что они возбужденно болтают— обо мне! Светящийся циферблат моих наручных часов отбрасывал слабое свечение, которое они требовали, чтобы я погасил. Я натянул на него рукав, решил этот вопрос, и встал у стены.
Хотя я не видел абсолютно ничего, по голосам я наконец разобрал, что в комнате нет мужчин, только женщины и дети. Одна женщина стояла у настенного телефона, постоянно звонила в соседние домовые комитеты, обменивалась информацией о местах попадания бомб и спрашивала, нужна ли помощь. Еще одна дверь то открывалась, то закрывалась, пока мальчики спускались с крыши.
Первая волна бомбардировщиков прошла через полчаса, и в бою наступило затишье. Ближе к полуночи грохот снова усилился, словно распахнулась дверца доменной печи. Большие пушки рыгали, меньшие хлопали, пулеметы стучали, прожекторы пронзали черное небо, летели красные ракеты, пролетали самолеты, разбрасывая зажигательные снаряды по улицам, как почтальоны, доставляющие почту. На этот раз наш район получил ее.
Я наблюдал из парадной двери, когда мимо меня пронесся жуткий белый свет и с шипением выдал свое существование во дворе. Я нырнул обратно в комнату комитета, и вскоре в другую дверь вошел мальчик. С ним были друзья, хлопавшие его по спине и провозглашавшие его героем. Это было что-то особенное, герой в доме, и для этого случая был включен потолочный светильник без абажура, который не нес с собой никакой опасности, несмотря на недавний шум вокруг моих наручных часов, потому что не было окон или других отверстий, через которые мог бы на улицу проникнуть свет. В свете фонаря был виден шестнадцатилетний юноша с мокрыми от пота белокурыми волосами, в расстегнутой у горла красной рубашке, потирающий асбестовые перчатки надетые до локтя. Он пересказал, что произошло: "была его очередь подниматься на крышу, когда упал зажигательный снаряд, и он бросил его во двор, вот и все". Но те, чьи дома были в этом доме, дома, которые он спас от огня, думали, что это немало. Женщины принесли ему табуретку и заставили сесть, несмотря на его собственные возражения, и гладили его, как победителя чемпионата мира в тяжелом весе. Другой мальчик занял его место на крыше.
Вскоре у нашего героя появился соперник. Из соседнего дома вышел еще один юноша и сказал, что сбросил с крыши четыре зажигательных бомбы. Я начал скептически относиться к его рассказам и выскользнул из комнаты, чтобы посмотреть, что происходит. Рев снова затих. В своей квартире на пятом этаже я обнаружил, что наш герой был прав. Зажигательная бомба, которую он выбросил, попала прямо в мою спальню. Другому соседу повезло меньше. Двухэтажный деревянный дом прямо за нашим яростно пылал.
Я спустился вниз, чтобы сообщить об этом в домовой комитет, и меня тут же завербовали пожарным.
Молодая девушка как Тельмы Тодд, блондинка с крючковатым носом, но хорошенькая, взяла меня за руку и сказала: "Пойдем". - она вывела меня во двор, и если ей пришлось тащить меня вперед, то не потому, что я не хотел, а только потому, что у меня дрожали колени. Было не очень приятно видеть черный дым, клубящийся на фоне красного сияния, дышать едкими испарениями и не чувствовать никакого прикрытия над головой от бомб или осколков зенитных снарядов. Я достаточно знал о воздушных налетах, чтобы понять, что немцы возвращались именно из-за таких пожаров, как этот, Чтобы сбросить больше бомб. Но я неуклюже ковылял за своей Тельмой Тодд, готовый хотя бы попытаться что-то сделать. Мы далеко не ушли. Дежурные пожарные уже были там, прокладывали шланги через соседний двор и начинали заливать воду внутрь дома. Они сказали что-то похожее на русский эквивалент "проваливай", и мы вернулись в комитет Дома.
С тех пор самолеты, казалось, стали прибывать небольшими группами. Орудия вступали в бой, раздавалось несколько глухих ударов, а затем снова наступала тишина. Раз или два я выходил, надеясь, что налет закончился, но каждый раз взрыв повторялся. Насколько я мог видеть, там были дым и пламя. Насколько я предполагал, Москва лежала в руинах. Наконец в черном небе появилось несколько серых полос, гул самолетов стих, и в 4 часа утра тот же голос, который по радио объявил о налете, произнес приветственное слово "отбой" — все чисто.
Во дворе соседи вытаскивали свои пожитки из сгоревшего дома. Огонь, казалось, был под контролем после того, как съел крышу и верхний этаж. Люди толпились на улице, чтобы оценить ущерб. Через них, подпрыгивая на булыжниках Островского переулка, подъехал Павел на моей машине, и мы помчались в комиссариат иностранных дел делать репортаж.
К тому времени уже начало светать, и улицы были полны народу. К моему удивлению, вдали от Островского переулка виднелось очень мало повреждений. То, что казалось испепеляющим налетом, оказалось легким. Большая часть впечатления интенсивности, произведенного этим первым налетом и последующими, исходила не от силы бомбардировки, а от противовоздушной обороны.
Передвигаясь по Арбатской улице, мы миновали проезжавшего наркома иностранных дел Молотова, он как будто возвращался домой с обычной ночной работы. С остальными четырьмя миллионами московских жителей он пережил налет в городе. Позже я узнал, что у премьера Сталина было собственное бомбоубежище в Кремле. Один быстрый специальный лифт доставил его из кабинета на втором этаже на цокольный этаж, а второй, глубоко под землю, - в убежище. Там стальная дверь захлопнулась, и вожак оказался в безопасности. Внутри стоял покрытый зеленым сукном стол для совещаний, за которым он и его Политбюро могли работать, несмотря на налеты.
Во время первого налета, когда я шел в комиссариат иностранных дел, на Моховой улице, между Кремлем и Посольством Соединенных Штатов упала бомба. Она образовала кратер, но не причинила никакого вреда. Это была единственная бомба, которую я смог найти в центре города. Ни в Кремле, ни в любом другом общественном здании не было обнаружено никаких признаков повреждений.
В 5.30 утра комиссариат иностранных дел выпустил коммюнике. Более двухсот немецких самолетов предприняли попытку массированной атаки на Москву, но только отдельные бомбардировщики прорвали оборону, остальные были рассеяны, семнадцать сбито. Несколько частных домов были подожжены, и небольшое число людей было убито, но ни одна военная цель не была достигнута. - Эту попытку, - сказал он, - следует считать неудачной.
Так оно и было. Немцы пытались поджечь Москву, как и Лондон, но потерпели неудачу.
Нацистам нелегко было отказать от своей добычи. Они вернулись на следующую ночь, 22 июля, в то же самое время, в 10.10 вечера, сто пятьдесят единиц, снова сначала сбрасывая взрывчатку, затем бесцельно разбрасывая зажигательные бомбы, но снова на рассвете острые шпили и пузырчатые купола древнего города появились нетронутыми из облака черного дыма. Второй полет над Москвой обошелся им в пятнадцать самолетов.
На этот раз я сидел в специальном, укрепленном бревнами бомбоубежище в подвале комиссариата иностранных дел. Только что закончилась пресс-конференция Лозовского. Он продемонстрировал документы, захваченные из второго батальона 52-го немецкого химического полка, свидетельствующие о том, что нацисты создали специальные подразделения и издали секретные инструкции по подготовке газовой войны в больших масштабах. У нас не было времени записать эту историю до налета. Когда мы выходили из его кабинета, раздался свист, и нас вместе с сотрудниками комиссариата повели вниз. Укрытия, очевидно, были подготовлены заранее. В каждом отделении комиссариата была своя комната. До нашей можно было добраться, выйдя в заднюю часть двора, спустившись по лестнице и пройдя через прихожую в большую комнату, в которой толстые бревна подпирали потолок под шестиэтажным каменным зданием. Там было уютно - кресла, столы, телефон. Рев заградительного огня и бомб снаружи доносился слабо, как шум моря, доносящийся ночью сквозь закрытые окна коттеджа.
На третью ночь они снова прилетели, на двадцать минут раньше, в 9.50 вечера, еще сто пятьдесят. К этому времени москвичи уже привыкли к ним и встретили их одним из самых характерных московских явлений — очередями. Москвичи всегда стояли в очереди, даже до войны, за едой или питьем, газетами или галстуками, театральными билетами или билетами на метро. Очереди были настолько обычны, что рассказывали историю о человеке, который остановился на минутку в парке культуры и отдыха имени Горького, чтобы полюбоваться садом. Когда он оглянулся, за его спиной стояли двадцать человек, терпеливо ожидая своей очереди. Зачем стояли, они не знали, но это была очередь, и они присоединились к ней. Очереди возникали из-за перенаселенности города, в котором спрос почти на все превышал предложение. Очереди на воздушные налеты вырастали из еще более фундаментального закона самосохранения. С наступлением ночи люди собирали свои постельные принадлежности, шли к станции метро, ждали снаружи, пока не раздавались гудки, затем входили и ложились спать. В разгар рейдов семьсот пятьдесят тысяч человек ночевали на станциях метро и в туннелях. Никто из укрывшихся там не пострадал.
В ночь третьего рейда я отправился в посольскую резиденцию Спасо-Хаус, где не было глубокого укрытия, но окна подвала были защищены мешками с песком, и где я надеялся найти кого-нибудь с банкой американского пива. В этом я был разочарован. Сотрудники посольства находились на даче в Тарасовке. Но пришли отец Леопольд Браун, единственный американский священник в Советском Союзе, и Генри Шапиро, корреспондент U. P.; Мы нашли в подвале диваны, поговорили в темноте о дикости всего этого, а потом заснули. Нас резко разбудило страшное потрясение. Белый поток толченого стекла окатил отца Брауна, лежавшего у окна. Дом над нами задрожал. Затаив дыхание, я ошеломленно наблюдала за происходящим, но стены устояли. Мы побежали наверх посмотреть, не пострадал ли дом. На первом этаже занавески висели лентами, разорванные летящим стеклом, покрывавшим ковры и мебель. Маргарет Бурк-Уайт была там, выглядела потрясенной, но в безопасности. Она фотографировала из окна в кабинете посла Стейнхарда на втором этаже, когда упала бомба. Она ударила прямо в театр имени Вахтангова, в нескольких сотнях метров от него, разрушив здание и убив несколько человек.
В ту ночь немцы были более настойчивы. На рассвете стрельба стихла, но тревога все еще была поднята. Мы с Шапиро пошли домой, чтобы забрать свои машины и пораньше отправиться в комиссариат иностранных дел, но тут стрельба возобновилась. Мы нырнули в подвал жилого дома. Там дворник потребовал наши паспорта. У нас их с собой не было. Он отказался принять наши пресс-карты в качестве замены. После этого он повел нас в полицейский участок и торжествующе стоял над нами, как кошка над двумя мышами, пока полиция допрашивала нас. Они позвонили в комиссариат иностранных дел, чтобы подтвердить наши документы, и быстро отпустили нас с приветливой улыбкой. Наш кот удалился с удрученным видом, но его нельзя было винить: он был бдителен.
Налеты превратились в осаду. По ночам немцы приходили бить молотом по Московской цитадели. Они нанесли несколько тяжелых ударов. Ливень зажигательных бомб достиг столичного центра хранения пшеницы, в результате чего загорелся огромный элеватор. Жар был так силен, что одежда пожарных загоралась, но они шли вперед, мужчины сзади поливали водой тех, кто шел впереди, и, наконец, погасили пламя. Железнодорожный узел, на котором стояли товарные вагоны, груженные бутылками с горючим топливом, тоже был обстрелян, но спасен. Тут и там, вдоль улиц, все отчетливее проступали обломки разбомбленных домов.
Москва упорно сопротивлялась. Противник потерял десять-одиннадцать процентов своих атакующих самолетов с самого начала бомбардировок-запредельная цена. Большинство из них приходилось на ночные истребители. Остальное досталось зенитным орудиям и воздушным заграждениям.
Народ достойно выдерживал испытание. Поезда останавливались в 10 часов вечера, и многие укрывались в метро. Остальные остались дома. Я провел одну ночь на станции "Дворец Советов", прогуливаясь там с Филипом Джорданом, корреспондентом "Лондон Ньюс Хроникл", после хорошего обеда и бутылки "Шато Марго" 1932 года в моей квартире. Я планировал сделать описательный рассказ об этом месте, но сочетание Шато Марго и долгих ночей работы было для меня непосильным. Я заснул, сидя на парапете, и на следующий день мне пришлось положиться на Филиппа. Я помнил две бесконечные линии, по одной на каждом пути, протянувшиеся через туннели до следующих станций. Никогда еще я не видел таких терпеливых, таких спокойных людей, когда вокруг них сражались и умирали другие.
Большую часть ночей я проводил в убежище Наркомата иностранных дел, так как начало рейдов обычно совпадало с часом для ночного военного коммюнике. Пальгунов и его команда, Петр Ануров и Виктор Кожемяко, цензоры и их секретари, разработали "ритуальное" представление. Когда раздавались гудки, они спускались вниз и рассаживались на стульях и диванах в задней части убежища. Палгунов надувал резиновый подголовник, привезенный им из Парижа, клал его под свою кудрявую голову, а потом пускал своих сотрудников в литературные гадания. Странно было задремать под аккомпанемент разговора по-русски, Вот так:
Пальгунов: сколько рассказов написал Мопассан?
Ануров: сто три.
Пальгунов: Ошибаешься.
Снаружи: (пушки) бррр, бррр, бррр, бах, бах, бах. Палгунов: кто написал "Путешествия Гулливера"? Кожемяко (иронически): Гулливер.
Пальгунов: Ошибаешься.
Снаружи: (бомба) вжик, вжик, вжик, бум.
Пальгунов: как назывался рассказ Джека Лондона о морском капитане?..
Одну памятную ночь я провел на даче в Немчиновке, за Можайским шоссе, чтобы взглянуть на оборону Москвы с Запада, как ее видели немцы. Айвен Йитон превратил дачу в казарму для сотрудников канцелярии военного атташе. Мы поужинали там и, ожидая гудка, слушали рассказы маленького Джонни Элисона о полетах в другие страны. Капитан Джон Д. Элисон из Дейтона-Бич, штат Флорида, который в тот вечер выглядел как жокей в своем свитере с высоким воротом, был одним из лучших американских летчиков-истребителей до войны, летал в Англии, приехал в Россию, чтобы показать Советам, как обращаться с нашими самолетами, а затем отправился в Китай, чтобы стать героем.
Джонни рассказал о летчике Королевских ВВС, чье лицо наполовину обгорело, когда снаряд попал в бензобак его "Харрикейна" во время битвы за Францию. И все же ему удалось спрыгнуть с парашютом на землю. Пока он лежал там, снайперы начали стрелять в него. Они попали ему сначала в руку, потом в ногу. Тогда они бросились на него. - Боже милостивый! - воскликнул один из них. - Мы застрелили одного из наших товарищей, англичанина. Нет, не видел, - сказал летчик. ‘Я южноафриканец.
Его отвезли в госпиталь, но вскоре пришлось эвакуировать, чтобы сбежать от наступающих немцев. Его положили в карету "скорой помощи", которая так сильно подпрыгнула, что его выбросило из носилок, и человек сверху упал на него. Его отвезли в Дюнкерк и посадили на корабль. Он был потоплен. И все же каким — то образом он вернулся в Англию-и снова полетел.
Пока мы сидели у костра, прислушиваясь, до нас донесся звук воздушной тревоги Москвы, похожий на гудок игрушечного поезда, крадущегося вдалеке. Мы вышли на гребень холма, под деревья, и стали наблюдать. Это было великолепное зрелище, как мечта маленького мальчика о величайшем фейерверке в мире.
За границей был некоторый скептицизм относительно того, действительно ли эти оборонительные сооружения так сильны, как предполагалось, действительно ли немцы пытаются бомбить Москву или просто устраивают досадные налеты. Пока Джонни изучал небо, он нашел ответ. Все было по-настоящему. Когда снаряды взорвались, начался пожар, и самолеты один за другим с жужжанием прилетели, Джонни сказал мне, что никогда не видел такого заградительного огня и такого количества прожекторов.
Стали публиковаться некоторые технические сведения о рейдах. Генерал-майор Михаил Громадин, командующий Московской ПВО, писал статьи, описывая их для народа: первый налет был произведен четырьмя волнами, первая насчитывала семьдесят самолетов, остальные сорок-сорок пять каждая. Прожекторы поймали бомбардировщики в свои лучи, зенитчики нашли дальность, и три были сбиты над Москвой. Второй налет был совершен двенадцатью волнами по шесть-восемнадцать самолетов в каждой, поднявшись на высоту от 18 000 до 22 500 футов из уважения к пушкам и отказавшись от пикирования, которое они предприняли в первую ночь. С тех пор они держались на почтительной высоте, лишь изредка снижаясь до шести тысяч футов, когда их защищала облачная завеса. Легион "Кондор", печально известный своими операциями в Испании, был среди гостей Москвы. Эту 53-ю немецкую авиаэскадрилью, базировавшуюся в Минске, сопровождали 55-я и 26-я эскадрильи, базировавшиеся в Борисове и Бобруйске.
После недели рейдов у меня появилась возможность лично убедиться в эффективности обороны. Иностранные корреспонденты были доставлены к свежим останкам двух немецких самолетов "Хейнкель-111" и "Юнкерс-88", которые были сбиты истребителями к западу от Москвы при попытке дневных разведывательных полетов. Нам также показали ретрансляционный пост службы наблюдения, сложное подобие телефонной станции с разноцветными огоньками, мерцающими на карте, где собирались донесения дозорных, показывавших расположение вражеских самолетов. Еще один разбитый "Юнкерс-88" был установлен в качестве трофея на Свердловской площади.
Немцы стали реже появляться в Москве. Они все еще были довольно регулярными, но не ежевечерними посетителями. По мере того как лето подходило к концу и фронт приближался к Москве, наступали странные периоды бомбежек без воздушной тревоги и воздушной тревоги без бомб. Немецкие летчики, пролетая над фронтом, могли совершать быстрые вылазки в столицу. 14 октября, в ночь перед эвакуацией иностранной общины в Куйбышев, одинокая бомба с глухим стуком упала возле моей квартиры, нарушив абсолютную тишину, ранним вечером. Около 4 часов утра сирены объявили о налете. На этот раз молчание не нарушилось.
В течение долгих зимних ночей эта ситуация преобладала, и отдельные бомбы падали днем или ночью. Один разбил фасад Большого театра. Другой разрушил главное здание Московского университета. Другой снес штаб-квартиру Центрального комитета Коммунистической партии. Огромный двухтысячный снаряд упал на углу улиц Моховой и Горького, в самом центре Москвы, рядом с гостиницей "Националь". Сотрудники американского посольства, обедавшие в отеле, услышали глухой удар и подумали, что это отдаленный взрыв. На самом деле, это была "пустышка", которая зарылась в землю на двадцать семь футов. Если бы произошел взрыв, они бы никогда не закончили ни этот, ни любой другой обед. Бомбу выкапывали и убирали вручную, чтобы она не взорвалась и не разрушила посольство, расположенное по соседству с отелем, или Кремль, расположенный через дорогу.
Но взрывы неуклонно уменьшались. Весной немцы приходили лишь изредка, да и то часто только на окраины. Последний рейд они совершили в ночь на 5 апреля 1942 года. Обескураженные, они улетели, чтобы никогда не вернуться в тот год. Отчет о восьми месяцах рейдов, составленный председателем Моссовета Василием Прониным, показал:
Смерть..............................................1088 человек,
Зажигательные бомбы упали...35,000-40,000 раз,
Взрывчатка упала..........................200-300 раз,
Сбитые немецкие самолеты....1100.
Большая часть погибших-767 человек-погибла в первый же месяц бомбардировок. Еще много тяжелых фугасных бомб-от 1500 до 1700 — упало за пределами города. Их носители никогда не достигали своих целей.
Через год после начала налетов мои соседи очистили от пепла почерневшие бревна второго этажа, построили новую крышу и вернулись в свой дом. К двадцать пятой годовщине большевистской революции, 7 ноября 1942 года, Большой театр вырос из-под строительных лесов с новым, сверкающим белым фасадом. Когда наступила безоблачная зима, снова зажглись уличные фонари, слабо, но весело светясь на Красной площади, вдоль улицы Горького и вниз по Арбату.
Источник информации книга "Moscow dateline, 1941-1943" опубликованная в 1943 году.