Мало кто любит себя так, как англичане: и ладно бы гордились достоинствами, но пороки и грехи свои они ценят едва ли не больше. Ну, вот взять хотя бы Киплинга: его герои (за исключением Маугли) с высокомерным презрением убивают, предают, крадут … Правда, их жертвы обычно разнообразные недочеловеки – от индийцев до японцев и русских. Вот тут, наверное, и объяснение: англичане видят прочие народы кишащими где-то у подошв своих сандалий – «да на фоне таких эталонных ничтожеств, любые наши грехи будут недостижимо-белоснежными вершинами добродетели». Сейчас-то, положим, британцы научились мимикрировать – интернет с телевидением слишком демаскируют их инопланетность. Но вот если заглянуть в 150-летней давности Лондон, сразу видно: это Арканар, населенный гуманоидными элайенами.
Не-е-е, про все, что превращало Лондон в клоаку, где бесчисленные мерзости замешаны на леденящем кровь ужасе, рассказать невозможно – тот, кто возьмется писать это бесконечное повествование, обязательно свихнется, не проделав и малой толики каторжного труда; читатель тоже вряд ли продвинется далеко – тошнота не позволит. Но если достанет смелости – вот книжка «Грязный старый Лондон» : рискните. Меня хватило прочесть лишь про лондонцев и кладбища: материал, по большей части, оттуда, но не только.
Франклин очень точно описал англосаксонскую реальность: «В жизни неизбежны только смерть и налоги» - и правительство ее величества прекрасно управлялось с тем, чтобы взимать положенное кесарю. Помирать народонаселение как-то само справлялось, хотя, если надо, власти, конечно, помогали. Лондон был в XIX веке одним из крупнейших мегаполисов: в 1800 здесь жил миллион человек, в 1850 – 2 миллиона, в 1900-м – 6,5 миллионов. Город был гигантским, бестолковым, чудовищно грязным и невероятно вонючим.
Централизованной канализации не существовало, фекальные воды уличными ручейками, подземными каналами и придорожными канавами текли в Темзу, которая иногда «забивалась» - то есть, не справлялась с тем, чтобы все это уносить в даль светлую. Знаменито «Великое Зловоние» 1858-го. Тогда случилось небывало жаркое лето и Темза, где застоялось исторгнутое 2 миллионами кишечников, зацвела.
Миазмы река источала столь чудовищные, что правительственные учреждения были эвакуированы, а парламент заседал в помещении, где окна забрали шторами, пропитанными хлорной известью. По счастью, осенью похолодало и пошли дожди, иначе не миновать бы морового поветрия. Однако Лондон всегда был экстремально вонюч – и, получается, Великое Зловоние просто оказалось nec plus ultra, чем-то даже для привычных горожан запредельным. А в начале того же века главными источниками миазмов стали кладбища. Мегаполис производит в большом количестве не только канализационные стоки и мусор, но также покойников: в Лондоне же их хоронили лишь при церквях – на небольших открытых участках или в подполе собственно божьего храма.
Перенаселенность в первую очередь сказалась здесь: на погосте в 200 квадратных метров могло покоиться до 70 тысяч «ушельцев». Понятное дело, устроителям погребения приходилось проявлять сметку и изобретательность: ну, вариантов, положим, было немного, потому в одну могилу погружали по 20 гробов, стопою и внахлест, и прикрывали все это футом, не более, земли.
Власти пытались урегулировать проблемы по правилам протестантской этики и в соответствии с духом капитализма. Ну, в частности, ввели какие-то совершенно запредельные сборы на погребение. В начале XIX века упокоиться по первой категории стоило 16 фунтов, по второй – 10-ть. К середине века расценки снизили в полтора раза, поскольку англичане платить очень не любили, тем более – когда плательщик и без того в печали. Для пересчета: тогдашний фунт стоит, как принято считать, 75 нынешних. Хотя это не вполне некорректно: дикий капитализм предполагает, что деньги человеку достаются очень тяжко и помалу, не то что в нынешнем велфер-стейте.
Ну, чтобы вам представить себе: знаменитый философ Бентам, человек небедный, предпочел после кончины сделаться чучелом и в таком виде усесться в витрину, которая до сих пор стоит в холле Лондонского университета: кремации тогда не знали, а денег на последнее себе пристанище мыслитель пожалел (ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ). В итоге, лондонцы искали и находили способ умаслить кладбищенского смотрителя, чтобы обязательного бора избежать: те за малую мзду входили в положение.
Но места-то мало! Гробы чуть полежавшие выкапывали и продавали на дрова: лондонские мемуаристы в живописных подробностях рассказывали, что на погосте не избежать было ступить в слизистую, кишащую червями субстанцию и или споткнуться о кость. У кладбищенских служителей даже игра своя была, профессиональная – skittles: эдакие городки, где фигуры составлялись из берцовых и лучевых, а биту заменял череп. Трупный запах, окутывавший город, был поверен алгеброй, химией, медициной и полностью разъяснен: в процессе тления, установили ученые, образуются ядовитые горючие газы – мало того, что они отравляют лондонцев, они еще и огнеопасны.
Во избежание пожаров и взрывов, гробы полагалось проветривать, что входило в обязанности кладбищенских служителей: они должны были киркой и специальным сверлом вскрывать домовину (закопанную неглубоко, напомню) и выпускать оттуда тлетворный дух. Погосты были, как вы знаете, небольшими и плотно застроенными по периметру: миазмы, соответственно, не уносились ветром, но стелились и растекались узкими улицами, застаивались в подвалах, заползали в окна.
До 1860-х власти экспериментировали: то повысят расценки, то понизят, то кладбище-сад обустроят, то прикажут вывести их все за пределы города. В конце концов, создали акционерные общества, которые выкупили просторные площадки и обустроили там некрополи – например, так возник знаменитый Хайгейт, где покоится Маркс (оно, кстати, загнулось – лет через 40 владельцам перестали выплачивать дивиденды, АО обанкротилось и все пришло в запустение).
Старые погосты, те, что при церквях, были оставлены мародерам и мусорщикам – туда сваливали всякую дрянь. Надо полагать, все это и наделило лондонцев очень специфическим отношением к жизни и смерти: хотя не обошлось и без викторианского ханжества, которое сильно перекособочило общественные восприятие и репрезентацию всего-всего, начиная с секса. Народ в Лондоне мёр энергично и увлеченно, чему очень способствовала антисанитария: в 40-е было несколько эпидемий холеры, до того и после – оспы с дифтерией.
В холерное поветрие регулярно хоронили живых – есть такая особенность у этой болезни, что толком не определишь: дал человек дуба или нет? Десяток нашумевших случаев заставил оснащать гроб колокольцем – чтоб, значится, всегда имелась возможность кликнуть на помощь. Хотя по-настоящему упокоиться было большим везением: часто усопшего начинали распродавать еще до погребения – скажем, зубы охотно покупались на изготовление протезов, а тело целокупно с готовностью брали врачи-патологоанатомы.
Но если не удавалось сторговаться с безутешными родственниками, договаривались потом со смотрителями мест последнего упокоения: те по сходной цене добывали киркой и молотком все, что клиенту попросит. Королева Виктория была человеком консервативных воззрений и любительницей регламентов. Она установила, например, что вдове полагается носить траур 2 года: черное платье до пят, креповая вуаль, шляпка цвета воронова крыла – вот это вот все.
Сама Виктория держала траур со дня смерти принца Альберта в 1861 до самой своей смерти, то есть, 40 лет. Правда, у нее был для утех индус-камердинер – неотесанный, малограмотный, но преданный и услужливый.
Для мужчин правила были помягче, но тоже, по нашим меркам, изуверские. При этом христианским отношение к покойникам было никак не назвать. Их боялись – потому могилу запросто могли забрать решеткой: это очень помогало – чтобы оттуда не выбрались, но и чтоб туда не сунулись, например, за теми же зубами. Однако самой диковинной традицией были снимки в жанре memento mori.
Кажется, никто, кроме англичан, такое не практиковал. Свежепомершего в обязательном порядке фотографировали с родными и близкими. Чтобы снимок не выглядел совершенно уж чудовищно, дорогому усопшему придавали небрежную позу, благодаря которой он казался живым и бодрым.
Что, между прочим, только нагоняет на зрителя какую-то совершенно запредельную жути. Фотографы располагали для проведения подобных съемок громоздким набором чугунных кронштейнов, деревянных станков и козел, металлических рогаток. На дагерротипах и фотоснимках, кстати, легко отличить УЖЕ ушедших от ПОКА ЕЩЕ только идущих: выдержка тогдашним фотоаппаратам требовалась 2-3 -минутная, потому изображение живого человека оказывалось несколько смазанным.
Сейчас, правда, некоторые историки своих предков отбеливают: дескать, многие снимки зачислены в memento mori по недоразумению. Кронштейны и рогатки нужны были и при съемках вполне себе живых клиентов – поди усиди не шелохнувшись 3 минуты. Однако нет сомнений, что «мементоморные» фото тоже были явлением массовым: их сохранились тысячи и тысячи.
Ясное дело, тут многое является «эксцессами первопроходцев»: лондонцы были строителями дикого капитализма со всеми его прелестями – конвейерным производством, многомиллионными скоплениями нищих людей, перенаселенными городами, которые утопали в грязи и пороках. И даже понимая все это, как-то легкую гадливость не избыть – чужие они, как есть чужие!
Хотя, может, это аберрация восприятия: слишком по другому устроен наш чистенький мирок, где в городе можно прожить десятилетия, не услышав похоронного марша… У нас вон довольно просторно, есть горячий душ и руки мы моем по десяти раз на дню: как нам понять лондонца, который пил воду из Темзы, в которую сотней метров ниже стекали нечистоты? Надо полагать, и мы с дистанции лет в 200 будем выглядеть малосимпатичными морлоками.
Дочитали – подписывайтесь, лайкайте. Спасибо!