Позняков Н. И. Из милого далека (воспоминания детства) 1897

Ба! знакомыя все лица!..

А. С. Грибоѣдовъ.

I. Изъ гнѣздышка.

Наступалъ конецъ лѣта. Съ каждымъ днемъ замѣтнѣе становилось, какъ желтѣли листья въ березовой аллеѣ, тянувшейся отъ балкона нашего дома до самой церкви. И, глядя на эти красивыя осеннія грозди, пестрившія собою отжившую лѣтнюю зелень, прислушиваясь къ крику журавлей, вереницами тянувшихся на югъ, я съ трепетомъ, возраставшимъ все болѣе и болѣе, думалъ о днѣ, ко-

2

торый приближался. Даже теперь жутко вспомнить о немъ... Какъ это такъ?!. Мы, птенчики, никогда не вылетавшіе далеко и надолго изъ своего родного гнѣздышка, должны были покинуть его на цѣлые четыре мѣсяца,— должны уѣхать... да еще куда!— въ Петербургъ, въ гимназію!.. Эти мысли и странными казались мнѣ, и даже пугали...

И въ самомъ дѣлѣ, никто изъ насъ троихъ — ни я, ни братъ Витя, ни сестра Соня — ни разу не выѣзжали изъ Ивановскаго, даже въ ближній уѣздный городишко. И вдругъ такая перемѣна!.. Сколько слезъ пролили мы съ Витей въ день отъѣзда!.. Насъ провожали, точно мы уѣзжали на войну, откуда, Богъ вѣсть, вернемся ли. Всѣ собрались тутъ — все Ивановское. Въ прихожей толпились дворовые и тихо перешептывались между собой. Изъ залы мнѣ видны были ихъ лица. Когда мы вышли къ нимъ прощаться и стали цѣловаться со всѣми поочередно, то старичекъ, камердинеръ отца, Андреянъ Ѳедорычъ или (какъ мы по-просту называли его) Ѳедорычъ взялъ меня къ себѣ на руки. Его бритое морщинистое лицо смотрѣло на меня строго, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ласково. Онъ слегка погрозилъ мнѣ пальцемъ и сказалъ:— «Ну, слабость, гляди!» Я сконфуженно опустилъ глаза, такъ какъ понялъ, что это значило. Дѣло въ томъ, что я обыкновенно учился плохо, и за это мнѣ порядочно-таки доставалось. Нельзя сказать, чтобы я лѣнился,— нѣтъ; по мои разсѣянность и мечтательность, отъ которыхъ я никакъ не умѣлъ отвыкнуть, доставляли мнѣ не мало горя. И всякій разъ, когда мнѣ доставалось за нихъ, Ѳедорычъ покачивалъ головой и безнадежно произносилъ: «Ну, слабость, что только выйдетъ изъ тебя, посмотримъ...» Я былъ его любимецъ, и поэтому немудрено, что онъ всегда сокрушался обо мнѣ. А «слабостью» Ѳедорычъ называлъ меня потому, что былъ тщедушнымъ, худенькимъ ребенкомъ. Такъ и на этотъ разъ онъ не забылъ предостеречь своего любимца...

Когда онъ спустилъ меня на полъ, я пошелъ въ залу, гдѣ въ

3

переднемъ углу, на маленькомъ столикѣ, накрытомъ чистою салфеткой, была поставлена икона и лежали свѣчи, евангеліе, крестъ и сложенная риза священника. Тамъ же, въ углу, дьячекъ, держа въ рукѣ кадило, раздувалъ въ немъ огонь, ѣдкій дымъ отъ ладана синеватою волною разносился по комнатѣ. Еще больнѣе становилось отъ него заплаканнымъ глазамъ. Сквозь слезы, давившія меня, мнѣ видны были лица папаши и священника Квинтиліана Алексѣевича, сидѣвшихъ у печки и говорившихъ о чемъ-то.

Витя стоялъ около нихъ, печально глядя въ сторону и перебирая пальцами край носового платка. У него глаза также были красны и полны слезъ: онѣ медленно, одна за другою, скатывались по щекамъ на рубашку. Замѣтивъ это, я подумалъ: «Если Витя плачетъ, то мнѣ не стыдно: ему ужъ четырнадцатый годъ, а мнѣ только одиннадцать...» И я пересталъ сдерживать слезы. Подойдя къ папашѣ, я уткнулся лицомъ ему въ колѣни, всхлипывая и вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Онъ тихо положилъ свою руку мнѣ на голову. Это онъ дѣлалъ всегда, когда хотѣлъ меня приласкать. Я почувствовалъ ласку и, подумавъ, что надолго разстаюсь съ нимъ и что еще не скоро мнѣ придется припасть къ нему такъ-же,— заплакалъ еще горьче...

Почему мнѣ такъ тяжело было уѣзжать изъ дому? Тутъ меня всѣ любили, обходились со мною ласково, называли насъ троихъ сиротками — (мама умерла такъ рано, что я ея и не помню) — тутъ я такъ привыкъ ко всѣмъ: и къ Ѳедорычу, который часто

4

журилъ меня, и къ старостѣ Петру Андреичу — (я очень любилъ слушать, забившись въ уголокъ кабинета, какъ онъ толковалъ съ папашей о хозяйствѣ, когда приходилъ къ нему съ докладомъ),— и къ прачкѣ Ѳеклѣ, и къ птичницѣ Прасковьѣ, къ которой я часто потихоньку убѣгалъ въ птичную смотрѣть, какъ она кормила куръ, утокъ, индюшекъ и гусей, и къ глухонѣмому конюху Степану, съ которымъ мы всегда объяснялись знаками, и къ кучеру Матвѣю Тарасычу...

А теперь, сейчасъ, Матвѣй Тарасычъ повезетъ насъ. Вотъ ужъ отъ каретнаго сарая доносится звяканье колокольчика и грохотъ бубенцовъ. Вотъ слышится, какъ тарантасъ, выѣзжая изъ сарая, гремитъ колесами, и какъ Матвѣй Тарасычъ вскрикиваетъ на лошадей... Колокольчикъ звенитъ все громче и громче. Слышенъ уже конскій топотъ. Слышно, какъ кучеръ прокричалъ «тпррр...» И грохотъ колесъ, и конскій топотъ сразу затихли. А въ окно залы видны три лошадиныя морды и поднятый верхъ большого тарантаса. Все кончено: сейчасъ насъ повезутъ...

Папаша снялъ руку съ моей головы и, вставая съ мѣста, слегка отстранилъ меня отъ себя.

— Пусти-ка, Колюшка,— сказалъ онъ:— Ну, дѣтки, пора собираться. Помолимтесь Богу на дорожку. Батюшка, будьте добры, отслужите.

Священникъ подходить къ переднему углу залы, беретъ отъ дьячка ризу, надѣваетъ ее и выправляетъ забившіеся подъ нее волосы. Затѣмъ слышатся его возгласы и пѣніе дьячка. Папаша стоитъ на колѣняхъ и кладетъ земные поклоны. Въ дверяхъ, крестясь, толпятся дворовые. Дымъ ладана волнами разносится по комнатѣ.

Я не молюсь. Я весь поглощенъ мыслями о томъ, что мы должны сейчасъ уѣхать. Слезы застилаютъ мнѣ глаза. Въ горлѣ давитъ, точно тисками. Неужели всему конецъ?.. О гимназіи и вообще объ учебныхъ заведеніяхъ мы слышали такъ много вся-

5

кихъ разсказовъ, что даже страшно подумать, какъ мы будемъ тамъ... Намъ разсказывали, будто тамъ особенно достается новичкамъ — будто новичковъ въ учебныхъ заведеніяхъ товарищи не любятъ и даже бьютъ ихъ, чтобы убѣдиться, кто изъ нихъ тверже характеромъ и кто не станетъ жаловаться за побои. Много разсказывали намъ всякихъ «ужасовъ» о гимназіи, и она представлялась намъ чѣмъ-то такимъ, что Богъ посылаетъ мальчикамъ въ видѣ испытанія, или же наказанія. Когда я стоялъ на молебнѣ, то у меня эти мысли вертѣлись въ головѣ, перемежаясь и перепутываясь съ обрывками воспоминаній о послѣднихъ дняхъ, прожитыхъ въ деревнѣ. Я видѣлъ передъ собой спину батюшки и кадило, которымъ онъ размахивалъ, и заплаканное лицо Сонечки, и папашу, усердно молившагося,— а самъ я не молился...

Вотъ ужъ молебенъ окончился, и мы поочередно приложились ко кресту; вотъ папаша благословляетъ насъ большимъ образомъ Казанской Божьей Матери; вотъ мы цѣлуемся съ Сонечкой крѣпко, крѣпко, и оба плачемъ навзрыдъ, и въ то же время мнѣ слышится, какъ Витя, цѣлуясь съ папашей, громко плачетъ; и слышится еще, какъ въ дверяхъ кто-то сказалъ соболѣзнующимъ шепотомъ: — «Бѣдные! сиротки, вѣдь!» — И еще слышится, какъ Ѳедорычъ, держа меня рукой за ногу и надѣвая мнѣ калоши, говоритъ:— «Обуй, слабость, обуй тепленькія...» Потомъ меня укутываютъ въ кафтанчикъ, подбитый ватой, и въ шерстяной вязаный шарфъ,— такъ плотно укутываютъ и окручиваютъ, что у меня нѣтъ мочи шевельнуться свободно. Я даже не могу повернуть голову въ сторону и еле-еле двигаюсь на ногахъ. Насъ сводятъ съ лѣсенки къ тарантасу. Кто то беретъ меня сзади подъ руки, приподнимаетъ,— и я уже сижу и вижу передъ собой всѣхъ провожающихъ, а рядомъ со мной сидятъ папаша и Витя. Ѳедорычъ обертываетъ намъ ноги теплымъ дорожнымъ одѣяломъ, застегиваетъ у тарантаса фартукъ и отступаетъ на шагъ. Слышится:

6

— Трогай, Матвѣй!

— Эхъ, вы! соколики!

— Прощайте, прощайте!.. Будьте здоровы!.. Пишите!

Зазвенѣлъ колокольчикъ, загремѣли бубенцы, пристяжныя заскакали, и тарантасъ, подпрыгивая по колеѣ дороги, бойко покатился мимо амбара, риги, мимо околицы, березовой рощи, — мимо всего того, что такъ знакомо, такъ дорого сердцу...

Итакъ — до Рождества!..

II. Ожиданія.

Однако, гимназія, когда я туда поступилъ, оказалась вовсе не такою страшною, какою я раньше представлялъ ее себѣ. Но хоть она мнѣ ужъ и не страшна была, меня все-таки тянуло изъ нея домой — къ дорогимъ, далеко оставленнымъ людямъ, къ родной рѣкѣ, ровною дугою огибающей широкій лугъ передъ самымъ балкономъ, въ незатѣйливый деревенскій домъ, со старинною, скрипучею мебелью и закоптѣвшими портретами по стѣнамъ... И чѣмъ ближе подходило время ко дню роспуска на Рождество, тѣмъ сильнѣе разгоралось во мнѣ нетерпѣніе: тѣмъ скучнѣе становилось въ широкихъ корридорахъ, по которымъ гулко раздавалась бѣготня учениковъ, въ этихъ высокихъ классахъ съ пыльными столами и черными досками, висѣвшими по стѣнамъ; тѣмъ чаще заглядывалъ я въ свою табличку, которую самъ составилъ для того, чтобы вычеркивать дни, оставшіеся до Рождества. Съ сентября, т. е. съ того времени, какъ я написалъ себѣ эту табличку, она уже совсѣмъ истрепалась и засалилась у меня въ карманѣ, такъ что имѣла видъ какой-то грязной тряпицы.

7

„Но скоро она уже не нужна будетъ,— думалось мнѣ, когда я смотрѣлъ на нее:— скоро мнѣ придется зачеркнуть въ ней послѣдній, оставшійся до роспуска день... скоро я опять буду въ Ивановскомъ!...

Да и не я одинъ: за нами пріѣдетъ папаша, и мы поѣдемъ съ Витей. И онъ, точно такъ-же, какъ и я, въ первый разъ еще провелъ слишкомъ четыре мѣсяца въ гимназіи. Намъ предстоятъ первыя вакаціи,— правда, коротенькія, только рождественскія, — а все-таки мы опять побываемъ дома — тамъ, гдѣ мы безвыѣздно провели все наше дѣтство, гдѣ теперь насъ ждутъ, не дождутся, гдѣ сестра Соня — (я всегда называлъ ее толстушкой) — составила себѣ такую же табличку, какъ и я, и вычеркиваетъ въ ней день за

8

днемъ;— тамъ, гдѣ слышатся знакомыя, простыя рѣчи о томъ, сколько ржи намолочено, сколько еще осталось, какихъ лошадей отправить въ городъ на почту, какого корму задавать свиньямъ, чтобъ онѣ жирѣли, чего бы не забыть купить въ Старицѣ...

Ахъ, эта Старица! Этотъ крошечный, грязный городишко, съ убогимъ гостинымъ дворомъ, служилъ для меня въ дѣтствѣ источникомъ многихъ радостей. Оттуда привозились и книжки, и всякія лакомства, и игрушки... И вотъ, въ ожиданіи первыхъ рождественскихъ вакацій, надежды на Старицу являлись у меня большія. Будетъ ёлка или не будетъ? — вотъ, какой вопросъ занималъ меня часто. И тянулись въ головѣ цѣлой вереницей догадки и воспоминанія, перегоняя, перебивая другъ дружку.

Мнѣ воспоминалось, какъ намъ устраивали елку раньше, въ прежніе годы. Обыкновенно это держалось отъ насъ въ секретѣ,— должно быть, для того, чтобы сдѣлать намъ это удовольствіе вдвойнѣ радостнымъ. Съ этою цѣлью придумывались разныя причины, по которымъ елку устроить будто бы неудобно или же даже вовсе нельзя: или говорилось, что некого послать въ Старицу за покупками, или — что папашѣ не совсѣмъ-то здоровится, или что-нибудь въ такомъ же родѣ. Мы всегда вѣрили этому. Меня вообще обмануть ничего не стоило: я всему какъ-то легко поддавался. (Помнится, несъ я однажды въ рукѣ стаканъ. Папаша и говоритъ мнѣ въ шутку:— «Коля, брось — два будетъ». Я и кинулъ). Итакъ, насъ предупреждали, что елки устроить никакъ нельзя. Опечаленные, мы садились въ дѣтской за какую-нибудь изъ тѣхъ игръ, въ которыхъ мы обыкновенно коротали долгіе зимніе вечера. Проходилъ часъ, проходилъ другой. Наконецъ въ корридорѣ слышались тяжелые шаги; а затѣмъ раздавалось обычное приглашеніе Ѳедорыча: — «Пожалуйте чай кушать». Сложивъ игрушки и книжки, мы, не спѣша, отправлялись въ залъ черезъ неосвѣщенную гостиную. Словомъ все происходило такъ-же, какъ и обыкновенно. Но вотъ, когда мы, ничего не ожи-

9

дая и не подозрѣвая. приближались къ дверямъ залы, онѣ вдругъ раскрывались передъ нами настежь... Это происходило такъ внезапно, что въ первую минуту мы не умѣли дать себѣ отчета въ случившемся и стояли неподвижно, глядя на открывшееся зрѣлище — на высокую, упиравшуюся верхушкой въ потолокъ елку, залитую маленькими огоньками безчисленныхъ свѣчей и увѣшанную пестрыми украшеніями, и на большой круглый столъ, на которомъ, вмѣсто самовара и чашекъ, были разставлены и разложены всевозможные подарки... А въ сторонѣ стоялъ папаша съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ и молча любовался нашимъ удивленіемъ и радостью. Тутъ ужъ мы кидались къ нему и начинали благодарить его по-своему: вѣшались ему на шею и покрывали его несчетными поцѣлуями, такъ что ему приходилось съ трудомъ отдѣлываться отъ насъ, и онъ, смѣясь, говорилъ:— «Легче, легче, поросятки! не тормошите старичка»... Ну, а дальше... Дальше и разсказывать не зачѣмъ. Кому же не извѣстно, что происходитъ въ такихъ случаяхъ дальше?

«Но вотъ теперь-то, теперь, въ это Рождество, будетъ-ли елка? — спрашивалъ я себя и сейчасъ же затѣмъ самъ отвѣчалъ на свой вопросъ — Конечно, будетъ! Мы вѣдь въ первый разъ изъ Петербурга домой пріѣдемъ. Мы четыре мѣсяца въ гимназіи пробыли... цѣлые четыре мѣсяца! И къ тому же я такъ хорошо учился. Папаша любитъ, когда я хорошо учусь. Онъ непремѣнно сдѣлаетъ елку. Ахъ, поскорѣй бы!..»

Никогда не забуду, какъ однажды, за нѣсколько дней до роспуска, мы обступили гимназическаго писаря въ корридорѣ.

— Господинъ «Мы»! господинъ «Мы»!— звонко раздавались наши голоса вокругъ него:— когда роспускъ? Скажите, пожалуйста, когда роспускъ? Вамъ извѣстно... Пожалуйста, скажите...

Надо замѣтить, что звали его вовсе не господинъ «Мы», но въ гимназіи всѣ уже издавна прозвали его такъ, потому что онъ очень важничалъ и держалъ себя съ воспитанниками такъ, какъ-

10

будто былъ ихъ начальникомъ. Въ сущности, онъ не имѣлъ надъ нами никакой власти и занимался только перепиской бумагъ въ гимназической канцеляріи. Что ему, бывало, дадутъ переписать, то онъ и долженъ былъ сдѣлать, безъ всякихъ разсужденій. Его собственное мнѣніе ни въ чемъ не спрашивалось; но онъ не отдѣлялъ себя отъ начальства, и, говоря о дѣлахъ гимназіи, причислялъ къ нему и самого себя. Такъ, напримѣръ, когда воспитанники старшаго класса передъ выпускными экзаменами въ безпокойствѣ и страхѣ говорили о томъ, удастся-ли имъ сдать экзамены и окончить курсъ, онъ обыкновенно, похлопывая кого-нибудь изъ нихъ по плечу, говорилъ преважно и увѣренно:— «Не бойтесь, мы васъ выпустимъ, всѣхъ выпустимъ...» Или, когда къ нему обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, онъ спокойно отвѣчалъ:— «Не знаю, это еще неизвѣстно: какъ мы рѣшимъ, такъ и будетъ». Такъ это «мы» за нимъ и осталось. Но, хотя мы и не упускали случая подтрунить надъ его дутою важностью, однако дорожили имъ, потому что отъ него, знавшаго всѣ присылаемыя въ канцелярію бумаги, можно было вывѣдывать разныя тайны, которыя почему-либо были скрываемы отъ насъ.

Такъ и въ этотъ разъ: обступивъ «господина Мы», мы цѣлымъ хоромъ гудѣли вокругъ него:

— Господинъ «Мы»! когда же роспускъ? Вы знаете. Скажите... Навѣрно, знаете... Когда насъ распустятъ? Двадцать-перваго или двадцать-второго? Завтра или послѣ завтра?

11

— Двадцать-третьяго.

— Ай! двадцать-третьяго!— слышались унылые возгласы:— Значитъ, еще одинъ лишній день здѣсь быть! Господинъ «Мы», вы шутите... Не можетъ быть! Скажите правду!..

— Тише, дѣти, тише! Воспитатель услышитъ, что вы шумите, и запишетъ въ штрафной журналъ. Тогда васъ и вовсе безъ отпуска оставимъ.

Но мы не слушались «господина Мы», и шумъ вокругъ него не утихалъ:

— Нѣтъ, скажите, правда это, что роспускъ двадцать-третьяго будетъ?

— Правда, правда. Намъ бумага отъ попечителя прислана. Приказано распустить воспитанниковъ двадцать-третьяго декабря,— важно объявилъ «господинъ Мы» и, продвинувшись сквозь окружившую его толпу мальчиковъ, медленно прошелъ въ корридоръ.

А мы, узнавъ эту непріятную тайну, уныло и съ недовольствомъ глядѣли ему вслѣдъ.

III. Ѣдемъ или не ѣдемъ?

Наконецъ 23-е декабря наступило. Послѣ третьяго урока, въ 12 часовъ начался роспускъ. По корридорамъ торопливо сновали взадъ и впередъ ученики съ веселыми лицами и съ книжками, которыя они брали съ собой домой на праздники. Кто поднимался по лѣстницѣ въ

спальню, чтобы одѣться тамъ, кто спускался уже совсѣмъ одѣтый,

12

въ сѣромъ пальто со свѣтлыми пуговицами и синими петлицами, въ башлыкѣ, изъ-подъ котораго торчалъ козырекъ кэпп, и въ теплыхъ калошахъ. Стоя на площадкѣ лѣстницы, я уныло слѣдилъ за товарищами. Пробѣгая мимо меня, они то-и-дѣло, закидывали меня вопросами;

— Прощай! А ты что же стоишь? Отчего ты не одѣваешься? Послушай! ты! рыжій!— (Такъ меня прозвали съ перваго дня моего пребыванія въ гимназіи, потому что волосы у меня были, какъ огонь, красные).— Рыжій, рыжій! Что? за тобой еще не пріѣхали? А мы ужъ идемъ. Прощай, рыжій!..

Но я стоялъ, ничего не отвѣчая на ихъ вопросы и нетерпѣливо посматривая внизъ, въ швейцарскую, гдѣ поминутно дверь на улицу съ шумомъ отворялась и затворялась. Дѣйствительно, вотъ ужъ и роспускъ начался, вотъ уже многіе мальчики ушли,— а за нами еще никто не приходилъ... Осенью папаша говорилъ, что самъ пріѣдетъ за нами въ Петербургъ... И вдругъ онъ не пріѣдетъ? Зачѣмъ же я такъ ждалъ Рождества? Зачѣмъ я составилъ себѣ эту табличку и съ такимъ нетерпѣніемъ вычеркивалъ въ ней день за днемъ?..

Я вынулъ изъ кармана свою засаленную и истрепанную табличку и посмотрѣлъ на нее. Въ ней даже послѣдній день былъ уже зачеркнутъ. И къ чему? Зачѣмъ я составлялъ ее? За что я ее такъ любилъ? У, противная табличка!

И я съ досадой скомкалъ ее между пальцами. Разсыпавшись въ мелкіе клочки, она полетѣла внизъ, прямо въ ноги швейцару Ѳедулу. Онъ шелъ наверхъ. Значитъ, за кѣмъ-нибудь изъ мальчиковъ пришли и Ѳедулъ идетъ доложить. За кѣмъ? Не за нами-ли? Я перегибаюсь черезъ перила и спрашиваю:

— Ѳедулъ! за нами!

— Нѣтъ, за Петровымъ мамашенька пріѣхала.

А когда же за мной? когда за мной?.. Я обертываюсь и вижу передъ собой лицо Вити. Онъ также посматриваетъ внизъ. Но

13

его лицо вовсе пе печально. Я подхожу къ нему испрашиваю плаксиво:

— Витя, что же это?

Витя прекрасно понимаетъ мой вопросъ, но дѣлаетъ видъ, будто не понялъ его:

— Что такое?

— Папаша-то... обѣщался пріѣхать... и вдругъ...

— Ну, значить, еще не пріѣхалъ!— отвѣчаетъ Витя, и въ голосѣ его слышно недовольство.— Не понимаю, о чемъ безпокоиться? Если обѣщался — значитъ, сдѣлаетъ.

Сказавъ это, онъ отвертывается и идетъ по корридору, а я думаю: «Чего же онъ сердится? Развѣ я что-нибудь дурное сказалъ?» Теперь-то мнѣ понятно, что онъ тогда только храбрился, а самъ въ душѣ точно побаивался, пріѣдетъ ли за нами папаша и возьметъ ли насъ въ Ивановское? И долго еще я стою и думаю, посматривая внизъ, въ швейцарскую.

Но вотъ кто-то тихо беретъ меня за плечо. Я оборачиваюсь. Передо мной стоитъ директоръ и спрашиваетъ:

— А гдѣ вашъ старшій братъ?

— Онъ сейчасъ пошелъ въ корридоръ.

— Позовите его ко мнѣ.

Минуты черезъ двѣ, мы оба стоимъ уже около директора, и онъ показываетъ намъ письмо. Почеркъ на конвертѣ знакомый, очень даже знакомый...

— Вотъ я получилъ письмо отъ вашего отца... — говоритъ директоръ.

При этомъ меня даже въ жаръ бросило: что за письмо? почему же не самъ папаша, а письмо?

А директоръ продолжаетъ:

— Онъ пишетъ мнѣ, что дѣла его задерживаютъ, и онъ не можетъ пріѣхать за вами...

14

«Ай! Неужели? — думается мнѣ: — значитъ, мы здѣсь останемся?...»

— Поэтому онъ послалъ мнѣ деньги, чтобы дать вамъ ихъ на дорогу. Вы поѣдете одни... Вотъ, что пишетъ вашъ отецъ.

Директоръ развернулъ письмо и прочиталъ:

«Старшій сынъ мой, Викторъ, всегда отличался благоразуміемъ и положительностью, такъ что я совершенно спокоенъ за него: онъ съумѣетъ взять билеты и помѣститься въ вагонѣ, а въ Твери найметъ почтовыхъ лошадей, на которыхъ они доѣдутъ до станціи Чудинки, гдѣ ихъ будетъ ждать высланная мною подстава. А съ нимъ вполнѣ безопасенъ и младшій сынъ, Николай, хотя, по правдѣ сказать, онъ далеко не такъ развитъ, какъ Викторъ, и вообще не такъ сосредоточенъ. Его одного я, признаться, не рѣшился бы отпустить».

— Вотъ видите, какъ объ васъ отецъ пишетъ, — сказалъ мнѣ директоръ съ легкимъ упрекомъ въ тонѣ:— надо стараться быть вдумчивѣе, благоразумнѣе и не огорчать отца.

Я сконфуженно опустилъ глаза. Въ эту минуту какое-то странное, смѣшанное чувство точно подмывало всего меня: мнѣ стало какъ-то неловко, немножко стыдно и въ то же время завидно, досадно на Виктора, а вмѣстѣ съ тѣмъ и радостно, и больше всего — радостно...

— Итакъ, я надѣюсь — (директоръ обратился къ Витѣ),— что вы доѣдете благополучно. А теперь идите въ канцелярію, возьмите себѣ тамъ отпускные билеты и принесите мнѣ ихъ подписать.

И вотъ мы уже въ канцеляріи. «Господинъ Мы» пишетъ намъ отпускные билеты. Я стою около его стола, и мнѣ ужасно досадно на «господина Мы» за то, что онъ такъ медленно ихъ пишетъ, за то, что онъ по временамъ, не спѣша, берется за папиросу и пыхтитъ невыносимымъ, разъѣдающимъ глаза табачнымъ дымомъ...

15

— Ахъ, поскорѣй... поскорѣй!— шепчу я, нетерпѣливо потаптываясь на одномъ мѣстѣ.

— Успѣете, господа, успѣете,— спокойно заявляетъ «господинъ Мы»:— Мы вамъ выдадимъ, все выдадимъ.

Не проходитъ и пяти минутъ,, какъ этотъ билетъ ужъ подписанъ директоромъ и отданъ мнѣ на руки. И я съ гордостью читаю его и даже почему-то прихожу въ восторгъ отъ его дѣлового слога. Собственно говоря, въ этомъ слогѣ нѣтъ ничего такого, что могло бы приводить въ восторгъ. Но я нахожусь въ такомъ радостномъ настроеніи, что готовъ восторгаться отъ чего угодно,— даже отъ этого билета, въ которомъ значится:

СВИДѢТЕЛЬСТВО.

Дано сіе воспитаннику І-го класса С.-Петербургской (такой-то) гимназіи (слѣдуютъ имя и фамилія) въ томъ, что онъ уволенъ въ отпускъ въ Тверскую губернію, для свиданія съ отцомъ, срокомъ по 7-е Января 1868 года.

А внизу стоитъ подпись самого директора, съ широкимъ росчеркомъ, и красуется крупная сургучная печать. Вотъ, какая важная бумага удостовѣряетъ, кто я такой и зачѣмъ и куда ѣду! Глядя на нее, я даже горжусь: я ѣду одинъ, безъ старшихъ...

Да, но съ Витей... Онъ все-таки вѣдь старше меня, и деньги всѣ у него, и билеты онъ будетъ брать въ вокзалѣ, и почтовыхъ лошадей онъ же станетъ нанимать... Да, значитъ, я не одинъ ѣду и не безъ старшихъ. Положимъ, Витя старше меня, но не очень — всего только на два года. Какой же онъ старшій? Онъ такой же мальчикъ, какъ и я.

Зависть къ Витѣ начинаетъ не на шутку закрадываться въ мои мысли. Это уже не первый разъ, что его хвалятъ за его положительность, а мнѣ говорятъ, что я и не развитъ, и не сосредоточенъ. И всякій разъ — правда, не надолго — во мнѣ возбуж-

16

дается зависть къ нему, потому что въ то время, какъ мнѣ достается, его непремѣнно хвалятъ. Тогда мнѣ даже казалось, что онъ умѣлъ во-время подслужиться, выказать себя съ хорошей стороны, пользуясь тѣмъ, что я попадался въ чемъ-нибудь запрещенномъ...

Милый, дорогой братъ! Теперь, когда тебя уже нѣтъ въ живыхъ, прости мнѣ эти дѣтскія вспышки незрѣлаго ума и черезъ-чуръ горячаго сердца! Потомъ, когда мы уже стали юношами, когда мы, уже взрослыми людьми, встрѣчались и жили другъ съ другомъ,— о! сколько разъ потомъ раскаивался я въ этихъ вспышкахъ, сколько разъ все тверже и тверже убѣждался въ томъ, что ты никогда не могъ дѣйствовать съ расчетомъ, что ты былъ для этого слишкомъ чистъ и честенъ...

Счастливъ тотъ, кому не приходится испытывать раскаянья въ своихъ раннихъ, непоправимыхъ ошибкахъ!..

IV. Мухи.

Замѣчательно, право! Какъ вспомнишь одно, такъ непремѣнно вспомнится и еще что-нибудь,— и пойдутъ цѣлою вереницею возникать въ памяти разные, когда-то пережитые случаи, сцены, разговоры, ощущенія. Вотъ теперь, напримѣръ, вспомнилось, за что мнѣ въ дѣтствѣ больше всего доставалось. Надо замѣтить, что у меня престранный характеръ. Я никогда не жилъ настоящимъ и прошлымъ, а всегда будущимъ: меня мало интересовало то, чѣмъ я окруженъ, и я рѣдко пускался въ воспоминанія о прошломъ и пережитомъ. Но зато какіе планы рисовалъ я себѣ въ будущемъ! Чего-чего только, бывало, не передумаешь! Вотъ сдѣлаю то-то, устрою то-то... А хорошо было бы,

17

если бы это случилось вотъ такъ... (Обыкновенно, въ воображеніи моемъ все происходило къ лучшему). А если это случится такъ, то произойдетъ то-то и то-то... И пойдутъ одна за другою рисоваться въ воображеніи картины, никогда не существовавшія и вообще неосуществимыя. И занесусь я въ своихъ мечтахъ такъ далеко, такъ далеко, что потомъ, когда обсудишь ихъ построже, самому даже смѣшно станетъ... Но когда эти картины рисуются въ воображеніи, тогда вовсе не смѣшно бываетъ: тогда весь отдашься имъ, забудешь — и гдѣ находишься, и что дѣлаешь,— и жадно слѣдишь, какъ онѣ, эти картины, приходятъ на смѣну одна другой...

Была у насъ гувернантка Марья Ивановна. Она никакъ не могла (а можетъ быть, и не хотѣла) понять моего характера. Ахъ, какъ мнѣ отъ нея доставалось! Я увѣренъ въ томъ, что если бы она обходилась со мною лучше, то я учился бы охотнѣе. Бывало, обидишься на нее — (а обидѣться на нее было вообще не долго, потому что она ни одной фразы не произносила безъ грубой брани, которая часто приправлялась колотушками) —обидишься на Марью Ивановну, и вмѣсто того, чтобы учиться, примешься изподтишка слѣдить за нею и передразнивать ее. Потомъ, мало-по-малу, эти злыя мысли вызовутъ за собою другія, и еще, и еще,— и я задумываюсь надъ книгой.... Но вотъ Марья Ивановна, замѣтивъ это, беретъ меня

18

за ухо, пригибаетъ лбомъ къ самому столу, и мнѣ слышится ея сердитый голосъ:

— Учись, учись! околотень нѣмецкій!..

Этотъ «околотень нѣмецкій» былъ любимою бранью Марьи Ивановны, потому что до нея всѣ гувернантки у насъ были нѣмки, о которыхъ она почему-то и слышать не могла спокойно, хотя не знала ни одной изъ нихъ.

Такимъ образомъ, оканчивался урокъ, а у меня еще не все заданное было выучено. Какъ бы вы думали, что дѣлала Марья Ивановна въ такихъ случаяхъ? О, она дѣлала нѣчто такое, о чемъ стоитъ разсказать! Всѣ эти остаточки, всѣ недоученные уроки она записывала на особый листикъ бумаги,— вотъ хоть-бы такъ напримѣръ:

НА ВОСКРЕСЕНЬЕ.

Отъ понедѣльника:

а) Выучить §§ 68, 69 и 70 изъ «Священной Исторіи».

b) Провѣрить задачи № 635 и 644.

c) Доучить наизусть басню Крылова «Мартышка и Очки».

Отъ вторника:

а) Повторить изъ ботаники о лютикѣ.

b) Найти ошибку въ умноженіи:

498

X 97

-------

3476

4382

--------

46296

Отъ среды:

Повторить § 73 изъ «Священной Исторіи» Рудакова.

19

Отъ четверга:

а) Выучить наизусть басню Крылова «Лжецъ».

b) Написать 100 разъ правило: «Devant p et b on met m et non pas n».

c) Разобрать по частямъ предложенія стихотвореніе «Бородино» Лермонтова.

Отъ пятницы:

а) Нарисовать карту Россіи.

b) Сдѣлать задачи № 679 и 703.

c) Выучить наизусть заповѣди блаженства.

d) Повторить таблицу умноженія.

Отъ субботы:

Написать 100 разъ правило: «Devant p et b on met m et non pas n».

А какъ бы вы думали, что означало стоявшее вверху таблички заглавіе: «На воскресенье»? Это значило, что всѣ недоученные уроки откладывались на воскресенье, въ теченіе котораго я и долженъ былъ наверстать все то, чего не успѣлъ сдѣлать въ предыдущую недѣлю.

Да, въ воскресенье, вернувшись послѣ обѣдни домой и напившись чаю, я отправлялся въ дѣтскую, раскладывалъ на столѣ передъ собой эту табличку и начиналъ заниматься... Вотъ уже правило «Devant p et b on met m et non pas n» написано 49 разъ! Значить, осталось выписать его еще 151 разъ! А рука уже устала и нѣмѣетъ... Въ открытое окно подуваетъ легкій вѣтерокъ: слышно, какъ птички перекликаются въ саду; доносятся голоса Вити и Сони... Они теперь, навѣрно, играютъ во что-нибудь,— думается мнѣ... Можетъ быть, Витя роетъ лопаткой грядку, а Соня сажаетъ цвѣточки... Витя перемазалъ себѣ руки землей, а Соня... Ахъ, эти мухи! Онѣ не даютъ мнѣ покоя!.. Я ударяю себя ладонью по виску, и пришибленная муха валится мимо моего плеча на полъ. Вотъ и еще муха. Опять — хлопъ! и опять падаетъ...

20

— Марья Ивановна! я пойду на рѣку рыбу ловить... можно? — слышится голосъ Вити.

— Да, но только осторожно, не упади въ воду.

— Я сейчасъ схожу въ дѣтскую, возьму удочку.

— Хорошо, возьми.

Вскорѣ слышны его шаги. Я хватаюсь за перо и пишу въ пятидесятый разъ; «Devant p et b on met m et non pas n». Витя подходитъ ко мнѣ и, заглянувъ въ мою тетрадь, участливо спрашиваетъ:

— Ну, что? какъ идетъ?

Я поднимаю на него глаза и молча, съ тяжелымъ вздохомъ, пожимаю плечами. А онъ, также молча качнувъ головой и съ сожалѣніемъ взглянувъ на меня, уходитъ. Я опять пишу правило, еще и еще разъ... Допишешь «pas n» и снова принимаешься за «devant», и вотъ опять фраза подходитъ къ концу и опять ее начинаешь... Господи! сколько-же еще надо писать? Еще 122 раза! Когда-же конецъ? какъ я успѣю? Рука совсѣмъ занѣмѣла... А мухи назойливо лѣзутъ и въ уши, и въ глаза... Я болтаю головой, отдуваюсь, отмахиваюсь лѣвой рукой, а онѣ все лѣзутъ... Я издали осторожно прицѣливаюсь ладонью, хлопаю по виску,— и муха валится на полъ. Прицѣливаюсь другою ладонью... Хлопъ! и еще муха падаетъ... Ахъ, какъ это скучно! Когда-же конецъ? Хоть-бы обѣдать скорѣе позвали! (Еще хлопъ!) Что-то сегодня будетъ за обѣдомъ? Хорошо бы, еслибъ вареники: Иванъ ихъ такъ вкусно дѣлаетъ. Иванъ отличный поваръ. Папаша всегда его хвалитъ. Когда я выросту большой — (ахъ, эти мухи!.. хлопъ!) — тогда непремѣнно Иванъ будетъ у меня поваромъ. Витя можетъ себѣ другого взять. Впрочемъ, нѣтъ, мы будемъ жить вмѣстѣ. Папаша тогда сдѣлается уже сѣдымъ-сѣдымъ старичкомъ и также будетъ жить съ нами. А Марьи Ивановны у насъ не будетъ. Зачѣмъ она тогда нужна? Или нѣтъ: у насъ будутъ дѣти, и мы возьмемъ для нихъ нашу прежнюю гувернантку, Каролину

21

Карловну. Она очень добрая. Она насъ никогда за уши не драла. А Марья Ивановна очень больно деретъ за уши...

Вспомнивъ о Марьѣ Ивановнѣ, я берусь за перо и вывожу въ 83-й разъ: «Devant p et»... Ахъ, эти мухи! какъ онѣ надоѣдаютъ! Я прицѣливаюсь... Хлопъ! И муха падаетъ. Еще, и еще разъ... А въ рукѣ чувствуется ломота. Просто не могу держать перо. Жара томитъ... Воротъ рубашки липнетъ къ шеѣ... Вдругъ въ окно подула легкая струя свѣжаго воздуха и принесла съ собой тонкій запахъ цвѣтовъ... Ахъ, какъ скучно здѣсь!.. даже хочется плакать... Вотъ-бы хорошо теперь выйти на волю — туда, къ рѣкѣ, гдѣ Витя удитъ рыбу! Мы бы съ нимъ много-много рыбы наловили — и щукъ, и язей, и даже, можетъ быть, налимъ попался бы, большой, съ черною спиною... А вечеромъ Иванъ изжарилъ бы ихъ со сметаной къ ужину. Только налима мы велѣли бы оставить на завтра для ухи. И папаша ѣлъ бы рыбу, и уху также, и навѣрно похвалилъ бы насъ. Онъ сказалъ бы:— «Ай-да молодцы! какихъ щукъ наловили!..» И онъ сталъ бы насъ каждый день, даже въ будни, пускать на рѣку удить рыбу...

— Ну, слабость, иди, кушать подано!— слышится вдругъ голосъ Ѳедорыча, вошедшаго въ дѣтскую:— Что? и въ праздникъ сидишь?— добавляетъ старикъ, взглянувъ на классный столъ съ разбросанными по немъ тетрадями, книгами, перьями.

Я встаю, чтобы идти къ обѣду, но въ дверяхъ мнѣ встрѣчается Марья Ивановна и спрашиваетъ:

— Ну, что? сдѣлалъ?

— Нѣтъ еще, Марья Ивановна...

— Отчего?

Ея сердитое, желтое лицо строго смотритъ на меня острымъ, словно пронизывающимъ взоромъ черныхъ глазъ. Я не выдерживаю ея взгляда. Робость сразу охватываетъ меня. Я опускаю глаза и, запинаясь, отвѣчаю:

22

— Я... не... не успѣлъ, Марья Ивановна.

— Не успѣлъ? Почему-же ты не успѣлъ?

— Очень... много...

— Много? Вовсе не много!— (Марья Ивановна передразниваетъ меня).— У тебя на это цѣлая недѣля была: можно было успѣть.

Она подходитъ къ столу и начинаетъ допрашивать меня.

— «Devant p et b» написалъ?

— Не все еще.

— Законъ Божій повторилъ?

— Нѣтъ еще.

— А басню выучилъ?

— Нѣтъ, Марья Ивановна, не выучилъ.

— А задачи провѣрилъ?

— Нѣтъ.

— И «Бородина» не разобралъ?

— Не разобралъ.

— А карту нарисовалъ!

— Нѣтъ.

— Нѣтъ! все нѣтъ!.. Когда же «да»-то будетъ?.. Что-же ты тутъ дѣлалъ? скажи, пожалуйста! А?.. Интересно бы знать? Цѣлыхъ четыре часа прошло, а у него ничего не готово! ровно ничего...

И вдругъ, отступивъ шага два назадъ, Марья Ивановна смотритъ на полъ и спрашиваетъ:

— Это что такое?

Я гляжу внизъ... Боже, что я надѣлалъ! Думалъ ли я, что окажется цѣлая куча мухъ?,. Онѣ большимъ пятномъ чернѣютъ на полу... Да, это — моя работа: никто, кромѣ меня, не могъ этого сдѣлать... Я смотрю на нихъ и не смѣю глаза поднять. А Марья Ивановна схватываетъ меня за руку и произноситъ злымъ, какимъ-то шипящимъ шопотомъ:

23

— Ну, ужъ!., за это пойдемъ къ отцу!

Я вприпрыжку слѣдую за нею по всему дому. Страхъ обдаетъ меня всего словно холодомъ. Отецъ шутить не любитъ. Онъ

очень разсердится, — ай, какъ разсердится!.. И влекомый за руку Марьей Ивановной, я торопливо, захлебываясь, умоляю ее:

— Марья Ивановна... не надо... не говорите... я больше не буду... никогда не буду... голубушка... Марья Ивановна, милая... будьте добренькая... я не бу...

Но мы уже стоимъ передъ отцомъ. И Марья Ивановна, горячо размахивая руками, жалуется ему:

— Иванъ Михайлычъ! что съ нимъ прикажете дѣлать? Съ нимъ, просто, сладу нѣтъ никакого!.. Извольте полюбоваться, что онъ надѣлалъ!

24

Они направляются въ дѣтскую, и я иду за ними. Они останавливаются передъ чернымъ пятномъ, и я также останавливаюсь.

— Вотъ видите ли, чѣмъ онъ тутъ изволилъ заниматься! — указываетъ ему Марья Ивановна.— Я ему велѣла написать нѣсколько разъ одно граматическое правило въ наказаніе за то, что онъ постоянно противъ него ошибается... я отложила на-сегодпя нѣкоторые уроки, которыхъ онъ не сдалъ въ эти дни, чтобы онъ хоть въ воскресенье-то доучилъ то, чего не успѣлъ выучить за недѣлю... А онъ... вотъ видите ли... мухъ давилъ!.. а? Прекрасно! Очень мило!.. очень!

Отъ страха я стою ни живъ, ни мертвъ. Руки у меня дрожатъ, колѣни трясутся, дыханіе спирается. Что-то будетъ? Разсердится папаша, или нѣтъ? Если разсердится — будетъ плохо... И вотъ я вижу, что отецъ, нахмуривъ брови, строго смотритъ на меня, и слышу его звонкій голосъ:

— Ну, Николай!— (когда онъ сердился, то всегда называлъ меня Николаемъ, а не Колей),— давно я собирался тебя высѣчь... Наконецъ, сегодня насталъ этотъ день... Отправляйся въ садъ и сорви себѣ розгу... Самъ сорви... Маршъ!

Я повинуюсь.

Но только-что я выхожу на крыльцо, какъ уже чувствую, что попалъ на волю! Правда, только на минуточку,— правда, я посланъ за розгой... Но все-таки это лучше, чѣмъ несносное «devant p et b». Я иду садомъ. Деревьевъ и кустовъ вокругъ меня безчисленное множество, и сорвать вѣтку было бы дѣломъ одного мгновенія. Но мнѣ хочется хоть немножко оттянуть непріятное возвращеніе, и я иду все дальше и дальше, смотря по сторонамъ и торопясь насладиться случайно-доставшеюся свободой. На нѣсколько секундъ меня развлекаетъ черная кошка, крадущаяся за птичками ползкомъ между грядами клубники. Потомъ глаза мои переходятъ на ворону, сидящую на березѣ, потомъ на

25

густые сиреневые кусты, усыпанные пахучимъ цвѣтомъ и склоняющіеся надъ дорожкою. Я жадно вдыхаю въ себя ихъ запахъ... Но гдѣ-же я? куда зашелъ? Вѣдь это — самая дальняя канава, на самомъ краю сада. Пора домой — тамъ ждутъ. Хоть здѣсь сорву себѣ розгу. Я наклоняюсь къ маленькой, тощей осинкѣ и срываю вѣтку. При этомъ у меня невольно является мысль: «Вотъ, думалъ, что папаша меня хвалить будетъ, когда я ему наловлю рыбы для ухи... а онъ меня высѣчь хочетъ... Вотъ тебѣ и уха!» И при этой мысли я не могу удержаться отъ смѣха. А домой все-таки пора! Надо бѣжать. И я бѣгу, и мнѣ уже не смѣшно, а какъ-то трепетно и жутко...

Когда я вхожу въ залу, всѣ уже сидятъ за столомъ. Слышится стукъ ложекъ и тарелокъ.

— Ага! вотъ и онъ! — говоритъ папаша, замѣтивъ меня:— Ну, что? принесъ розгу?

Я хочу отвѣтить ему, но не могу: голосъ не слушается меня,— только губы беззвучно шевелятся.

— Не слышу... Говори яснѣй:— принесъ розгу?

— Принесъ, папаша,— отвѣчаю я, собравшись съ силами.

— Покажи-ка.

Я робко подаю ему вѣтку. Онъ подносить ее мнѣ къ носу и спрашиваетъ:

— Чѣмъ пахнетъ?

— Осиной, папашечка...

При этомъ всѣ въ комнатѣ неожиданно разражаются дружнымъ хохотомъ: никто не думалъ, что папаша проститъ меня, и всѣ рады, что бѣда моя миновала. А онъ, заткнувъ розгу мнѣ за кушакъ, строго говоритъ:

— То-то, «осиной, папашечка!..» Иди, садись на свое мѣсто... Такъ и сиди съ розгой, чтобъ она тебѣ твои фантазіи изъ головы вывѣтрила. Ишь, плутъ! знаетъ, какое дерево выбрать: осину сорвалъ, самое хрупкое дерево...

26

Я иду и сажусь на свое мѣсто, А изъ-за кушака у меня торчитъ большая зеленая вѣтка... И стыдно мнѣ, ужасно стыдно!.. Я не рѣшаюсь даже поднять голову и взглянуть кругомъ. И чувствую я, что на край моей тарелки съ рѣсницы тихо скатывается слезинка...

Да, частенько-таки доставалось мнѣ за мои «фантазіи», за мою мечтательность. Впрочемъ, когда Марья Ивановна уѣхала отъ насъ — (а отказали ей очень скоро за то, что она насъ била и бранила),— мнѣ стало легче. И очень просто почему:— потому что мнѣ тогда уже больше не приходилось писать по сто и по двѣсти разъ «devant p et b», а потому и мухъ я больше не давилъ...

Однако мухи мухами, а поѣхать-то мы съ Витей все-таки поѣхали.

V. Подснѣжникъ.

Получивъ отпускные билеты, мы пошли въ спальню и стали тамъ укладывать вещи. Я притащилъ изъ класса цѣлую кипу книгъ. Увидавъ ихъ, Витя спросилъ меня:

— Это ты зачѣмъ?

— Какъ же... надо же.

— Куда же такое множество книгъ?

Оказалось, что и на этотъ разъ моя мечтательность не покинула меня: я разсчитывалъ сдѣлать на святкахъ очень много и сталъ объяснять Витѣ, что намѣренъ приготовить всѣ заданные уроки и что, кромѣ того, необходимо повторить и то, и другое, и третье.

— Ну, хорошо. А это къ чему же?

27

Онъ указалъ на четыре толстые тома стараго дѣтскаго журнала «Подснѣжникъ».

— Читать буду.

— Господи!.. Да развѣ дома нечего читать? И неужели ты думаешь, что въ двѣ недѣли успѣешь перечитать все это? Взялъ бы лучше одну книжку.

— Ахъ, оставь, пожалуйста! Не твое дѣло...

— Ну, какъ знаешь.

Стали укладываться. Чемоданчикъ у насъ былъ небольшой. Слѣдовало уложить въ него и бѣлье, и новые мундиры, и книги. Скоро онъ былъ наполненъ доверху, а «Подснѣжнику» мѣста не оставалось.

— И не надо его, — замѣтилъ Витя.

— Какъ не надо? Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста!.. Я читать буду.

Пришлось опорожнить чемоданъ и снова переложить въ немъ всѣ вещи, для того, чтобы какъ-нибудь опростать мѣсто для «Подснѣжника». Старый дядька Архипъ — («дядьками» назывались въ гимназіи сторожа, которые прислуживали воспитанникамъ въ спальнѣ — чистили платье, сапоги и убирали постели),— Архипъ, стоя на колѣняхъ на полу, передъ чемоданомъ, перекладывалъ и уминалъ вещи, а мы, сидя на одной изъ кроватей, смотрѣли на него. Витя нетерпѣливо постукивалъ ногою о половикъ и, съ досадой пожимая плечами, ворчалъ себѣ подъ-носъ:

— Вотъ! очень нужно!.. Этотъ «Подснѣжникъ» только задерживаетъ... Чего добраго, еще опоздаемъ изъ-за него на поѣздъ.

Я молчалъ. Хотя и меня также забирало нетерпѣніе, хотя и я съ неменьшимъ вниманіемъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Архипа, но не хотѣлось сознаться въ томъ, что задержка произошла изъ-за меня. Къ тому же хотѣлось непремѣнно настоять на своемъ, чтобы показать, что хоть Витя и старшій, но и мое распоряженіе также имѣетъ силу. Такъ я и не согласился оставить «Подснѣжникъ».

28

Наконецъ, чемоданъ съ трудомъ, кое-какъ закрылся. Архипъ заперъ его на замокъ и отдалъ ключъ Витѣ. («И опять-таки Витѣ, а не мнѣ!»— мелькнула у меня при этомъ завистливая мысль). Потомъ Архипъ, сѣвъ на полъ и выпрямивъ ноги, сталъ затягивать чемоданъ веревкой. Отъ натуги онъ сдѣлался весь красный, точно послѣ бани, на лбу у него выступила толстая жила, а глаза словно выскочить хотѣли. Онъ пыхтѣлъ, кряхтѣлъ, перевертывалъ чемоданъ съ боку на бокъ, окручивая его веревкой, и наконецъ, завязавъ послѣдній узелъ, хлопнулъ по крышкѣ ладонью и съ удовольствіемъ похвастался:

— Готово! Хоть въ Китай везите — и то не развяжется!

Поднявшись на ноги, онъ хотѣлъ-было одѣвать меня, но я, замѣтивъ, что Витя одѣвался самъ, подумалъ: «почему же Витя можетъ, а я не могу?» — и поспѣшилъ отказаться отъ услугъ Архипа, сказавъ ему, что я одѣнусь самъ.

— Куда ужъ вамъ! — возразилъ онъ съ усмѣшкой и не очень-то почтительно посмотрѣлъ на меня сверху.— Нечего разговаривать-то! Давайте, я васъ одѣну.

Онъ поставилъ меня на табуретку и принялся укутывать въ тотъ самый кафтанчикъ и въ тотъ же вязаный шарфъ, которымъ окручивалъ меня Ѳедорычъ, когда мы уѣзжали изъ Ивановскаго. Скоро я уже былъ не въ силахъ повернуть голову, потому что, кромѣ ватнаго кафтанчика и шерстяного шарфа, на мнѣ было сверху гимназическое пальто на мѣху, теплыя калоши и казен-

29

ный башлыкъ, закрывавшій мнѣ всю голову, такъ-что только для глазъ оставалась узенькая щелочка. Нечего сказать, постарался-таки Архипъ! Ужъ не думалъ ли онъ, что мы и въ самомъ дѣлѣ въ Китай отправлялись?..

Черезъ нѣсколько минутъ мы сидѣли на извозчичьихъ санкахъ. Чемоданъ стоялъ у насъ въ ногахъ. На улицѣ была оттепель. Лошадь шлепала копытами по талому снѣгу, который разлетался въ стороны грязными брызгами. Когда мы ѣхали черезъ Неву, съ моря дулъ сильный, рѣзкій вѣтеръ. Онъ забирался даже мнѣ подъ башлыкъ и обдувалъ глаза и щеки. Насъ то-и-дѣло обгоняли крупные рысаки, проносясь мимо съ тяжелымъ храпомъ и обдавая насъ цѣлымъ градомъ мокраго, обледенѣвшаго снѣга. Витя поминутно торопилъ извозчика и даже обѣщался прибавить ему на чаекъ. Проѣзжая мимо часового мастера, онъ указалъ мнѣ пальцемъ на выставленные въ окнѣ часы и коротко, съ досадой, спросилъ:

— Вотъ видишь?

Но изъ-подъ башлыка я ничего не видѣлъ. Я понялъ, въ чемъ дѣло, только тогда, когда мы пріѣхали къ вокзалу и намъ было объявлено, что данъ уже третій звонокъ и поѣздъ отходитъ... Услышавъ это, Витя обратился ко мнѣ. Брови его высоко поднялись, и онъ сердито заговорилъ:

— Вотъ, что ты со своимъ «Подснѣжникомъ» надѣлалъ! Кабы не «Подснѣжникъ» твой, мы поспѣли бы. А что теперь мы тутъ будемъ дѣлать? Слѣдующій поѣздъ еще не скоро. Да еще съ чемоданомъ!.. Куда съ нимъ дѣнешься?

Я почувствовалъ, что кругомъ виноватъ, и въ смущеніи неловко улыбнулся. Должно быть, Витя замѣтилъ это и ему стало жаль меня, потому что онъ шутя прибавилъ ласковымъ тономъ:

— Ахъ, ты, клюква подснѣжная!

И мы оба весело расхохотались.

30

VI. Въ вагонѣ.

Намъ пришлось прождать слѣдующаго поѣзда слишкомъ три часа. Отъ нетерпѣнія мнѣ все время чувствовалось, какъ-будто меня кто тянулъ изъ вокзала. На мѣстѣ не сидѣлось. Я то-и-дѣло вставалъ со скамейки и прохаживался около чемодана. Витя читалъ висѣвшія на стѣнахъ расписанія поѣздовъ. Когда раздался первый звонокъ, онъ пошелъ доставать билеты, а я остался стеречь вещи. Прошло нѣсколько минутъ, и я уже началъ безпокоиться. По обыкновенію, мое воображеніе сейчасъ-же стало рисовать мнѣ всякія небывалыя картины. Мнѣ казалось, что Витя заблудился, запутался и болѣе не вернется. Даже стало страшно за него, да и самому жутко сдѣлалось. «Какъ это?... вдругъ одинъ, совершенно одинъ, среди этого незнакомаго люда, который куда-то торопится, бѣжитъ... Да, одинъ! и никому до меня дѣла нѣтъ, никто меня даже не замѣчаетъ... А Витя, бѣдный! Гдѣ-то онъ теперь?»

Прошло еще минутъ пять. Я то присаживался на скамейку рядомъ съ чемоданомъ, то похаживалъ около нея, выглядывая изъ своего башлыка, какъ хорёкъ изъ норки, и въ безпокойствѣ шепталъ:

— Ахъ!.. гдѣ-же онъ?.. что же онъ!.. когда-же онъ?

Я вздумалъ-было пойти искать Витю. Надо было захватить съ собой чемоданъ, чтобы его не украли. Но, взявши его за ручку и стащивъ со скамейки, я почувствовалъ, что онъ былъ очень тяжелъ. И все-таки понесъ... но, пройдя нѣсколько шаговъ, безсильно опустилъ его на полъ и заплакалъ.

— Что съ тобой, Коля? Что ты плачешь?— раздалось около меня.

31

Это былъ Витя.

— А я думалъ, что ты ужъ не придешь... что заблудился,— отвѣтилъ я, всхлипывая.

Витя засмѣялся и сказалъ:

— Ахъ, какой ты странный! Гдѣ же я могъ бы заблудиться? Ну, идемъ скорѣй, займемъ мѣста въ вагонѣ. Вотъ и билеты... Дай-ка, я чемоданъ понесу.

Очень жалокъ былъ я, должно быть, въ эту минуту въ сравненіи съ Витей. Онъ былъ такъ спокоенъ и увѣренъ въ себѣ, что я невольно тутъ-же сознался въ душѣ, какъ былъ неправъ, досадуя на Витю раньше; я сознался въ томъ, что папаша не даромъ называлъ его «положительнымъ мальчикомъ», и что роль старшаго брата принадлежала Витѣ по достоинству.

Я потащился слѣдомъ за нимъ, съ трудомъ передвигая ноги въ тяжелыхъ калошахъ. Когда мы вошли въ вагонъ, тамъ ужъ толпились пассажиры, занимая мѣста. У стѣнъ горѣли фонарики, распространяя по вагону скудный свѣтъ. Облюбовавъ себѣ скамейку, мы усѣлись рядомъ. Витя вспомнилъ, что тутъ можно раздѣться, и помогъ мнѣ раскрутить башлыкъ и шарфъ. Когда, наконецъ, мнѣ стало свободнѣе, я оглянулся кругомъ. Все казалось мнѣ ново. Дѣло въ томъ, что въ августѣ, по дорогѣ изъ Ивановскаго въ Петербургъ, я почти не видѣлъ вагона: меня такъ закачало тогда въ тарантасѣ, что, войдя въ вагонъ и сѣвъ на скамью, я сейчасъ же заснулъ, какъ-только прислонился головой къ подушкѣ, а проснулся, когда мы ужъ подъѣхали къ Петербургу и папаша еле-еле разбудилъ меня. Теперь-же вся эта дорожная суетня казалась мнѣ чѣмъ-то новымъ.

Я съ любопытствомъ слѣдилъ за входившими и выходившими изъ вагона пассажирами, прислушивался къ тому, что говорилось, и при этомъ, конечно, задумывался и мечталъ. Когда недалеко отъ насъ помѣстились два кадета, я подумалъ: «Счастливые: также домой ѣдутъ! А какъ ихъ село называется? Такъ-же,

32

какъ и наше? Ивановское? А можетъ быть, Покровское?... Но почему эта дама плачетъ?..»

Я смотрѣлъ ужъ не на кадетъ, а на сидѣвшую насупротивъ насъ даму въ черномъ капорѣ. Опа глядѣла въ окно, около котораго на платформѣ стоялъ мальчикъ. Глаза ея были полны слезъ. Мнѣ показалось страннымъ, какъ можно плакать, уѣзжая изъ Петербурга? Вѣдь, такъ весело уѣзжать отсюда! а она плачетъ!... Отчего?... Я заглянулъ въ окно. И мальчикъ также грустно смотрѣлъ на даму. Раздался третій звонокъ, а за нимъ свистокъ. Многіе въ вагонѣ сняли шапки и стали креститься. Дама вдругъ встрепенулась, перекрестилась и, повернувъ руку къ окну, начала черезъ него крестить мальчика. А когда поѣздъ тронулся, она припала къ окну и поспѣшно заговорила:

— Учись, Сеня... учись, голубчикъ, не лѣнись... Помни что тебя изъ милости на казенный счетъ приняли... Да пиши чаще, не забывай мать.

Потомъ она схватилась рукой за лицо, и голова ея затряслась: видно было, что она горько плакала. Глядя на нее, я понялъ, что можно и изъ Петербурга уѣзжать неохотно. Она оставляла въ немъ сына, а ей очень не хотѣлось разставаться съ нимъ. Можетъ быть, это еще первая разлука? Бѣдная женщина! Что-же будетъ теперь съ Сеней? Онъ останется въ учебномъ заведеній и пробудетъ въ немъ всѣ праздники. Значитъ, и ёлки ему никто не сдѣлаетъ. Если бы онъ былъ дома, мамаша навѣрно устроила бы ему ёлку. Она вѣдь по немъ такъ тоскуетъ: значитъ, она его любитъ. Правда, она бѣдная. Это видно даже по ея капору и бурнусу. Но все-таки она сдѣлала бы ему хоть маленькую, хоть дешевую елку. Конечно, не такую, какъ намъ папаша дѣлаетъ... т.-е. не дѣлаетъ, а дѣлалъ, потому что еще неизвѣстно, будетъ ли у насъ завтра елка? Какъ-же такъ? вдругъ — безъ елки!.. Прежде всегда бывала, а теперь вдругъ нѣтъ? Папаша будетъ радъ, что мы пріѣхали, и самъ захочетъ насъ порадовать. Инте-

33

ресно знать, что онъ подаритъ? Хорошо бы, если-бъ ружье подарилъ... только не деревянное, не игрушечное, а настоящее, которое можно заряжать порохомъ и дробью. Вѣдь, я ужъ большой, мнѣ одиннадцать лѣтъ,— значитъ, мнѣ можно настоящее ружье подарить: я съумѣю съ нимъ обращаться. Когда настанетъ лѣто, и мы опять пріѣдемъ въ Ивановское на каникулы, я буду ходить на охоту. А теперь, на святкахъ, стану учиться стрѣлять...

И я ужъ мечтаю, какъ утромъ, напившись чаю со сливками и заварнымъ кренделемъ, — (сливки такія густыя, что еле текутъ изъ молочника, а крендель поджаристый, такъ и хруститъ на зубахъ!) — утромъ я беру свое новое ружье и выхожу на дворъ... Морозно. Снѣгъ скрипитъ подъ ногами и сверкаетъ на солнцѣ ослѣпительными блестками. Сначала я жмурю глаза, но скоро они привыкаютъ къ яркому свѣту. Я иду по тропинкѣ и оглядываюсь. Вотъ на заборѣ сидитъ ворона. Я поднимаю ружье, взвожу курокъ, спускаю его... Пафъ! Ворона поднимается съ своего мѣста и улетаетъ. Я смотрю ей вслѣдъ, и мнѣ очень весело, а въ то-же время и немножко досадно, что я еще не умѣю стрѣлять. Но я научусь! Въ двѣ недѣли можно научиться. Я каждое утро буду ходить. А потомъ стану читать «Подснѣжникъ» и учить уроки до обѣда. Затѣмъ — обѣдъ: лѣнивые щи съ пирожками: паръ клубами поднимается изъ миски; Ѳедорычъ, въ бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ, обносить вокругъ стола блюдо съ пирожками, и, подавая мнѣ, шепчетъ: — «Кушай, слабость, на здоровье». Во время обѣда, когда Ѳедорычъ подаетъ жаренаго гуся, папаша говоритъ ему:— «Андреянъ, скажи-ка тамъ кому-нибудь, чтобы позвали ко мнѣ Матвѣя». Я такъ и привскакиваю на мѣстѣ: я знаю, что это значитъ,— значитъ, что папаша сейчасъ велитъ запрягать лошадей, и послѣ обѣда мы поѣдемъ кататься...

Ахъ, скорѣй бы, скорѣй! Что это, какъ поѣздъ долго идетъ? Сколько еще станцій осталось до Твери? Можетъ быть, въ сотый разъ я вынимаю билетъ и читаю списокъ станцій. Въ тѣ времена

34

билеты на желѣзной дорогѣ были не такіе, какъ теперь: они представляли собою длинный листокъ бумаги, на которомъ перечислены были всѣ станціи отъ Петербурга до Москвы. Перечитывая этотъ списокъ, я такъ твердо заучилъ всѣ станціи подрядъ, что даже въ настоящее время помню ихъ. Мечтая о томъ, какъ мы будемъ проводить святки, я, то-и-дѣло, твердилъ: —«Петербургъ, Колпино, Саблино, Тосна, Ушаки, Любань, Померанье», и т. д. Но не такъ-то скоро проѣзжали мы одну станцію за другою. Время, точно на зло, тянулось медленно. Въ вагонѣ почти всѣ давно спали. И Витя дремалъ, опустивъ голову мнѣ на плечо. А я, поглядывая то на тусклый фонарикъ, мерцавшій у стѣны, то на вещи, которыя отъ тряски дрожали на полкахъ вагона, то на спавшихъ сосѣдей, то на бывшій у меня въ рукѣ списокъ станцій — по-прежнему мечталъ и мысленно твердилъ на всѣ лады:— «Петербургъ, Колпино, Саблино, Тосна, Ушаки, Любань... Любань, Ушаки, Любань... Любань, Ушаки, Тосна, Саблино, Колпино, Петербургъ»...

Уже не помню, какъ я заснулъ. Помню только, какъ меня разбудилъ громкій говоръ и даже крики. Кто-то сильно тормошилъ меня за плечо. Я вскочилъ съ мѣста и увидѣлъ, что всѣ были на ногахъ. Въ дальнемъ концѣ вагона раздавались чьи-то пронзительные вопли:

— Помогите! помогите!

Въ испугѣ я бросился къ Витѣ и пролепеталъ:

— Витя! милый! Что такое?

Онъ отвѣчалъ:

— И самъ не знаю. Поѣздъ остановился... кажется, среди поля... Тутъ станціи нѣтъ: въ окно не видать огней.

И онъ приникъ къ стеклу, вглядываясь въ темноту ночи.

— Что-же будетъ?— спросилъ я.

— Не знаю, милый. Только ты не безпокойся: если поѣздъ стоитъ, значитъ — опасность ужъ миновала.

35

Онъ, видимо, старался говорить спокойнымъ тономъ; но я замѣтилъ, что голосъ его дрогнулъ не разъ.

Вдругъ дверь вагона съ шумомъ растворилась — и вошелъ кондукторъ. Многіе кинулись къ нему съ разспросами. Онъ увѣрилъ всѣхъ, что опасности никакой нѣтъ, а остановились мы потому, что не задолго передъ тѣмъ столкнулись два товарныхъ поѣзда: при этомъ три вагона опрокинулись и завалили собою путь; очистить его скоро невозможно, и нашему поѣзду пройти нельзя. Узнавъ это, всѣ какъ-то сразу повеселѣли. Посыпались шутки и остроты:

— Ну, господа, будемте въ полѣ ночевать.

— Кондукторъ, мнѣ ѣсть хочется. Нельзя-ли сюда станцію передвинуть? Тогда хоть въ буфетъ можно пойти.

— Да станція и такъ недалеко,— отвѣчалъ кондукторъ, смѣясь:— всего полверсты. Вамъ придется до нея пѣшечкомъ добираться. А тамъ вамъ другой поѣздъ подадутъ. На немъ дальше поѣдемъ.

Тогда со всѣхъ сторонъ послышалось:

— Пѣшкомъ?

— Покорно благодарю!

— Ночью, по снѣгу, пѣшкомъ!..

— Вотъ такъ удовольствіе!..

— Имѣетъ свою пріятность!

— Мое почтенье!

Но дѣлать было нечего: какъ ни какъ, а надо было продолжать путь. Пришлось собрать вещи и отправляться пѣшкомъ. Витя снялъ съ крюка наши башлыки и шарфы, одѣлся самъ и укуталъ меня. Не безъ труда соскочили мы съ платформы вагона прямо на снѣгъ. Но идти по снѣгу было еще труднѣе. Ноги — то вязли въ немъ, то цѣплялись за желѣзнодорожныя шпалы. Стояла такая темень, что въ двухъ шагахъ ничего невозможно было разглядѣть. Только вдали, на станціи, слабо мерцало нѣ-

36

сколько огоньковъ. Въ темнотѣ слышно было шуршанье ногъ о снѣгъ,— слышно было, какъ онѣ проваливались въ него, какъ пассажиры кряхтѣли и откашливались, съ трудомъ неся тяжелыя вещи, и по временамъ раздавались недовольные возгласы, жалобы на безпорядки и даже ругательства. Я шелъ рядомъ съ Витей. Мнѣ его почти не было видно, но я слышалъ, какъ онъ пыхтѣлъ, неся чемоданъ. Захотѣлось помочь ему, и я предложилъ:

— Витя, ты усталъ? Дай-ка, я понесу.

Онъ передалъ мнѣ чемоданъ. Но только-что я взялся за ручку, какъ тяжелая ноша ужъ повисла на моей слабой рукѣ и потянула меня къ себѣ.

— Что? тяжело?— спросилъ Витя.

— Да.

Я ступилъ разъ, другой. Нога провалилась въ снѣгъ. Споткнувшись, я весь подался впередъ, толкнулся колѣномъ въ чемоданъ и наступилъ на полу своего кафтанчика. Въ это время и другая нога завязла. Я хотѣлъ вытащить ее изъ снѣга, но запутался въ полахъ пальто, не удержалъ равновѣсія и ничкомъ повалился на чемоданъ. Тогда Витя, подхвативъ меня подъ-руку, помогъ мнѣ подняться и снова проговорилъ съ досадой:

— Ахъ, ты, слабость! А все «Подснѣжникъ» твой!.. Если-

37

бы не онъ, гораздо-бы легче было... Вотъ теперь и приходится съ «Подснѣжникомъ» по снѣгу путешествовать...

Ахъ, этотъ Подснѣжникъ»! Какъ досадовалъ я въ тѣ минуты на себя за то, что взялъ его съ собой,— какъ бы радъ былъ, если-бы можно было тутъ же, среди поля, выкинуть его изъ чемодана, чтобы только Витѣ было легче!.. Но мое раскаяніе не могло помочь горю. Витя по-прежнему пыхтѣлъ и кряхтѣлъ, неся чемоданчикъ, а когда мы, наконецъ, добрались до станціи и вошли въ залъ І-го и ІІ-го класса, онъ, поставивъ свою ношу на скамью, долго стоялъ на мѣстѣ, весь мокрый и съ трудомъ переводя духъ.

Между тѣмъ, залъ наполнялся пассажирами. Входя въ него, они громко стучали ногами объ полъ, отряхивая съ нихъ налипшій снѣгъ. У всѣхъ на лицахъ было написано удовольствіе. Каждый былъ радъ, что наконецъ добрался до теплой и свѣтлой комнаты, гдѣ можно было поѣсть и напиться чаю. Многіе, громко отодвигая стулья по каменному полу, садились къ столамъ, уставленнымъ приборами, бутылками и кушаньями. Ихъ разговоръ сливался въ общій гулъ, изъ котораго рѣзко вырывался веселый смѣхъ. Въ воздухѣ носился запахъ жаренаго масла и пріятно раздражалъ аппетитъ. Мы съ Витей также сѣли къ столу и стали закусывать, потомъ, когда мы успѣли уже и чаю напиться, намъ сказали, что новый поѣздъ придетъ только часа черезъ полтора. Дѣлать было рѣшительно нечего. Я присѣлъ на скамейку около нашего чемоданчика и прислонилъ голову къ ея спинкѣ. И вдругъ опять въ мысляхъ завертѣлся цѣлый рядъ названій: «Петербургъ, Колпино, Саблино, Тосна, Ушаки, Любань...» А глаза начали слипаться. Я сдѣлалъ-было усиліе, чтобы раскрыть ихъ, но они совсѣмъ закрылись, и я мысленно твердилъ: «Колпино, Колпино, Тосна, Саблино, Любань, Любань, Любань, Любань, Любань...»

Незамѣтно для самого себя я заснулъ такъ крѣпко, что Витя еле разбудилъ меня. Раскрывъ глаза, я увидѣлъ, что онъ стоялъ, наклонившись надо мной, и толкалъ меня въ плечо изо всѣхъ силъ.

38

— Коля, Коля! вставай!— вопилъ онъ отчаяннымъ, умоляющимъ голосомъ;— вѣдь мы опоздаемъ... Вставай! Проснись же!.. Экъ, заспался!...

Я вскочилъ на ноги, какъ встрепанный, не понимая, что ему нужно отъ меня.

— Что? а?.. Куда опоздаемъ? Погоди... я немножечко... только полчасика...

И я собирался снова улечься на скамейку, но тутъ услышалъ уже не отчаянный, а сердитый голосъ Вити:

— Что ты? Что ты? Съ ума сошелъ?.. Да проснись же, пожалуйста! проснись!.. Надо мѣста занимать, а нето поѣздъ уйдетъ, и мы тутъ останемся.

Наконецъ, я понялъ, въ чемъ дѣло, и потащился вслѣдъ за Витей, съ просонокъ заплетаясь ногами и почти ничего не видя передъ собою. А когда мы вошли въ вагонъ и я опять очутился въ теплѣ, то, сѣвъ на мѣсто и прислонившись головою къ стѣнкѣ, я мгновенно заснулъ мертвецкимъ сномъ.

VI. На ямскихъ.

Ну, хорошо, что ты проснулся: мы уже къ Твери подъѣзжаемъ, — сказалъ Витя, когда я, поднявшись со своего мѣста и стоя въ проходѣ между скамейками, лѣниво потягивался и протиралъ сонные глаза.

— Тверь? Ужъ Тверь! Такъ скоро! — удивился я и посмотрѣлъ въ окно.

39

Вдали, за ярко-бѣлою снѣжною равниной, громоздились нестройными, пестрыми толпами дома, изъ-за которыхъ возвышались церкви своими золочеными и крашеными главами. Въ сторонѣ, на самомъ краю города, выдѣлялось высокое оранжевое зданіе. Это — тверская гимназія... И вспомнилась мнѣ наша, петербургская гимназія. «Что-то теперь господинъ Мы?» подумалось мнѣ. Но не надолго остановился я на этихъ мысляхъ: скоро поѣздъ сталъ идти все тише и тише: на запасныхъ путяхъ замелькали товарные вагоны; по сторонамъ дороги запестрѣли желѣзнодорожные сараи, дровяные склады, сторожевыя будки... Не прошло и пяти минутъ, какъ поѣздъ ужъ остановился. Вотъ и Тверь! Значитъ, къ вечеру дома! Скоро! Скоро!.. И сильно забилось сердце въ радостномъ ожиданіи!..

Когда мы одѣвались, собирали вещи и выходили изъ вагона, меня занимала одна мысль: «А что же тѣ, которые остаются въ вагонѣ? Отчего они не выходятъ? Куда они ѣдутъ? Вѣдь мы пріѣхали,— значитъ, надо выходить...»

Странно: въ дѣтствѣ мнѣ часто казалось, что существую на свѣтѣ только я одинъ, и что все, чего мнѣ не видно, появляется только при моемъ появленіи, а стоитъ мнѣ только отвернуться, какъ его ужъ и нѣтъ... Удивительныя, право, фантазіи были у меня въ дѣтствѣ! Не даромъ мнѣ такъ часто доставалось за нихъ.

Такъ и въ тотъ разъ я удивлялся, почему и затѣмъ многіе еще оставались въ вагонѣ, тогда какъ мы уже пріѣхали и выходили изъ него. Но удивленіе мое было не продолжительно: одно впечатлѣніе смѣнялось другимъ, какъ-будто въ перегонку.

Когда мы дошли до конца платформы, насъ обступила цѣлая толпа извозчиковъ. Безцеремонно дергая насъ за рукава, точно собираясь разорвать ихъ въ клочки, они, толкая, перебивая другъ друга и крикливо ругаясь между собой, назойливо предлагали отвезти насъ въ городъ, на почтовую станцію. Въ первую минуту я, признаться, даже струхнулъ: у меня, какъ говорится, душа

40

въ пятки ушла. «Что имъ нужно?— думалось:— зачѣмъ они насъ дергаютъ? Господи! какъ кричатъ!.. Не хотятъ ли они насъ убить?.. Но когда Витя нанялъ одного изъ нихъ и тотъ побѣжалъ впередъ къ своимъ санямъ, а толпа разступилась и пропустила насъ, съ досадой крича про извозчика, что у него лошадь плоха, и сани старыя, и что онъ насъ не довезетъ или вывалитъ, я успокоился, понявъ, что всѣ эти угрозы и брань были не что иное, какъ безсильная злоба на удачу товарища.

Однако, сани оказались вовсе не старыми, а лошадь не плохою. Она бѣжала бойкою рысцой, обгоняя обозы и легковыхъ извозчиковъ. Я съ удовольствіемъ слѣдилъ за нею, какъ она семенила ногами, и смотрѣлъ по сторонамъ на загородные домики, тянувшіеся непрерывнымъ рядомъ вдоль дороги, и съ жадностью вдыхалъ въ себя свѣжій, чистый воздухъ, отъ котораго успѣлъ уже отвыкнуть въ Петербургѣ, и заглядывалъ въ лица тѣмъ, кого мы обгоняли и встрѣчали, какъ-будто и они должны были радоваться нашему пріѣзду, и мысленно сравнивалъ постройки въ Твери съ петербургскими домами и церквами,— и такъ мнѣ все нравилось, такъ было мило и дорого, такъ мнѣ было весело и хорошо!..

Потомъ — почтовая станція. Мы входимъ черезъ сѣни въ пріемную комнату съ незатѣйливою, продранною мебелью. Извозчикъ вноситъ за нами чемоданъ. Станціонный смотритель спрашиваетъ Витю:

— Лошадей прикажете?

— Да, лошадей.

— Куда-съ?

— До Чудинокъ.

— Троечку или парочку?

— Нѣтъ, тройку. Только нельзя ли, пожалуйста, поскорѣй?

— Сейчасъ велю. У насъ скоро-съ...

Не проходитъ и десяти минутъ, какъ къ крыльцу бѣшено

41

подскакиваетъ тройка, гремя бубенцами. Ямщикъ сразу осаживаетъ ее, и она останавливается, какъ вкопанная. Мы выходимъ на улицу, гдѣ стоитъ легонькая, крытая рогожей кибитка, запряженная тройкой рослыхъ, но тощихъ, опоенныхъ лошадей, съ кривыми, точно гнутыми, ногами. Скамейки въ кибиткѣ нѣтъ: сидѣньемъ служитъ, просто, сѣно душистое сѣно, запахъ котораго пріятно разносится въ тихомъ, свѣжемъ воздухѣ. Мы усаживаемся на него и смотримъ, какъ ямщикъ, рослый, здоровый молодчина лѣтъ тридцати, съ розовыми, свѣжими щеками и красивой русой бородкой, укладываетъ вещи въ передокъ кибитки, такъ что наши ноги упираются въ чемоданъ.

— Вотъ такъ ладно будетъ, кажись, — шепчетъ онъ себѣ, прилаживая вещи: — единымъ духомъ молодыхъ господъ предоставлю.

— Да, хорошо бы, если бы поскорѣй, — замѣчаетъ Витя.

— А вы, чать, къ родителямъ на празднички побывать?

— Да.

— Куда изволите путь держать?

— Въ Ивановское.

Витя говоритъ нашу фамилію. Услышавъ ее, ямщикъ какъ то сразу оживляется:

— А! знаю! Какъ не знать! Я вашего тятеньку, Михалъ Иваныча, сколько разъ возилъ!

— Ну, значитъ, плохо знаешь,— поправляетъ его Витя:— не Михаилъ Иванычъ, а Иванъ Михайлычъ.

— Ахъ, да! обмихнулся я! Простите, молодые господа... А только мы вашего тятеньку оченно даже хорошо знаемъ: на чаекъ они хорошо платятъ.

— Надо бы и съ молодыхъ господъ на чаишко: скоро мы имъ лошадей подали, постарались,— замѣчаетъ кто-то изъ стоящихъ около кибитки ямщиковъ.

При этихъ словахъ Витя немножко конфузится — не то потому, что не ожидалъ такой просьбы, не то потому, что забылъ

42

самъ дать ямщикамъ на чай. Доставъ изъ кармана нѣсколько мелочи, онъ отдаетъ ее имъ.

— Вотъ, спасибо молодымъ господамъ... Въ тятеньку, значитъ, пошли; не скупятся,— говорятъ ямщики. — Ну, Егоръ, садись! Съ Богомъ! Эхъ, ямщикъ-то какой имъ попался! Хорошимъ господамъ и ямщикъ хорошій... Ну, трогай, Егорка. Счастливо!

Но Егоръ не садится. Вскочивъ въ кибитку, онъ стоя встряхиваетъ возжами, взмахиваетъ кнутомъ и вскрикиваетъ какимъ-то дикимъ, залихватскимъ голосомъ. Съ мѣста лошади берутъ шагомъ, потомъ бѣгутъ нѣсколько саженъ рысью, какъ бы нехотя, съ развальцемъ, такъ что можно подумать, что это предрянныя лошади и что на нихъ нельзя доѣхать скоро. Но вотъ Егоръ взвизгиваетъ еще разъ своимъ молодецкимъ покрикомъ, еще разъ взмахиваетъ высоко въ воздухѣ кнутомъ, встряхиваетъ возжами, — и тройка уже несется въ карьеръ по Милліонной улицѣ. Духъ захватываетъ — такъ быстро она несется. По бокамъ улицы мелькаютъ дома и лавки; проѣзжіе торопливо сторонятся, давая дорогу расходившейся тройкѣ; прохожіе оборачиваются и даже останавливаются, боясь, не задавилъ бы ямщикъ кого-нибудь на улицѣ; многіе неодобрительно покачиваютъ головами; двѣ собаченки съ громкимъ лаемъ несутся рядомъ съ кибиткой; какая-то старушонка, переходящая дорогу, испуганно отскакиваетъ въ сторону и торопливо крестится; голуби, клевавшіе на снѣгу разсыпанный овесъ, всею стаей съ шумомъ взлетаютъ на крышу... Дикая ѣзда! Странное ощущеніе! Какъ-то жутко становится, и въ то же время радостно, а вмѣстѣ съ тѣмъ и немножко совѣстно... И самъ не знаешь, не можешь дать себѣ отчетъ, чему радуешься, и чего боишься, и дѣйствительно-ли стыдно пугать добрыхъ людей...

Но вотъ мы и за городомъ. Ямщикъ останавливаетъ лошадей и, соскочивъ съ кибитки, забѣгаетъ впередъ.

— Колокольчикъ отвязать,— говоритъ онъ:— веселѣй будетъ

43

ѣхать. По Твери-то не дозволяютъ съ колокольцемъ ѣздить, а тутъ можно — тутъ приволье...

И, дѣйствительно, приволье. Пока ямщикъ отвязываетъ поводъ, которымъ до тѣхъ поръ придерживался язычекъ колокольчика, я смотрю кругомъ, на разстилающуюся въ сторонѣ отъ дороги снѣжную ширь, надъ которой покоится сѣрое, пасмурное небо. Тихо. Слегка морозитъ. Воздухъ какъ-будто замеръ въ безмолвномъ покоѣ. И какъ-то странно, неловко становится ощущать эту тишину послѣ той дикой, бѣшеной ѣзды... Но только-что ямщикъ, отвязавъ колокольчикъ, подходитъ къ своему мѣсту и заносить ногу надъ облучкомъ кибитки, какъ тройка, встрепенувшись, беретъ съ мѣста въ карьеръ, — и несемся мы уже не по ровной дорогѣ, какъ въ городѣ, а по сугробамъ, ухабамъ и выбоинамъ,— несемся какою-то безумною скачкой... Сидѣть въ кибиткѣ уже нѣтъ возможности: мы лежимъ на сѣнѣ, и насъ подкидываетъ то вправо, то влѣво, то подбрасываетъ на мѣстѣ. Смотрѣть

44

также нельзя: въ кибитку изъ-подъ лошадиныхъ копытъ врываются комья снѣга, попадая и въ пальто, и въ башлыкъ, и даже въ лицо, осыпая насъ и превращая сѣно въ какую-то сѣроватую, грязную массу. Я щурюсь и только изрѣдка, когда рѣшаюсь немножко открыть глаза, передъ нами мелькаютъ лошадиныя гривы, развѣваясь надъ шеями, и заложенныя назадъ конскія уши, и шлеи, подпрыгивающія надъ лошадиными крупами, и комья снѣга, летящія изъ-подъ копытъ въ кибитку и надъ кибиткой, и возжи, болтающіяся въ рукѣ Егора... Но я уже снова закрываю глаза,— такъ ихъ колетъ и рѣжетъ снѣжною пылью. Отъ тряски и качки башлыкъ поминутно сползаетъ на лобъ. Поправляешь его рукой, а онъ весь запорошонъ снѣгомъ; снѣгъ пристаетъ къ рукѣ и тотчасъ же таетъ на ней: спрячешь ее въ карманъ — и карманъ мокнетъ. Такъ непріятно рукѣ! И лежать неудобно. Отъ этого напряженнаго состоянія дѣлается жарко и неловко, даже чувствуется усталость, ѣхать уже надоѣло. Скорѣй бы Чудинки! Тамъ Матвѣй, навѣрно, ужъ давно ждетъ насъ. Домашняя кибитка удобнѣе: въ ней есть сидѣнье, она обита внутри синимъ сукномъ, а не такимъ полосатымъ и грязнымъ тикомъ, какъ эта. Да и лошади съ-виду красивѣе и не скачутъ такъ бѣшено, какъ ямскія. Какихъ лошадей папаша выслалъ за нами? Должно быть, Хомяка, Чистяка и Рязанца: онъ всегда велитъ запрягать ихъ въ дальнюю дорогу. Повезутъ онѣ насъ степенно, не спѣша, и Матвѣй будетъ покрикивать... Домой пріѣдемъ ужъ вечеромъ. Насъ будутъ ждать съ нетерпѣніемъ. И теперь уже ждутъ. Первый выбѣжитъ Ѳедорычъ и станетъ помогать намъ вылѣзти изъ кибитки, а когда мы войдемъ въ сѣни, къ намъ выбѣгутъ и папаша, и толстушка-Соня, и ея новая гувернантка. Мы кинемся къ нимъ и будемъ крѣпко, крѣпко съ ними цѣловаться. А потомъ вскорѣ придутъ повидаться съ нами птичница Прасковья, и глухо-нѣмой конюхъ, и староста Петръ Андреичъ, и всѣ прочіе дворовые. И намъ придется съ ними со всѣми перецѣло-

45

ваться. Но отчего-это дверь въ залу заперта? Тамъ, навѣрно, елка приготовлена... О, я знаю, папаша сейчасъ схитритъ и что-нибудь да выдумаетъ... Вотъ онъ говоритъ:— «Ну, дѣтки, раздѣлись? Пойдемте теперь прямо въ дѣтскую: въ залѣ сегодня не топлено и очень холодно...» И вовсе нѣтъ! Тамъ, навѣрняка, топлено и тепло, а просто, папаша это все выдумалъ, чтобы сдѣлать намъ сюрпризъ. Не даромъ онъ такъ у двери стоитъ и заслоняетъ ее спиной. Охъ, какой, право, папаша хитрый!..

Если бы я не занялся этими мыслями, то дорога до Чудинокъ, навѣрно, показалась бы мнѣ очень длинной и скучной; но такъ какъ я, по своему обыкновенію, замечтался, то и не замѣтилъ, какъ мы приблизились къ станціи. Въѣхавъ въ околицу длинной деревни, Егоръ въ послѣдній разъ взвизгнулъ своимъ страннымъ покрикомъ, весь подался впередъ, встряхнулъ возжами,— и тройка понеслась вдоль деревни такъ быстро, что даже колокольчикъ подъ дугою не успѣвалъ звенѣть. Доскакавъ до почтовой станціи, она вдругъ остановилась со всего размаху, словно встрѣтивъ преграду, чрезъ которую невозможно перебраться.

— Пожалуйте, молодые господа! Какъ предоставилъ!— хвастливо говорилъ Егоръ, оборачиваясь къ намъ:— Вотъ ужъ заработалъ на чаекъ!

Я поднимаюсь на ноги, чтобы выйти изъ кибитки, и вижу предъ собой знакомое лицо, съ длинной, черной бородой.

— А! Матвѣй Тарасычъ!

— Я за него! — весело откликается Матвѣй.— Долгонько, господа, долгонько. Я ужъ тутъ заждался!

— Да нельзя было,— отвѣчаетъ Витя дѣловымъ тономъ:— на одинъ поѣздъ опоздали, а съ другимъ катастрофа случилась...

«Катастрофа»! подумалось мнѣ. — Вотъ такъ слово! Никогда такого не слыхалъ... А я думалъ, что просто вагоны опрокинулись... Съ тѣхъ поръ мнѣ стало извѣстно это слово, и теперь

46

всякій разъ, когда я его слышу или проговорю, мнѣ невольно вспоминается, какъ мы входили по кривому, обледенѣвшему крылечку на почтовую станцію. Пріемная тутъ была убрана еще бѣднѣе, чѣмъ въ Твери. На столѣ пыхтѣлъ большой, зеленоватый отъ грязи, самоваръ, пуская паръ во всѣ щелочки. Матвѣй вошелъ вслѣдъ за нами и, указавъ на него, сказалъ:

— Вѣдь, вотъ, пока васъ поджидалъ, разъ шесть подогрѣвали, чтобы къ вашему пріѣзду горяченькій былъ. И покушать вамъ привезъ. Небось, покушать охота, сударики?

— Да, хорошо бы.

— Какъ-же! Безъ этого нельзя же. Вѣдь еще тридцать двѣ версты осталось. Не ближній свѣтъ. Часа три съ половиной проѣдемъ.

— Что такъ долго?

— Снѣжно больно. И-и-и, какъ снѣжно! Просто, и сказать нельзя. Проселокъ, дорога наѣзжена плохо, тройкой въ рядъ тѣсно, надо гусемъ запрягать, а гусемъ — сами знаете — какая же ѣзда? Тяжело.

Говоря это, Матвѣй подалъ намъ дорожный ларчикъ съ пирожками.

— Сестрица ваша сами укладывать изволили, своими ручками,— сообщилъ онъ.— Кушайте на здоровье, а я пойду закладывать.

Вкусными показались мнѣ эти помятые, слежавшіеся въ дорожномъ погребцѣ пирожки. Можетъ быть, потому особенно пріятно было истреблять ихъ, что они были свои, Ивановскіе, а можетъ быть — я просто проголодался, и дали-бы мнѣ тогда хоть казенный, гимназическій пирожокъ, я и его съѣлъ бы съ удовольствіемъ.

Но мнѣ не сидѣлось въ комнатѣ. Пока Витя заваривалъ чай, я, съ пирожкомъ въ рукѣ, вышелъ на крыльцо посмотрѣть, какъ Матвѣй запрягалъ лошадей. Тишина стояла въ деревнѣ. Только

47

слышалось, какъ скрипѣлъ очепъ на колодцѣ да позвякивала желѣзная бадья о деревянный срубъ. Я посмотрѣлъ въ ту сторону: это Егоръ доставалъ изъ колодца воду. Переливъ ее изъ бадьи въ ведро, онъ поднесъ его лошадямъ.

— Егоръ, Егоръ!.. Что ты дѣлаешь? Развѣ можно теперь лошадей поить?— закричалъ я ему: — вѣдь, онѣ вспотѣвши... Ты ихъ опоить можешь.

— Да я ихъ не пою,— отвѣчалъ онъ спокойно: — я только маленько... сердечки имъ залить... а то онѣ, вишь, какъ запышамшись, сердешныя.

Дѣйствительно, лошади, казалось, еле стояли на ногахъ: опустивъ головы, онѣ быстро и коротко дышали, а надъ ихъ спинами паръ вился клубами. Признаться, я даже разсердился на Егора и пошелъ жаловаться Витѣ. Но Витя вовсе не такъ горячо отнесся къ этому.

— Ну, вотъ!.. Ямщикъ весь свой вѣкъ при лошадяхъ, да будетъ тебя слушаться! Садись-ка лучше чай пить.

Но до чаю ли мнѣ было, когда ко мнѣ уже доносился звонъ бубенцовъ и колокольчика на дворѣ? Я глотнулъ изъ чашки раза два, три. Показалось горячо, и я вовсе пересталъ пить, а усѣлся у окошка, съ нетерпѣніемъ ожидая, когда покажется наша кибитка. И вотъ она показалась. Или нѣтъ: сперва показалась передняя гусевая лошадь — (я сразу узналъ въ ней Рязанца), потомъ вторая, вороная, съ бѣлой задней ногой — (это Чистякъ!), а третья, въ корню, навѣрно будетъ Хомякъ: это ужъ неразлучная тройка. Такъ и есть! Лохматая грива, выгнутая спина, короткія, толстыя ноги — да, это онъ, Хомякъ! Я, вѣдь, и раньше думалъ, что папаша именно эту тройку вышлетъ.

— Ну, сударики, покушали? Пожалуйте, готово!— говорить Матвѣй, входя. — А я вещи вынесу. Эхъ, ларчикъ! старинный! — добавляетъ онъ, взявшись за погребецъ.— Когда мы съ папашенькой вашимъ въ судьяхъ служили, всегда его съ собой въ

48

дорогу брали. Да и потомъ, когда наши дѣти, братцы ваши старшенькіе, въ корпусѣ учились, имъ завсегда въ этомъ ларчикѣ пирожки посылались.

При этихъ словахъ Матвѣя, мнѣ вспомнился «господинъ Мы»: какъ «господинъ Мы» не отдѣлялъ себя отъ начальства и говорилъ ученикамъ «мы васъ выпустимъ», такъ и Матвѣй, старый кучеръ, оставшійся служить у папаши послѣ уничтоженія крѣпостного права, до того сроднился съ нами, что называлъ насъ «наши дѣти» и разсказывалъ, какъ онъ съ папашей служилъ въ судьяхъ...

VIII. На собственныхъ.

Когда мы выѣзжали изъ Чудинокъ, сталъ подниматься вѣтеръ, шелестя по голымъ придорожнымъ кустамъ и порою занося въ кибитку снѣжныя порошинки. Лошади бѣжали степенно, какъ я и ожидалъ раньше. Матвѣй поминутно покрикивалъ на нихъ:— «впередъ!.. лѣвѣй!.. кудды?!..» и помахивалъ изрѣдка на гусевыхъ длиннымъ пастушьимъ кнутомъ, висѣвшимъ у него на рукѣ. Колокольчикъ звенѣлъ ужъ не такъ бойко, какъ у ямской тройки, а телеграфная проволока, тянувшаяся вдоль большой дороги, (пока мы еще не свернули на проселочную), протяжно гудѣла.

Сидѣть въ кибиткѣ было очень удобно. Я прислонился въ уголокъ и закрылъ глаза. Въ ожиданіи недалекой встрѣчи съ близкими, родными людьми — въ нетерпѣливомъ и радостномъ ожиданіи — мнѣ припоминались ихъ лица такъ ясно, какъ-будто я видѣлъ ихъ передъ собой. Вотъ сестра Соня, толстушка, безъ единой складки на лицѣ, съ ровными, какъ дуги, бровями, съ

49

мягкой улыбкой на алыхъ губахъ и мясистымъ носомъ... Вотъ папашино лицо, съ правильными чертами, бритымъ подбородкомъ, все въ мелкихъ морщинкахъ, съ нависшими усами и бровями, съ серіознымъ, строгимъ взглядомъ... Вотъ онъ сидитъ у стола, задумавшись, ладонью лѣвой руки подперевъ подбородокъ, а пальцами правой (и самъ того, кажется, не замѣчая), барабанитъ по скатерти... И вдругъ — нѣтъ ни его, ни Сони!.. Ихъ лица исчезли... Я усиленно стараюсь вновь припомнить знакомыя черты, но воображеніе отказывается служить мнѣ.

Лишь иногда, словно дразня меня, промелькнетъ то лобъ, то часть носа, то усъ или щека... Эти черты я спѣшу дополнить въ воображеніи другими, — явятся другія, за-то эти исчезнутъ, потомъ снова промелькнутъ на мигъ, и вдругъ какъ-будто удаляются, дальше, еще дальше, и... опять ужъ ихъ нѣтъ...

Когда я открылъ глаза, совсѣмъ уже смерклось. Лошадей вовсе не было видно. Въ сумракѣ выдѣлялась фигура Матвѣя. Кибитку на сугробахъ потряхивало въ стороны и слышалось, какъ полозья и отвода врѣзывались въ снѣгъ.

— Что, Матвѣй Тарасычъ, много еще осталось?

50

— Съ полдороги, пожалуй, ужъ отъѣхали. Часа два еще проѣдемъ.

— Неужели? Два часа еще! Чтожъ такъ долго?

— Снѣжно больно. Лошади вязнутъ. Да еще вѣтеръ поднялся, дорогу заметаетъ. Но-но-но-но! У-у-у! Соколики! Вытягивай!

И длинный кнутъ, прошумѣвъ по снѣгу около кибитки, рѣзко щелкаетъ по спинѣ которой-то изъ гусевыхъ.

Я опять откидываюсь въ свой уголокъ и подъ однообразный звонъ колокольчика погружаюсь въ мечты и думы, а затѣмъ незамѣтно для себя и въ дремоту. Но стоитъ только шуму ѣзды и звону колокольчика прекратиться, какъ я уже вновь открываю глаза.

Мы не ѣдемъ, а стоимъ на мѣстѣ. Пріятное пробужденіе! Мнѣ кажется, что мы уже дома; я поднимаюсь съ мѣста и заношу ногу на облучекъ кибитки, чтобы выйти изъ нея. Но вблизи не слышно ни людскихъ голосовъ, ни стука дверей, ни лая собакъ... Что же это? Гдѣ мы?

— Пріѣхали, Матвѣй Тарасычъ?— раздается въ это время Витинъ вопросъ.

— Нѣтъ еще.

— А что же? Или случилось что-нибудь?

— Нѣтъ, ничего, сударь. Только надо сбѣгать — посмотрѣть, Шоша подмерзла ли. Оттепель эти дни все стояла: у береговъ-то, пожалуй, пооттаяло. Какъ бы намъ въ рѣку не ввалиться. Схожу, посмотрю.

— Какъ же ты тутъ утромъ проѣхалъ, когда за нами выѣзжалъ?

— Да я не здѣсь ѣхалъ, а кругомъ, на Спасъ. Тамъ дальше. А теперь, небось, морозцемъ ледъ-то прихватило — такъ можно будетъ проѣхать.

И, увязая въ снѣгу, Матвѣй сталъ спускаться съ берега къ

51

рѣкѣ. Шаги его, удаляясь мало-по-малу, совсѣмъ затихли. Вотъ подъ дугой слабо звякнулъ колокольчикъ. Вѣтеръ пробѣжалъ и пошевелилъ фартукъ кибитки. Хомякъ, переступивъ съ ноги на ногу, заскрипѣлъ копытами по снѣгу.

— Ну, что, Матвѣй? можно?— крикнулъ Витя.

— Не знаю, надо еще поглядѣть.

Матвѣй, стоя уже на льду, гулко постукивалъ въ него сапогами. Вдали, въ темнотѣ, его вовсе не было видно. И вдругъ...

Вдругъ раздался трескъ, за нимъ слабый торопливый крикъ испуга, а потомъ шумъ и плесканіе воды, словно въ нее упало что-то грузное...

Мы съ Витей переглянулись и въ одинъ голосъ прошептали.

— Ай! провалился...

— Господи Боже!.. Экая напасть!.. Спаси и помоги!.. Царица Небесная!.. Не погуби, Владычица!.. — прорывались торопливые и безпомощные крики Матвѣя сквозь шумъ воды и трескъ льда.

Мы оба опрометью побѣжали къ рѣкѣ по рыхлому снѣгу и, когда были уже внизу, насъ остановилъ крикъ Матвѣя:

— Что вы! Куда? Не ходите!.. ни-ни!..

Онъ почти совсѣмъ уже вылѣзъ изъ воды и лежалъ животомъ на льду, хотя ноги его были еще въ рѣкѣ. Понемногу, съ большими усиліями, кряхтя и причитая дрожавшимъ отъ холода и страха голосомъ, продвигался онъ впередъ по льду на животѣ, осторожно, не мѣняя позы, и уже занесъ-было надъ нимъ одно колѣно. Ему оставалось только поднять изъ воды и другую ногу, какъ вдругъ ледъ опять съ трескомъ подломился, раздалось слабое «ай!» и Матвѣй весь, съ головой, окунулся въ рѣку, а черезъ нѣсколько минутъ снова уже барахтался и плескался въ ней, ища и на-угадъ ловя руками окружавшую его ледяную пелену. Сквозь шумъ воды попрежнему прорывались его слезливые вопли:

52

— Батюшки свѣты! Что-жъ это будетъ?.. Отцы родные!.. Ахъ!.. Безъ покаянья, безъ причастья... Владычица милосердная!.. Спаси и сохрани!..

Но вотъ онъ опятъ уцѣпился за ледъ, притянулся къ нему, сдѣлалъ сильное, отчаянное движеніе впередъ, и въ одинъ мигъ уже лежалъ попрежнему на льду, занося надъ нимъ одно колѣно. Глядя на Матвѣя и не зная, какъ помочь ему, мы въ страхѣ также ахали и охали, но спуститься къ нему не смѣли, чтобы ледъ опять не проломился. Въ нерѣшимости и безпокойствѣ, переминаясь на одномъ мѣстѣ, мы нетерпѣливо слѣдили за Матвѣемъ, какъ онъ вытаскивалъ ноги изъ воды. Вдругъ Витя вскрикнулъ радостно: его осѣнила нежданная мысль.

— Матвѣй Тарасычъ! А кнутъ гдѣ?

— Здѣсь, на льду... А что?

— Держись за тотъ конецъ. Другой-то конецъ у насъ тутъ, подъ ногами. Мы тебя вытащимъ къ берегу.

— Вотъ ладно! Только вамъ, сударь, не вытянуть...

— Постараемся. Держись!

Мы ухватились за конецъ кнута, перекинули его себѣ черезъ плечи и потянули изо всей мочи. Сзади слышно было, какъ полушубокъ Матвѣя терся объ ледъ: значитъ, Матвѣй придвигался къ берегу. Мы прошли только шаговъ пять или шесть, какъ онъ уже крикнулъ:

— Довольно! Вотъ и берегъ!

А черезъ минуту онъ стоялъ подлѣ насъ, цѣловалъ и въ щеки, и въ губы, и даже въ башлыки, обмазывая насъ своею мокрою бородой, и шепталъ со слезами:

— Спасибо... родные!.. Вывезли... А не то опять бы, пожалуй, провалился... Спаси васъ Царица Небесная...

—- А теперь какъ же, Матвѣй?— спросилъ его Витя.— Вѣдь, такъ нельзя: до дому еще пять верстъ, морозъ и вѣтеръ, а ты весь мокрый...

53

Дѣйствительно, Матвѣй дрожалъ всѣмъ тѣломъ и едва могъ выговаривать слова. Слышно было, какъ вода капала съ него на снѣгъ.

— Надо въ Спасъ заѣхать... Тамъ у.. у кого нибудь... брр!..

хол... переодѣнусь тамъ... обогрѣ...

— Ну, живѣй!

И мы, всѣ трое, бѣгомъ направились къ кибиткѣ, вскочили въ нее поспѣшно, Матвѣй повернулъ лошадей назадъ, замахалъ кнутомъ, закричалъ, задергалъ возжами, и тройка понеслась такъ-же быстро, какъ везъ насъ Егоръ на ямскихъ. Кнутъ то-и-дѣло свистѣлъ въ воздухѣ, колокольчикъ бойко грохоталъ, а Матвѣй кричалъ все громче и чаще:

— Эхъ, вы!.. соколики, вывози!.. грабятъ!.. у-лю-лю!.. вытягивай!

Черезъ какія-нибудь пять, шесть минутъ мы остановились у крайней избы. Матвѣй соскочилъ съ кибитки, мимоходомъ стукнулъ въ освѣщенное окно и, подбѣжавъ къ двери, сталъ бить въ нее кулакомъ. У окна показалась чья-то лохматая голова, и глухо послышалось:

— Кто тамъ?

— Отворите! отворите скорѣй! — кричали мы: — помо-

54

гите! бѣда случилась... Скорѣй! впустите! Это мы, изъ Ивановскаго...

Дверь отворилась, и Матвѣй вбѣжалъ въ сѣни, а къ намъ изъ избы вышелъ мужикъ, съ цѣлымъ ворохомъ волосъ на головѣ и съ густой, нечесанной, точно войлочной, бородой.

— А! молодые господа! добро пожаловать! — привѣтливо сказалъ онъ.

— Здравствуй, Емельянъ Макарычъ, — отвѣтилъ Витя:— вотъ, бѣда случилась. Помоги какъ нибудь.

— Пустая бѣда! Ее поправить можно... Пожалуйте въ горницу, господа. А я лошадей приберу.

Мы вошли въ избу. Тамъ Матвѣй, дрожа и тяжело дыша, забрался ужъ на горячую печку и поспѣшно срывалъ съ себя намокшую одежду и обувь.

— Ну, что, Матвѣй? какъ?

— Хорошо тутъ... тепло! бррр... вотъ иззябъ-то!...

— Не простудился бы ты...

— Нѣтъ, ничего... обогрѣюсь — и все пройдетъ.

Конечно, Матвѣю, послѣ неожиданнаго купанья въ Шошѣ, должно было чувствоваться хорошо въ избѣ, да еще на натопленной печкѣ. Но, по правдѣ сказать, тамъ вовсе не было хорошо: изба поражала своею бѣдностью. Жарко, душно и смрадно... въ щеляхъ, между бревенъ — сѣрая, грязная пакля... на потолкѣ — копоть, на стѣнахъ — копоть... отъ лучины — чадъ по всей избѣ... на лавкахъ — сонные ребятишки, кое-какъ прикрытые какимъ-то подобіемъ кафтанишекъ... на полу полушубокъ — очевидно, постель, приготовленная для самого хозяина... посреди избы — самодѣльная висячая люлька... на полкахъ — посуды почти никакой... въ переднемъ углу — закоптѣвшая, совсѣмъ черная икона... Вотъ и вся изба. Невольно думалось: «Господи! какъ-это люди могутъ жить въ такой духотѣ и тѣснотѣ!»... Но они могутъ жить. Это вѣрно. Они и

55

сами живутъ, и другихъ принимаютъ. Вотъ и насъ пріютили. Если бы не они, Матвѣю плохо бы пришлось. Они рады пособить горю, чѣмъ могутъ,— даже хотятъ насъ чаемъ напоить.

— Лушка, сбѣгай-ка живѣй къ Панкратью Савельичу,— говоритъ Емельянъ Макарычъ своей десятилѣтней дочкѣ:— попроси его, чтобъ самоварчикъ мнѣ одолжилъ. Скажи: — «Господа, молъ, заѣхали молодые, Ивана Михайлыча дѣтки, изъ Ивановскаго... кучеръ, молъ, ихній скрозь ледъ провалился... чайкомъ надо напоить... очень, молъ, тятенька у тебя, Панкратій Савельичъ, самоварчика проситъ»... Слышишь?

— Слышу,— откликается Лукерья, выбѣгая въ сѣни и на ходу надѣвая полушубочекъ.

— Да зачѣмъ это, Емельянъ Макарычъ?— говоримъ мы:— Къ чему безпокоиться? Мы и безъ чаю обойдемся.

— Что за безпокойство! Нельзя же безъ этого: обогрѣться надо. У меня гдѣ-то тутъ щепоточка чайку отъ праздника, отъ Спасова дня, оставшись была. Надо поискать, да господъ напоить.

И онъ смотритъ на насъ изъ глубины плотно-окутавшихъ его голову волосъ и бороды такимъ добрымъ, такимъ мягкимъ и ласковымъ взглядомъ, что отказаться отъ его чая, значило бы обидѣть его. Чтобы не обидѣть Емельяна Макарыча, я выпиваю цѣлыхъ двѣ чашки, даже тогда, когда замѣчаю, что его чай со времени Спаса Преображенія, т.-е. отъ 6-го августа, къ рождественскому сочельнику успѣлъ ужъ порядкомъ выдохнуться и пріобрѣлъ какой-то травянистый вкусъ и сѣнной запахъ.

— Кушайте, родимые... въ накладку кушайте, — потчуетъ насъ Емельянъ Макарычъ. — По нашему-то, въ прикусочку, небось, не привыкли, не умѣете?

Сдаваясь на его усердное угощеніе, я пью его травку, а самъ думаю: «Однако, этотъ чай хуже казеннаго... А я во-

56

ображалъ, что хуже казеннаго чая на всемъ бѣломъ свѣтѣ нѣтъ! Должно быть, теперь — какъ-разъ теперь, въ эти самыя минуты — пансіонеры, которые остались на праздники въ гимназіи, пьютъ чай. Бѣдные! тамъ сидятъ... А мы ѣдемъ... И скоро пріѣдемъ. Вотъ только Матвѣй отогрѣется — и мы отправимся».

Мало-по-малу, впечатлѣніе печальнаго случая съ Матвѣемъ снова смѣняется во мнѣ ожиданіемъ пріѣзда домой, и я начинаю нетерпѣливо поглядывать на печку, откуда по временамъ слышится, какъ Матвѣй откусываетъ сахаръ. Ему этотъ чай, должно быть, нравится, потому что онъ, то и дѣло, протягиваетъ съ печки руку съ пустой чашкой, а затѣмъ вскорѣ принимаетъ отъ дѣвочки Луши чашку, ужъ полную. Но вотъ Матвѣй совершенно отогрѣлся и начинаетъ одѣваться. Емельянъ Макарычъ даетъ ему все свое: и полушубокъ, и сапоги, и шапку.

— Все равно, завтра пришлешь, — говоритъ онъ спокойно.

Мы благодаримъ Емельяна Макарыча и выходимъ.

— Матвѣй, голубчикъ, нельзя ли поскорѣй?— прошу я.

Признаться, я въ душѣ опасаюсь, что мы опоздаемъ къ елкѣ: теперь я уже ни на минуту не сомнѣваюсь, что елка у насъ непремѣнно будетъ и, усѣвшись въ кибитку, пускаюсь въ догадки, что мнѣ подаритъ папаша. Лучше всего мнѣ хотѣлось бы получить ружье — настоящее, заправдашнее ружье... О! я каждое утро буду стрѣлять изъ него! Я вѣдь ужъ не маленькій...

Теперь мы ѣдемъ другой дорогой — не на Поповку и Волково, а на Лыткино. Эта дорога мнѣ не такъ хорошо знакома, какъ та, и я хоть и вглядываюсь старательно по сторонамъ, но не узнаю мѣстъ. Матвѣй гонитъ лошадей лихо. Какихъ только покриковъ онъ не выдумываетъ! И — «эхъ, вы, варвары!» и

57

«голубятки», и «соколики», и «милыя», и «канашки»... Кнутъ свиститъ и щелкаетъ въ воздухѣ. Колокольчикъ звонко заливается. Отвода шумятъ, прорѣзываясь сквозь снѣжные сугробы. Вотъ слышится тпррр...

— Что, Матвѣй?

— Ворота надо отворить.

Значитъ, мы уже у Лыткина. Итакъ — всего одна верста осталась! Въ радости я хватаюсь за Витину руку.

— Что, Коля?

— Витечка! Милый!.. сейчасъ пріѣдемъ!

— Сейчасъ, дорогой,— отвѣчаетъ Витя.

И я замѣчаю, что голосъ его немножко дрожитъ. Значитъ. и онъ радъ, даромъ-что молчитъ всю дорогу. Въ нетерпѣньи я слушаю, какъ скрипятъ ворота и какъ Матвѣй медленно возвращается, съ шумомъ проваливаясь въ снѣгъ. Мы въѣзжаемъ въ околицу, поворачиваемъ налѣво, минуемъ рядъ избъ съ освѣщенными, крошечными окошечками, а потомъ — небольшое поле, а потомъ — мелкій лѣсокъ, гдѣ мы весной слушали соловья, лѣтомъ же собирали грибы,— лѣсокъ, который мы очень любили за то, что въ немъ водится много подберезовиковъ и бѣлыхъ... Тутъ уже все знакомо — каждая полянка, каждое деревцо... Тутъ все наводитъ на воспоминанія... А вотъ и поле. Это ужъ наша

58

земля. Здѣсь прошлымъ лѣтомъ былъ посѣянъ овесъ. По сторонамъ дороги кое-гдѣ торчатъ изъ снѣга столбики, обозначающіе десятины. Вотъ, на этомъ столбикѣ, у перекрестка двухъ дорогъ, я сидѣлъ лѣтомъ, когда папаша взялъ меня съ собою въ поле и угощалъ поденщиковъ водкой передъ обѣдомъ. Помнится, какъ я внимательно смотрѣлъ на ихъ загорѣлыя лица и, слушая ихъ веселыя шутки и прибаутки, удивлялся, какъ еще они могли говорить и шутить послѣ такой работы...

Ай! что это? гора? Значитъ, сейчасъ мостъ и мельница, а потомъ и церковь, и садъ, и домъ... Да! намъ уже слышно, какъ вода на плотинѣ шумитъ и клокочетъ, какъ передняя гусевая стучитъ копытами о половицы, а затѣмъ и кибитка грохочетъ по деревянному мосту... Вотъ налѣво мельница, а справа старая, раскидистая ива, въ тѣни которой мы такъ любили сидѣть и любоваться маленькимъ водопадомъ на плотинѣ. Вотъ и еще гора, а на ней изъ темнаго фона деревьевъ выдѣляется что-то высокое, бѣлое. Это — церковь. Я хочу перекреститься и снять кэпи, но башлыкъ не пускаетъ его съ головы. Около церкви виденъ высокій крестъ на могилѣ тети Ляли, которая заболѣла и умерла два года тому назадъ, пріѣхавъ погостить къ намъ въ Ивановское. И мнѣ вспоминается ея худое, желтое, точно восковое лицо, съ строгими, спокойными чертами, когда она лежала въ гробу; а вмѣстѣ съ тѣмъ вспоминается мнѣ то же лицо, живое, съ легкимъ, нѣжнымъ румянцемъ, съ кроткою улыбкой, съ глубокимъ, безконечно-добрымъ взглядомъ и неизмѣнной лаской на устахъ... «Царствіе ей небесное!» шепчу я обычное пожеланіе и осѣняю себя крестнымъ знаменіемъ. А глаза мои ужъ переходятъ на темную стѣну, которая тянется вдоль дороги. Это — садъ. Вотъ та канавка у забора, гдѣ я срывалъ себѣ розгу, которая «пахла осиной». А за садомъ поворотъ налѣво, изгородъ, калитка. На дворѣ слышенъ лай собакъ. Вотъ и домъ!.. Что-жъ это? Зала не

59

освѣщена... Значитъ, ёлку еще не зажгли? А можетъ быть, ужъ потушили?...

— Тпррр!— кричитъ Матвѣй.

Съ крыльца кто-то сбѣгаетъ съ подслѣповатымъ фонарикомъ въ рукѣ: мнѣ слышится:

— Пожалуйте, господа честные!.. Ну, слабость, вылѣзай. Дай-кось, я тебя выну, сердешный. Что? укачало?

И бритое, морщинистое лицо Ѳедорыча смотритъ на меня такъ ласково, такъ любовно!..

IX. Въ родномъ кругу.

Дома все оказалось такъ, какъ я ожидалъ и рисовалъ раньше въ своемъ воображеніи. Насъ обнимали и цѣловали всѣ поочередно, и мы поперемѣнно кидались отъ одного къ другому, здороваясь и цѣлуясь. Со всѣхъ сторонъ сыпались вопросы и восклицанія, смѣхъ и шутки. Внѣ себя отъ радости и почти не умѣя дать себѣ отчета въ происходившемъ, я видѣлъ передъ собой веселыя, улыбавшіяся лица, что-то отвѣчалъ на вопросы, что-то

спрашивалъ, что-то разсказывалъ, а самъ поглядывалъ на дверь, ведшую въ залу... Противъ моего ожиданія, она была отворена, тамъ было темно, а папаша вовсе не старался заслонить спиною входъ туда... «Странно! кажется, пора бы ужъ», — подумалось мнѣ.

60

— А теперь вамъ, ребятки, чайку надо съ дорожки напиться, да и на боковую... Я думаю, устали?— говоритъ папаша.

«Какъ? на боковую?.. значитъ, спать ужъ?...— А елка? а ружье?.. или, можетъ быть, послѣ чаю будетъ елка, а потомъ ужъ спать?»— закидываю я себя догадками.

— Ну, ребятки, пойдемте въ залу. Андреянъ, тамъ надо лампу зажечь. А что? самоваръ поставленъ?

— Сейчасъ готовъ будетъ-съ.

— Раздѣлся, рыжакъ?— спросилъ меня папаша.

— Раздѣлся, папашечка.

— Ну, разскажи мнѣ теперь, какъ ты учился?

И онъ пытливо посмотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза. «А! — подумалъ я: — понимаю! Онъ хочетъ узнать и наградить меня за хорошее ученье! Значитъ, елка навѣрно будетъ!»— И я смѣло отвѣтилъ:

— Хорошо, папаша!

— Хорошо?.. Гм... Лучше, чѣмъ дома при Марьѣ Ивановнѣ?

— О, лучше! Какъ можно!.. Я отлично учился!

Отъ восторга я чуть даже не захлебнулся.

— Отлично?! — переспросилъ папаша: — вотъ, за это молодецъ. Поди сюда, я тебя поцѣлую. Значитъ, я за тебя не даромъ въ гимназію деньги плачу. И велъ себя хорошо?

— Прекрасно, папаша! Мнѣ за поведеніе каждый мѣсяцъ пятерку ставили.

— А за это и дважды, и трижды, и четырежды молодецъ!

Папаша цѣлуетъ меня при всѣхъ въ лобъ. А я, слушая его похвалы, думаю въ горделивой радости: — «Ну, значитъ, елка навѣрно будетъ! Теперь и сомнѣваться нечего!..» Успокоившись на этотъ счетъ, я сажусь за столъ пить чай. Съ дороги и съ усталости вкуснымъ кажется мнѣ онъ — съ густыми сливками, малиновымъ вареньемъ и заварнымъ кренделемъ. За чаемъ Соня говоритъ намъ:

61

— Витя, Коля! какіе я вамъ сюрпризы приготовила! Только вы не сердитесь: какъ съумѣла, такъ и сдѣлала. Я сама работала.

«Знаю, знаю!— думается мнѣ:— это я увижу сейчасъ... послѣ чаю, когда елку зажгутъ...»

Между тѣмъ, Витя разсказываетъ и о гимназіи и про ямщика Егора, и о «катастрофѣ» на желѣзной дорогѣ, и про «катастрофу» съ Матвѣемъ, и про «Подснѣжникъ». Всѣ смѣются, слушая о томъ, какъ я тащился съ чемоданомъ по снѣгу. Смѣюсь и я, и теперь уже не сержусь и не досадую на Витю. Наконецъ, чай отпитъ, и папаша говоритъ:

— Ну, дѣтки, спать пора... А завтра пораньше встанемъ и къ обѣднѣ поѣдемъ...

Тутъ ужъ я не могу удержаться, и у меня какъ-то невольно вырывается вопросъ:

— А ружье?

— Какое ружье?

Я сконфуженъ и не знаю, какъ объяснить свой вопросъ. Я и самъ не ожидалъ, что онъ у меня вырвется. А папаша переспрашиваетъ:

— Что ты, рыжакъ, какое ружье?

Но я молчу. Въ залѣ всѣ притихли, ожидая моего отвѣта.

— Ты, милѣйшій, кажется, уже во снѣ бредишь?

— Нѣтъ, папашечка, я думалъ...— начинаю я, но запинаюсь.

— Что же ты думалъ, дружокъ?

— Я думалъ, что у насъ будетъ ёл...

— Елка? А! вотъ оно что!.. Ну, а ружье-то тутъ при чемъ же?

— И что я уже теперь не маленькій...

— Совершенно вѣрно: не маленькій. Поэтому-то ёлки и не будетъ. Мнѣ не мало стоитъ взять васъ домой на праздники. Можете и безъ ёлки обойтись...

Итакъ, вопросъ для меня рѣшенъ... А я-то! Чего-же я-то

62

ждалъ? зачѣмъ надѣялся? къ чему-то строилъ планы, мечталъ... Вотъ неожиданность! Елки не будетъ...

— А все-таки я не понимаю, дружокъ, почему ты о ружьѣ упомянулъ?— продолжаетъ папаша.

— Я думалъ, что вы мнѣ...

— Что я тебѣ ружье подарю?

— Да, папашечка...

Общій хохотъ покрываетъ мой отвѣтъ. И папаша смѣется.

— Иди-ка, братъ, спать, — говоритъ онъ и шутя прибавляетъ: — застрѣльщикъ!

Огорченный и сконфуженный, я отправляюсь въ дѣтскую вслѣдъ за Витей. Тамъ-то мы и находимъ сюрпризы, приготовленные Соней для насъ: у каждаго на подушкѣ лежитъ по маленькому кошельку, связанному изъ голубой шерсти.

— Экая толстушка! какъ она мило связала, — говоритъ Витя. — Ну, хорошо же, за это ей завтра и достанется отъ меня! Я ее такъ расцѣлую!.. И буквы на кошелькахъ вышила.

Когда мы уже лежимъ въ постеляхъ, я никакъ не могу разстаться съ мыслью объ ёлкѣ. Мнѣ мало того, что я вернулся въ родной домъ, что лежу не въ длинной гимназической спальнѣ, а на своей собственной кровати, что комната наша освѣщена не лампой, висящей на потолкѣ, какъ въ гимназіи, а лампадкой, которая теплится передъ стариннымъ кіотомъ: мнѣ мало того, что я только-что былъ обласканъ родными, что съ этими родными я такъ долго и жадно ждалъ увидѣться и, наконецъ, увидѣлся; мнѣ мало того, что завтра послѣ обѣда мы поѣдемъ кататься, а до обѣда я могу читать свой «Подснѣжникъ»... Да, мнѣ мало всего этого: мнѣ еще хотѣлось бы пострѣлять,— а пострѣлять-то нельзя, потому что ружья нѣтъ... Но я все еще не вѣрю этому и обнадеживаю себя, что ёлку и на святкахъ устроить не поздно и что папаша, можетъ быть, нарочно сказалъ, будто ея вовсе не будетъ, а самъ возьметъ и сдѣлаетъ... Да, сдѣлаетъ,— завтра же!

63

Полный такихъ надеждъ, я хочу подѣлиться своими догадками съ Витей и окликаю его:

— Витя!

— Что?

— А, можетъ быть, завтра?

— Что завтра?

— Можетъ быть, папаша завтра сдѣлаетъ?

— Да что такое? — нетерпѣливо повторяетъ онъ соннымъ голосомъ — что сдѣлаетъ?..

— Елку.

— Ахъ, Господи! ты все объ этомъ... Охота тебѣ! Только разбудилъ меня со своими пустяками...

Равнодушно сказавъ это, Витя повертывается на другой бокъ. Вскорѣ по дѣтской ужъ разносится его громкое храпѣніе. Прислушиваясь къ нему, я и самъ мало-по-малу засыпаю, а во снѣ вижу...

Что? конечно, ёлку!.. Не могу же я измѣнить своему обыкновенію и не помечтать: хоть во снѣ — да только бы помечтать!..

[ПОЧИТАТЬ-БЫ!.. РАЗСКАЗЫ И СТИХОТВОРЕНІЯ ДЛЯ ДѢТЕЙ. Н. И. ПОЗНЯКОВА. Третье изданіе, дополненное 3-мя разсказами и 4-мя стихотвореніями. Съ рисунками М. Михайлова, М. Фольбаума и Т. Никитина. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. Девріена. Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 10 іюля 1897 г.]

См.

Рождество 1914. 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5

С Рождеством Христовым 1914, 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5

Позняков Н. И. Весной запахло... (рассказ бабушки) 1897

Позняков Н. И. Из милого далека (воспоминания детства) 1897

Позняков Н. И. Паук Магомета (легенда) 1897

Позняков Н. И. Малыш (рассказ) 1897

Позняков Н. И. Без елки (святочный рассказ) 1897

Позняков Н. И. Первое горе (рассказ) 1897

Позняков Н. И. С того света (святочный рассказ) 1897

Позняков Н. И. В чем сила? (рассказ) 1897

Позняков Н. И. На бедность (рассказ) 1904

Позняков Н. И. Дети золотой глуши (рассказ) 1904

Позняков Н. И. Трофим Болящий (Из воспоминаний) 1904

Позняков Н. И. Киця (с натуры) 1904

Святочные рассказы Н. И. Познякова. Первый визит. 1889

Святочные рассказы Н. И. Познякова. Револьвер. 1901

Подписаться на канал Новости из царской России

Оглавление статей канала "Новости из царской России"

YouTube "Новости из царской России"

Обсудить в групповом чате

News from ancient Russia

Персональная история русскоязычного мира