Сегодня профессор Уолтер в конце лекции внезапно спросил: «Как вы думаете, сколько времени уйдёт на то, чтобы сосчитать звёзды?». Я знал ответ с самого начала. Потому что примерно столько же потребуется, чтобы починить моё сердце. И, когда я осознал это, сразу вспомнил Люси.
Люси, вероятно, не была самой красивой девушкой в пределах Млечного пути. Я вообще всегда считал, что красота — понятие относительное. Но для меня она была особенной. В ней было что-то неземное и одновременно с тем простое и близкое, как колыбельная матери беззвёздной осенней ночью. Она прибыла к нам на станцию после первого курса астрономического университета вместе с другими двумя практикантами. Я на тот момент был без пяти минут кандидат наук, специализирующийся на астрометрии.
Мы поладили далеко не сразу. Я в принципе считал, что девушкам нет места в такой сложной и многогранной науке, как астрономия. Уж слишком часто приходилось слышать от них преисполненный инфантилизма бред о магическом свойстве звёзд. Несмотря на всё великолепие космоса, его нельзя чересчур поэтизировать — вот моё убеждение. Я любил свою работу, любил в ней точность и гордился своей способностью всегда держать в голове координаты небесных тел. Гордился тем, что мог безошибочно отчеканить координаты Сириуса или назвать спектральный класс звёзд Волопаса даже во сне или бреду.
Люси восхищалась всем, что попадало в её поле зрения в обсерватории и за её пределами. Восхищалась не по-научному. Поэтому после первых минут общения с ней мне стало скучно. Весь её живой и пытливый ум предстал передо мной во всей красе только на пятый день практики. Мы последними покинули обсерваторию в тот вечер: я задержался из-за исправления диссертации после обсуждения её с профессором Уолтером, а она с увлечением прокручивала фильм про рождение Солнечной системы в планетарии.
Мы в молчании вышли за порог, и нас тут же встретила, радушно распахнув объятия, чудесная летняя ночь. Сладкий, медовый аромат цветущих акаций, принесённый с юга игривым ветром, пленял собой и чуть кружил голову.
— Вселенная, — тихо прошептала она, восхищённо глядя в бескрайнее чёрное пространство, усыпанное сияющими веснушками-звёздами.
Я тоже задрал голову, но не обнаружил ничего, что могло бы меня так же заинтересовать.
— Что-то новое о ней узнала в фильме? — иронично поинтересовался я.
Люси медленно перевела взгляд на меня и смело заглянула в глаза. Странная мысль поразила тогда мой сухой рациональный ум: «Так вот что есть Вселенная! Она вся здесь, в этих серых глазах, отражающих небо».
— Разве того, что ты держишь в голове адреса небесных тел, достаточно для того, чтобы думать, будто ты всё знаешь о них?
Я рассмеялся.
— Более чем. Мне известно, что звёзды образуются из…
— Газово-пылевой среды, — подхватила она. — А в основе всего — материя. Но это лишь видимая сторона. На самом же деле всё гораздо глубже.
— Не понимаю, — искренне признался я.
— Всё во Вселенной едино, но у каждой отдельной её частицы — своя судьба. Вот мы с тобой — части целого, и были связаны задолго до нашего рождения, но даже не знали об этом до сегодняшнего дня. И росли, и развивались отдельно друг от друга.
Я был совершенно сбит с толку.
— А звёзды здесь причём?
— Они рождаются и умирают, как мы. И порой так же далеки друг от друга, а потому несчастны. Может быть, поэтому по ночам они так ярко светят нам, будто передают приветы от тех, с кем нас разделило время или расстояние.
— Ты говоришь о звёздах так, будто у них есть… душа. Разве можно?
— Конечно, можно. Она же и правда есть.
Я смотрел на её ребяческую улыбку и не мог понять, куда делся весь мой рост, вес, способность трезво мыслить. Меня словно погрузили в невесомость. Впервые в жизни мне нечего было ответить. И чтобы не чувствовать себя полным дураком, я предложил проводить её до общежития. За нами шлейфом тянулся аромат акаций и бледные звёзды мерцали, словно далёкие маяки.
Через два дня я позвал её в кино. Я даже не вспомню точно, что это был за фильм, но до сих пор в памяти жив её мелодичный смех и тонкое запястье, которое целовал на прощание. Восемь лет спустя, вернувшись сюда на цикл лекций профессора Уолтера, я каждый вечер проходил мимо общежития и вспоминал, как часто подолгу стоял и ждал, когда в окнах на третьем этаже погаснет свет. Не знаю, почему мне было тепло от этих окон. Наверное, всё простое и незаметное, а потому настоящее, всегда начинаешь любить с опозданием. А может, потому что когда-то при взгляде на них мое сердце улыбалось, и теперь ему хотелось вспомнить, каково это.
Мы провели с Люси в общей сложности три недели вместе. Я пару раз предлагал ей поужинать в ресторане, но она наотрез отказывалась и вместо этого водила меня по маленьким уютным кофейням с кожаными креслами и клетчатыми пледами.
Как-то раз она принесла на станцию гору печенья. Там были звёздочки, планеты, ракеты. Они разлетелись так быстро, что мне не досталось даже жалкой крошки. На следующее утро я обнаружил у себя на столе красную коробочку, любовно перевязанную атласной лентой. В ней было то самое печенье из песочного теста и крохотная записка с её инициалами.
За три дня до отъезда, она стала ещё более загадочной, без умолку болтала о сверхновых. Я слушал в пол уха и любовался её длинными ресницами и серыми глазами с поволокой, в которых скрывалась печаль. Мне эта печаль была не понятна. Я был уверен, что она не будет грустить о расставании. Что мы оба не будем грустить.
— Ты когда-нибудь задумывался, сколько ночей люди проводят в одиночестве, лёжа в абсолютной темноте и мечтая, чтобы кто-то очень близкий остался? — спросила она в наш последний вечер.
И вновь я не нашёлся, что ответить. Потому что никогда об этом не думал. Мне не знакомо было это чувство. Чувство острой необходимости другого человека рядом. Тогда я ещё не понимал, чего лишусь с восходом солнца.
Утренний поезд увёз её далеко от меня. И вот тогда я понял что она имела в виду, говоря, что звёзды похожи на людей. Мне казалось, я знал о ней всё. Знал точные координаты в пределах обсерватории, чётко видел перед собой красное кирпичное здание общежития и два тусклых окна. Знал цвет глаз, запах волос, хрупкое запястье, родинку на шее. Но не приблизился ни на метр к её душе, а значит, потерял самые важные координаты. Я мог бы разыскать её, мог бы расспросить обо всём, что терзало мне душу, но испугался затеряться в масштабах Вселенной на пути к ней, а в итоге потерялся в самом себе, в выстроенной собственным мозгом железной клетке.
И всё же в одном я был твёрдо уверен: отныне и навсегда все ответы сводятся к единственному верному.
— Бесконечность. Пугающая и болезненная бесконечность — вот сколько нужно времени.
Больше историй на: https://ridero.ru/books/zvyozdy_privedut_nas_domoi/