Врезался в память один день, вернее остаток дня из студенческой жизни, связанный с тополями. В то время, раз в неделю я приходил на переговорный пункт, чтобы позвонить домой, обменяться новостями с родителями. И вот, очередной раз, отсидев около часа в зале ожидания переговорного пункта, я был вызван в одну из кабинок заветной фразой телефонистки. Уже не вспомнить, о чём мы говорили с мамой, но вдруг на мой вопрос, что нового в Зигазе, она ответила короткой, страшной фразой «Тополя спилили» У меня вдруг от этих слов всё окаменело внутри, «Как, совсем спилили! Зачем?», - спросил я. «Да ну их, зла не хватает, ветки им мешали - за провода задевали», - ответила мама, имея в виду очевидно, людей, которые сделали эту работу. Это новость испортила настроение мне надолго. Вернее, в первые часы это известие воспринималось просто как плохая новость. Но чем ближе становилась ночь, тем полнее для меня обрисовывался масштаб трагедии. Это известие было больше чем плохая новость - По мере того, как утихал день и обычные бытовые, учебные вопросы теряли свою силу, приходило понимание, почему известие о спиле тополей так резануло по моим нервам. Я в это время жил в общежитии строительного факультета, со мной в комнате жило ещё два парня из Белорецка, младше меня по курсу. В этот вечер их не было в комнате, они уехали домой в Белорецк. Как только я улёгся и попытался заснуть, на меня с новой силой начала наваливаться волна возмущения, боли и желание действовать. Это было совершенно несовместимо со сном. Сон вообще как будто не собирался ко мне приходить ко мне, я ворочался без конца с боку на бок, голова горела, сердце бешено колотилось. Ко мне приходило осознание того, чем были для меня эти деревенские клубные тополя. Чем глубже я погружался в воспоминания, тем ужаснее было осознание потери. Это кощунство, пилить столетние тополя только потому, что их ветки дотягивались до проводов и могли упасть на них. Неужели нельзя обрезать только ветки, какая безответственность! Почему больше ста лет они не мешали, а сейчас вдруг стали такой помехой, что их спилили напрочь? Устав от бесконечного ворочанья с боку на бок я встал и начал беспорядочно ходить по нашей маленькой комнате. Была уже ночь, она выдалась на удивление тихой. Не было никаких празднований, никто не дрался в коридоре, не танцевали чеченские парни свои горячие танцы. Стояла тишина, только изредка кто-то проходил мимо нашей двери в туалет и обратно нарушая тишину шарканьем шлепанцев. Хорошо, что в эту ночь я остался один. Мне нужно было разобраться в своих чувствах. Я был сам удивлён собственной реакцией на эту новость, если бы парни были в комнате, они мы бы меня отвлекали - задавали бы вопросы, комментировали. То, что я ощущал внутри после этого известия меня удивляло и пугало. До сих пор я не осознавал, как сильно я прирос к своим клубным деревенским тополям. Студентом я всегда радовался, выйдя из поезда на станции, когда находил взглядом вдали их очертания. Тополя были хорошим ориентиром, идя через полдеревни от железнодорожной станции к дому по тротуару, который тянулся вдоль пруда, склада, пекарни, дома быта, можно было всегда видеть их перед собой. Они были приметой дома, где тополя – там дом. И вдруг их нестало. Я пытался смириться с этой потерей, не принимал её, и удивлением задавал себе вопрос - а что такого в этих деревьях, что меня так потрясла их потеря? Почему они мне так дороги? Дом же остался, родители, слава богу, живы, с сёстрами тоже всё в порядке. И пытаясь разобраться в этом вопросе той ночью я вдруг приходил к выводу, что каждый из этих тополей для меня был не просто дерево, они были для меня как старые преданные друзья, моё общение с ними, мое восприятие их, пришедшие в основном из детства, было таким глубоким и таким сильным ,таким личным, что я был потрясён, когда осознал это. Вся моя жизнь разворачивалась под их добродушным надзором. Они видели как новорождённого меня несли из больницы счастливые родители, как я пробовал на дворе учиться ходить, семеня по теплым ровным доскам к протянутым рукам мамы, как убегал в школу, как я сбегал на улицу от старших сестер, как уезжал и возвращался. Вспоминая первый раз так подробно все счастливые моменты проведенные в тени ветвей я нарезал по нашей маленькой комнате круги и не находил себе места. Меня душила обида и возмущение, хотелось сесть и написать гневное письмо в газету «Урал» с осуждением того кто это сделал и того кто приказал это сделать. Как они могли! Неужели не понимают, как много эти поля для меня значат! Сна не было ни в одном глазу, меня слегка лихорадило, как будто я замерзал. Кроме этого праведного гнева, который клокотал внутри меня, была еще одна злость, ещё одно непонимание, которое рвало меня изнутри - злость на самого себя. Какая-то часть меня наблюдала за моим волнением и осуждала его: «Что ты как девочка, нюни распустил, подумаешь, спилили деревья в деревне! Тебе какое дело? Ты, здоровый крепкий деревенский парень, будущий строитель, ты же не ботаник какой-то!» «Ты не понимаешь!» - отвечал я сам себе, «Это больше чем деревья! Они спасали меня, они поддерживали меня в горе, нянчились со мной, разделяли радость!» «Что ты хочешь, опять спрашивал внутренний критик, - чтоб они перед тем как спилить, позвонили тебе, направили бы тебе запрос: «Уважаемый Сергей Николаевич, мы знаем, как много значит для вас эти тополя, вот мы просим у вас разрешения спилить их», - Ты этого хочешь?» Эти простые, злые, честные вопросы ещё больше злили меня, было чувство, что внутри меня что-то сейчас лопнет. «Ну ты б****, поплачь ещё!» - со злостью бросил мне прямо в лицо мой циничный внутренний собеседник. Почувствовав, как глаза набухают влагой, я поднял глаза к потолку и начал усиленно моргать, ком обиды выкатился откуда-то изнутри и запечатал горло. Я попытался сглотнуть его, прокашлялся. Я вдруг зациклился на том, что больше всего в этот момент я хотел что-то или кого-то ударить. Оглядев освещенную светом уличных фонарей комнату и остановившись взглядом на двери антресоли слева от входной двери, я предвкушал, что сейчас подойду и врежу изо всей силы по этой белой глянцевой ненавистной поверхности. Пусть эта поверхность треснет от удара, пусть эти многочисленные слои белой краски лопнут, сломается фанера под ними, пусть эти острые края фанеры и краски порвут кожу на моем кулаке, пусть руке будет больно. Может быть, боль уйдёт из моей груди в руку, подальше от сердца, потому что я устал держать это внутри. Неизбежность и несправедливость произошедшего как две огромные тяжелые плиты, давили меня с двух сторон. Неизбежность - потому что тополя не вечны, их когда-нибудь бы все равно пришлось спилить. Несправедливость произошедшего также была очевидна для меня, хотя и не могла быть объяснена обычным языком. Не помню, как я остановил эту сумасшедшую скачку собственных мыслей, какие слова я нашёл, чтобы успокоиться. Но я сделал это, я ничего не сломал, не заплакал. Помню себя стоящим посреди комнаты в спящем общежитий - я смотрю на городские клёны под окнами комнаты в небольшом парке, залитые жёлтым тоскливым светом фонарей, и прощаюсь со своими деревенскими тополями.