В детстве я часто болела ангиной, чем и нажила себе шумы в сердце. Дачи не было, и родители, наслушавшись докторов, решили отправить меня в санаторий, где болезному дитятке обещался и свежий воздух, и вкусные процедуры, и целая куча веселых друзей.
В реальности вся эта польза оказалась густо приправлена болючими уколами, люголем и щемящей тоской по дому. А еще ежевечерним постом возле дырки в заборе, через которую был виден лишь куст цветущей дурманом соседской сирени да кусок пыльной дороги. По это самой дороге когда-нибудь, но должны же были прийти за мной мама и папа.
С наступлением тепла малышневую группу из общего каменного корпуса перевели в деревянный барак, что, по словам взрослых, было настоящим счастьем. В чем было это счастье, мы так и не поняли, но горячей воды и туалета там не было. Умывались мы из тазика, а чтобы не опрудохались, спать нас укладывали без трусов, ставя одно большое ведро на всех возле нянькиной койки, в самом начале нашей общей казармы. Моя же раскладушка была в конце. Трикотажная майчонка едва прикрывала пупок. И, если приспичивало, добираться до отхожего места приходилось на корточках, предельно натянув единственную одежонку и сгорая со стыда под ехидные смешки мальчишек. Самые трусливые, перетерпев, обделывались во сне, да так и спали...
Зазаборная наша жизнь протекала на выпасе среди редких сосен и коровьих лепешек: вонючих свежих и ноздреватых черствых, особо привлекательных для пятилетней малышни.
Это были настоящие «зоопарки», густо населенные разнообразными и ужасно манящими жучками-паучками-сороконожками.
Конечно же, нам строго настрого запрещалось и близко подходить к этим «зверинцам». Но нянька, пока мы паслись, хлопотала в бараке. Воспитательница одна, а нас много. Так что отвлечь ее особого труда не составляло. Пока самые бойкие заговаривали Клавдии Петровне зубы, самые шустрые рыскали по округе в поисках редких экземпляров местной фауны. А уж добывали их, как умели.
Вообще, развлечений на нашем пастбище было предостаточно. Можно было играть в больницу и в дочки-матери, и стряпать из всего, что валялось под ногами, или гонять в салочки, то и дело въезжая с разбегу в коровьи мины, или мастрячить из куска опавшей сосновой коры, листа подорожника и палочки кораблик. Жаль, пускать его было негде. Единственная речка-вонючка, заросшая камышами, текла под высоким крапивным обрывом. А еще там, по словам нашей воспитательницы, водились ядовитые змеи. И мы ей верили, но находились и те, кто все равно совершал рисковые вылазки. Но по неподъемным сандаликам, облепленным жирной черной глиной, и по суетливому почесыванию Клавдия их вычисляла, и уже до конца прогулки эти смельчаки сидели возле нее, наказанные.
Но они не унывали, а начинали нести небылицы из прошлой, вольной жизни. Самой завиральной из всех была Наташка. Обладая волчьей пастью и заячьей губой, она и сама была настоящей диковинкой, чем ужасно гордилась и постоянно демонстрировала себя всем желающим.
Врала Наташка самозабвенно и с таким упоением, что даже я, видевшая ее насквозь, частенько заслушивалась, хоть и презирала. Эта самая Наташка, как и большинство малышни в нашей группе, была детдомовской. Но в своих бессовестных и неисчерпаемых завирашках жила она прекрасной принцессой в сказочном дворце.
И был у нее собственный маленький дрессированный шимпанзе в матросском костюмчике, точно такой же, как в фильме «Полосатый рейс».
А еще у нее были: большой говорящий попугай, ручной крокодил, собака овчарка и... волшебная палочка.
И ела Наташка дома одни кокосы и бананы, которые папа, капитан дальнего плавания, большими коробками присылал ей из Африки.
Она не боялась темноты и уколов, ловила шпионов, умела колдовать, проходить сквозь стены и даже летать. Только дома, а в санатории просто… не хотела.
Из-за врожденных изъянов говорила Наташка гундосо и пришепетывая, но зато много и интересно. А Клавдии Петровне это, судя по всему, очень даже нравилось. Все при деле, можно и подремать.
Санаторские даунята и микроцефальчики, густо обмазанные мной соком чистотела (а лечить я уже тогда была большая мастерица), будто бы забывали обо мне в минуты Наташкиного мифотворчества. А это было до слез обидно, и ужасно хотелось вывести несчастную врушку на чистую воду.
И вот однажды случай представился. Наша группа, как обычно перед обедом, паслась в завидной близости от коров, умеющих печь такие дивные лепешки. Наташка заливала, а ее верные лизоблюды и прихвостни слушали, широко открыв щербатые рты…
И вдруг… она вскочила с пенька и закричала во все свое маленькое горлышко, так, что стала видна металлическая пластинка, вставленная в ее знаменитую волчью пасть:
— Мааама! Моя мама приехала!
Я подняла глаза от «жарившихся» на пеньке кузнечиков, недавно принесенных мальчиками с «охоты», и посмотрела туда, куда сейчас были устремлены взгляды всей мелюзги.
Через поляну действительно шла она — самая родная, красивая и любимая на свете.
Еле сдерживая себя от радости, я произнесла, будто припечатала несчастную врушку:
— Нет, это не твоя, а моя мама!
P.S.: Прости меня, Наташка...
05.04.2020
(с) Алена Подобед