После мамы, которая меня родила, и няни, которая вырастила, Марина Тимофеевна, наверное, самый важный человек в моей жизни. Я не могу даже сказать, кто из этих трех женщин для меня роднее, ближе и важнее. Кто для меня сделал больше.
Многие называют себя детьми Семеновой. Я тоже могу без всяких натяжек сказать: я ее ребенок. Продукт, который она создала. Семенова меня воспитала, сформировала мое понимание жизни. Научила быть стойким, великодушным и не то чтобы злым, но в принципиальных вещах несгибаемым. Мне был дан шанс узнать через этого человека огромнейший пласт культуры, и я очень ей благодарен, потому что ту школу, которую я прошел при ней, нигде бы мне было не узнать.
После класса Пестова, который работал со мной очень тщательно, попав в театр, я никак не мог привыкнуть, что здесь все по-другому. Я ходил на классы к разным педагогам, но получал замечания лишь изредка. Мне советовали пойти к Семеновой, но я немного побаивался и решился на это только после того, как она сама позвала у нее учиться. Было это после моего первого спектакля на гастролях в Лондоне в 1993 году. «Мальчик, хочешь, — говорит, — хорошо танцевать? Приходи ко мне в класс». Случайно услышав наш разговор, одна из корифеек театра Нина Сперанская, которая занималась у Марины Тимофеевны, сказала: «Если ты не дурак, ты этот шанс не упустишь».
К Семеновой я попал мальчиком наивным и очень просто относящимся к жизни. У меня была абсолютная уверенность, что я гений, а коли так, мне все должны. Марина Тимофеевна очень быстро развеяла мое заблуждение и объяснила, что я не гений и что никто мне ничего не должен, я сам все обязан взять. Она пояснила: право «брать» я имею потому, что природа наделила меня способностями, которые выделяют меня из ряда других талантливых людей. Но «брать» можно исключительно в тех случаях, если ты очень многое умеешь, а главное — если ты умеешь работать.
Первый день Марина Тимофеевна ко мне присматривалась, и это было смешно. Когда дело дошло до адажио, я безумно старался, поскольку мне очень хотелось понравиться. И я поднял ногу так высоко, как только мог. Марина Тимофеевна подошла, пристально посмотрела и промолвила: «Девоньки, а ну, поднимите ноги, у нас уже мальчики держат ноги выше, чем вы!».
Потом началась история, через которую проходили все. Сначала она тебя как будто не замечала. Сама позвала и вроде как проверяла, будешь ты ходить или нет. Потом в определенный момент, когда увидела, что ты ходишь, она начинала тебя хвалить, но как! Лучше тебя нет в мире никого: и Павлова, и Кшесинская, и Уланова, и Васильев с Нуреевым рядом с тобой никто. Как бы ты ни упал мордой в пол, она говорила: «Вы видели, КАК он упал?» И наблюдала, как будешь себя вести. Проходило некоторое время, и наступал следующий этап — она начинала тебя уничтожать: что бы ты ни сделал, ты ужасно выглядишь, руки у тебя короткие, а голова пришита не в том месте. И это продолжалось безумно долго. Но Нина Сперанская все время повторяла: «Терпи! Не смей уходить! Стой!» А когда я через все это прошел, начались совсем другие отношения, и Марина стала мною заниматься.
Ее класс был моделью взаимоотношений в театре, как бы театром в театре. Там всегда была очень жесткая дисциплина и строгая иерархия: балерины, солистки, кордебалет, и у каждого — свое постоянное место, раз и навсегда определенное Мариной Тимофеевной.
Она ходила на все наши спектакли, смотрела, как мы репетировали с другими педагогами. Когда ее спрашивали: «Зачем вам это нужно?» — отвечала: «Я должна все знать, у меня на все должно быть свое мнение». Ее оценок в театре боялись, ее ремарки были всегда точны и остры, а замечания нередко ставили в тупик. Она могла показать на какую-нибудь мышцу и сказать: «Вот здесь убери». И ткнуть пальцем в точку, в двух сантиметрах от этой, с репликой: «Вот это вытащи». По-началу я долго не мог понять, что она говорит, что показывает, хотя легко схватывал визуально. Обычно она сидела у рояля, очень редко вставала, и все комбинации показывала на руках. В классе был «переводчик», который раскладывал эти комбинации подробно и переводил с языка жестов на язык движений. Когда с этим немного освоился, таким переводчиком стал я.
Семенова учила меня ремеслу круглые сутки. Заставляла анализировать классы, которые мы делали, сидеть у нее на репетициях. Объясняла, почему надо делать так, а не иначе. Я ей постоянно словно экзамен сдавал. Она могла в любой момент сказать: «Коля, придумай комбинацию», — и я должен был тут же ее показать. Хотя на уроках ее собственные комбинации были столь уникальны, что придумывать свои казалось кощунством.
Никто не знал устройства человеческого тела так хорошо, как Марина Тимофеевна. И можно было всегда быть уверенным в том, что пока ты работаешь с Семеновой, твое здоровье в надежных руках.
Она владела уникальным секретом «музыкальности мышц». Концертмейстер в ее классе никогда не играл балетную музыку, так как мышцы к ней привыкают. В музыке она задавала такие акценты, которые заставляли мышцы работать по-другому, и это служило гарантией их многолетней сохранности.
Педагогический метод Семеновой определяли ее эстетические идеалы, подкрепленные конкретными знаниями и опытом. Хорошая выворотность — одно из важнейших профессиональных качеств для балерины, но это не значит, что нужно очень сильно выворачивать ногу или делать слишком высокий батман — это нарушает гармонию.
Семенова всегда была поклонницей античности, эллинской гармонии и красоты. В молодости она путешествовала по Греции и Италии, изучала скульптуру. Когда мы вместе бывали в музеях, она всегда мне объясняла, что ей нравится и почему. Например, мы подходили к статуе, и она говорила: «Вот видишь эту линию? Это идеал женской фигуры. Когда станешь педагогом, добивайся, чтобы эта линия непременно проявилась».
Когда она узнала, что, по настоянию мамы, я начал учиться в институте, а после ее смерти решил бросить учебу, она не позволила мне это сделать. В конце года, после экзаменов в Московском хореографическом училище его директор Софья Николаевна Головкина пригласила нас с Мариной Тимофеевной на чай у себя в кабинете, и во время чаепития Семенова ей сказала: «Сонь, я слышала Коля учится у тебя в институте». — «Ну, да», — ответила Головкина. «А можно, я буду вести у него театральную практику? Мне не нужна зарплата, я просто так его поучу. Сама, в театре». — «Ну конечно, — сказала Головкина, — с большим удовольствием!»
Я ужасно обрадовался. «Какая, — думаю, — Марина Тимофеевна хорошая! Отмазала меня от посещения института!» Но я даже не представлял себе, какой ад начнется в моей жизни. С того дня и до тех пор пока Марина Тимофеевна не перестала приходить в театр, каждая наша встреча превращалась в своеобразный урок. Если у нее находилось свободное время и оно совпадало с моим, мы обязательно шли заниматься, в какой бы стране мира ни находились. Иногда, уже после спектакля, я танцевал ей вариации прямо в гостиничном номере. Семенова всегда жила в люксах, и места для танцев там было достаточно.
В своей работе с балеринами она неизменно следовала тем принципам, которым учила меня. В то время любимой ученицей Семеновой была Галина Степаненко. Марина Тимофеевна сажала меня рядом с собой, когда репетировала с Галей ее роли. А я Галю тогда не воспринимал. Это была совсем не моя эстетика. Но Марина Тимофеевна смогла меня убедить в том, что это хорошо, научила уважать эту балерину и заставила посмотреть на балет с совершенно иной точки зрения. Когда в 1994 году Галя впервые вышла в «Раймонде» — говорю как зритель, — я был просто потрясен. По музыкальности так, должно быть, танцевала когда-то только сама Марина. Дело в том, что Галя — балерина настолько виртуозная, что никаких проблем с техникой у нее не было — она могла и скрутить, и прыгнуть, и станцевать вариацию два раза подряд... Но Марина облекла ее танец в такую дымку, что мы все буквально открыли рот. Позднее такой же восторг и удивление вызвало ее выступление в «Сильфиде». Зная, что Галя обладает очень красивым полетным прыжком, Марина Тимофеевна выстроила ее роль так, что она все время была в воздухе.
Одним из интереснейших профессиональных уроков стала для меня одновременная подготовка Галины Степаненко и Инны Петровой в балет «Раймонда». Две совершенно разные танцовщицы с абсолютно разными индивидуальностями, а роль одна. На их примере Марина Тимофеевна учила меня, как правильно преподнести один и тот же танцевальный текст с разными нюансами. Я сидел на репетициях, а она подробно объясняла мне, почему сделала то или иное замечание. Позднее, когда я стал партнером двух этих балерин и танцевал с ними одни и те же партии — Джеймса в «Сильфиде», Голубую птицу в «Спящей красавице», Альберта в «Жизели», она тоже «пристраивала» меня к ним совершенно по-разному. Делалось это всегда с большим юмором, иногда даже издевательски-иронично, но с единственной целью, — что-бы я понял, что к разным людям необходим разный подход. Нельзя всех ровнять под одну гребенку. И при этом, основываясь на собственном опыте, она часто повторяла: «Никогда не верь ученикам — обязательно предадут. А когда такое случится — не бери близко к сердцу».
Учеба у Семеновой стала для меня продолжением школы, которую я прошел в училище, когда педагог не только направляет тебя в профессии, но и участвует во всех твоих делах.
...Как-то Марина Тимофеевна увидела, что я в очередной раз занимал у кого-то деньги. Она поинтересовалась, почему. Я объяснил, что мне не хватает, маленькая зарплата. Она спросила: «А на какой ты ставке?» — «На самой низкой». — «Как на самой низкой?!» Я уже три года танцевал все ведущие партии, но ставку мне не поднимали. Закончился класс, в дверь вошла Галина Сергеевна, и Марина, обращаясь к ней, вдруг говорит: «Галя, ты что сегодня делаешь?» — «У меня перерыв». — «Пошли вместе делать Кольку солистом». И Галина Сергеевна пошла. Они вместе вошли в кабинет к Васильеву, поговорили с ним, вышли и сказали: «Все, ты — солист!» И меня перевели из самого низшего кордебалета к народным артистам. Я стал не просто солистом — мне дали премьерскую ставку.
Эти две великие женщины в жизни почти не общались, но когда это было необходимо, объединялись и шли за меня воевать!
Со временем наши отношения с Мариной Тимофеевной переросли из общения ученика с педагогом в дружеские. В классе я по-прежнему оставался для нее «мальчиком для битья». Но за его пределами всегда чувствовал ее исключительное к себе отношение.
Сезон 2000—2001 года был для Марины Тимофеевны юбилейным: 70 лет работы в Большом театре. Правда, никаких торжеств по этому поводу не планировалось. Незадолго до этого я начал работать на телевидении и решил для себя, что свой первый сюжет посвящу именно ей.
Съемки шли мучительно. Марина Тимофеевна не любила журналистов, терпеть не могла говорить перед камерой, и это теле-интервью было первым за долгие годы. Во время съемок я не расставался с книгой о ней, по которой сверял даты и факты, а когда все закончилось, попросил ее эту книгу подписать.
Нацарапав два слова, она протянула ее мне. Раздосадованный, я подумал: «Ну надо же, ничего хорошего не смогла мне написать». А когда открыл книгу дома — обомлел. На первой странице аккуратным семеновским почерком было выведено «Люблю Цискаридзе». Эти слова тронули меня до слез.
Марина Тимофеевна знала, что я тоже очень ее люблю. Нас неоднократно пытались поссорить, театр есть театр. Но она знала, что в любой ситуации я вел себя по отношению к ней безупречно. И что еще важно, она знала, что даже когда закончится моя карьера танцовщика, я останусь в театре, что Большой для меня значит ничуть не меньше, чем для нее.
У нас был такой порядок: если Марина Тимофеевна по какой-то причине не приходила в театр, класс давала старшая по возрасту балерина. Но однажды Семенова заявила: «Всё, теперь класс будет давать Коля». Ей тогда исполнилось 95, и она начала потихоньку сворачивать свою деятельность. К этой дате Большой театр выпустил набор открыток с ее фотографиями, на обложке которого Марина Тимофеевна запечатлена в костюме Раймонды. Гордый профиль, раскинутые в стороны руки и лебедиными крыльями рукава.
За автографами к Семеновой выстроилась целая очередь. Увидев меня, она удивилась: «Тебе-то это зачем?» Но я настоял. Марина Тимофеевна взяла ручку, на секунду задумалась и из левого рукава в правый надписала «Марина — Коле», своеобразно нас уравняв. «Я не случайно написала эти слова», — сказала Марина Тимофеевна.
Она мне словно эстафету передала...