I. Красавица.
Маню всѣ называли красавицей. Съ этой похвалой она свыклась съ самыхъ раннихъ дней. Она слышала ее, когда еще, закутанная въ пеленкахъ и кругомъ обложенная подушечками, лежала въ своей маленькой кроваткѣ, моргая большими голубыми глазами, окаймленными длинными, черными какъ уголь рѣсницами. Бывало, всякій, кто, подходя къ ней, заглядывалъ на нее сверху, тотчасъ-же умилялся и, съ улыбкой обращаясь къ Маниной матери, говорилъ:— «Ахъ, какая миленькая! вотъ красавица-то!» А потомъ, наклоняясь къ Маничкѣ, начиналъ расточать ей ласки и похвалы, то нараспѣвъ, то скороговоркой, на какомъ-то странномъ, никому непонятномъ, языкѣ:— «Ма-а-ничка, Маню-юша! Манекъ, тю-тю-тю!.. прелесть ты моя! восторгъ! люсеньки, агу... охъ-тю-люхъ-тюхъ-тю!.. Ахъ,
69
ты роскошь ты моя! ахъ, ты восторгъ ты мой! ахъ, ты красавица!.. бабанюлечки... кинифушечки...».
Прошелъ годъ — Маня начала ходить; пролетѣлъ и другой — она уже говорила,— правда, еще не чисто и не все, однако много ужъ могла говорить, и лепетала безъ умолку. А восторгамъ не было конца. Напротивъ, они все болѣе увеличивались, усиливались. Когда Маня, отставляя еще нетвердо-стоявшую ногу, неловко присѣдала, дѣлая реверансъ; когда она, во время нескончаемыхъ, горячихъ поцѣлуевъ матери, сыпавшихся на нее, морщила брови и нетерпѣливо говорила:— «мамка, не наѣдай», что должно было означать «не надоѣдай», когда она увѣряла, что «Маня не любитъ супу, а любитъ бомбошки»,— тогда всѣ, всѣ рѣшительно любовались ею и восклицали:— «Ахъ, какая прелесть! Ну, ужъ и дочка-же растетъ у васъ! Всякій позавидуетъ... Просто, красавица!...» И мать Мани, Александра Александровна, радостно слушая эти похвалы, съ благодарностью пожимала руки своимъ гостямъ и, привлекая съ себѣ Маню, шептала ей сквозь слезы: —
«Поди сюда, моя красавица...»
Вотъ ужъ Манѣ минуло семь лѣтъ. Она читаетъ довольно бойко и вѣрно списываетъ съ прописей. Она подросла, говоритъ совсѣмъ чисто, умѣетъ также говорить и по-французски и по-нѣмецки, учится играть на фортепіано. Мама часто возитъ ее въ госты, гдѣ Маня играетъ съ другими дѣтьми. Также и Маню нерѣдко навѣщаютъ гости. И куда бы ее ни привезли, кто-бы къ нимъ ни пріѣхалъ — вездѣ и отъ всѣхъ она слышитъ одно и тоже:— «Ахъ, какая красавица!»
Надо сознаться, что причина этихъ похвалъ была основательна, особенно раньше — еще въ то время, когда Маня не донимала ихъ, потому что она была, дѣйствительно, очень хорошенькою дѣвочкой. Розовая, свѣжая, какъ только-что распустившійся бутонъ, съ сіяющею улыбкой на алыхъ, какъ вишни, губахъ, съ веселыми голубыми глазками, надъ которыми, точно
70
стрѣлки, виднѣлись топкія и ровныя черточки бровей, кругленькая, точно яблочко наливное,— вотъ какая была Маня, когда она, плотно закутанная въ пеленки, лежала въ своей кроваткѣ. Такою-же осталась она и къ тому времени, когда ей исполнилось семь лѣтъ. Конечно, она выросла, вытянулась, и волосы у нея отросли и стали виться густыми черными локонами, спадавшими до плечъ, и лицо ея сдѣлалось больше; но оно было такое-же, какъ и прежде,— матово-розовое, съ тонкими стрѣлками бровей надъ большими голубыми глазами, оттѣненными длинными рѣсницами, съ высокимъ лбомъ, съ тонкимъ, словно выточеннымъ, носикомъ, съ алыми губами... Немудрено, что всякій, глядя на Маню, любовался ея живымъ, подвижнымъ личикомъ.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ въ послѣднее время каждый, слѣдившій за нею и знавшій ее раньше, замѣчалъ, что это была уже не прежняя веселая и добродушная Маня. Нѣтъ, въ ея взглядѣ, въ ея движеніяхъ, въ походкѣ и даже въ разговорѣ замѣчалось что-то непріятное, отталкивающее: въ нихъ почти ужъ не свѣтилось прежней доброты и веселости, а проглядывала гордость, требовательность и даже повелительность, какъ-будто лучше ея, Мани, никого ужъ и не было и быть не могло, какъ-будто всякій долженъ былъ стараться угодить ей, она-же могла только принимать услуги, какъ-будто ея слово — законъ, которому всѣ обязаны покоряться... Вотъ что замѣчали въ ней посторонніе, только изрѣдка видѣвшіе ее. А если бы они посмотрѣли на Маню, какъ она вела себя дома, когда никого изъ постороннихъ не было, какъ она иногда грубо обращалась со своей няней, когда та одѣвала ее; если бы послушали, какъ она рѣзко отвѣчала мамѣ на ея замѣчанія, съ какими словами выгоняла изъ своей комнаты горничную Лукерью, не позволяя ей мести полъ; взглянули-бы на нее, какъ она въ изступленіи бросалась на земь, и каталась, и билась, точно какая то бѣсноватая,— то они поняли-
71
бы, что Маня совсѣмъ перемѣнилась... Да дѣйствительно, она такъ избаловалась, такъ много воображала о себѣ, что ее узнать было трудно. Не проходило дня, чтобъ она не сдѣлала нѣсколькихъ сценъ и нянѣ, и мамѣ, и прислугѣ, причемъ всякій разъ слышались ея настойчивые, нетерпѣливые крики: — «Я хочу! я буду! а вы нехорошія, гадкія!., я съ вами разговаривать не стану! убирайтесь отъ меня!.. противныя!..» И она заливалась неудержимымъ, злымъ плачемъ. А вмѣстѣ съ нею плакала и Александра Александровна: ей больно было, что ея любимица, ея красавица такъ безсердечно отвѣчала на общую любовь, — ей больно было, такъ какъ въ тѣ минуты она ясно понимала, что Маню любили всѣ, Маня-же никого не любила...
II. О чемъ она думала ночью.
Завтра именины... Тетя Лида пріѣдетъ, и Женя съ ней, и Варя... А меня не пустятъ... Папа сказалъ, что запретъ на цѣлый день. Очень разсердился. Никогда не сердился, а сегодня вдругъ... И лицо такое серьезное... И головой качалъ такъ тихо
72
и грустно... Онъ сказалъ: «у тебя и сердца-то нѣтъ — нѣтъ у тебя сердца!» Прежде никогда не говорилъ, а сегодня позвалъ и долго, долго дѣлалъ выговоръ... А какъ стыдно-то сдѣлалось! ай, какъ стыдно!..»
Такъ думала Маня. Кругомъ было темно; няня уже давно спала. Манѣ слышалось ея тяжелое дыханіе. Она лежала въ своей постели, раскидавшись, и нетерпѣливо перевертывалась съ боку набокъ. Ей не спалось. Ее томили духота и зной лѣтней ночи. Томилась она и непривычными ей думами. Онѣ назойливо толпились въ ея головѣ, не давая ей покоя:
«Папа сказалъ: — «Не въ этомъ сила. Нужно, чтобъ сердце было красиво и чисто, надо любить другихъ, заботиться о нихъ,— вотъ въ чемъ сила. А съ лица можно быть и уродомъ. Сила не въ локонахъ, и не въ красотѣ, и не въ хорошенькомъ платьѣ, а въ любви, въ добротѣ...» Онъ еще долго говорилъ и подъ-конецъ вдругъ разсердился и ушелъ съ балкона... И дверью хлопнулъ такъ, что даже стѣны задрожали... А завтра запретъ... на цѣлый день!.. Гости пріѣдутъ, будутъ играть въ саду... А выйти къ нимъ нельзя будетъ... Можетъ быть, папа и мамѣ разскажетъ... Какъ стыдно! Всѣ узнаютъ, что нищаго прогнала... Всѣ скажутъ, что злая, гадкая дѣвочка... И никто ничего не подаритъ...»
Тутъ Манѣ вспомнилось, какіе подарки дѣлались ей обыкновенно ко дню рожденія, и къ именинамъ, и на елку. Ей ужъ давно хотѣлось имѣть такую куклу, какую она видѣла у одной
73
дѣвочки,— большую, съ настоящими волосами, заплетенными въ косу,— такую куклу, которая-бы открывала и закрывала глаза и кричала-бы «папа» и «мама». Кукла эта уже была обѣщана ей мамой къ именинамъ.
«И вдругъ придется сидѣть цѣлый день въ дѣтской!.. И ничего не подарятъ,— даже волана, серсо или мячика...»
Маня долго лежала, устремивъ взоръ въ темноту и припоминая все, что произошло въ тотъ вечеръ. Вдругъ до слуха ея донеслось шлепанье туфель. «Должно быть, папа идетъ спать»,— подумала Маня. Она повернула голову. Въ щель подъ той дверью, которая вела въ спальню, виднѣлся свѣтъ: значитъ, и мама еще не затушила свѣчку. И, дѣйствительно, черезъ минуту она услышала ихъ разговоръ.
— А ты еще не спишь?— спросилъ онъ.
— Нѣтъ еще. Книгу читала, — послышался ея голосъ.
— Ахъ, не успѣлъ я тебѣ разсказать, некогда было...
— Что такое?
— Отличилась сегодня, пока ты въ городъ ѣздила за покупками, отличилась наша «красавица», нечего сказать!
Маня такъ и насторожилась. Кровь бросилась ей въ лицо. Стало ужасно стыдно. Она внимательно и съ удивленіемъ слушала, какъ говорилъ отецъ голосомъ, въ которомъ звучала досада:
— Вотъ, что вы надѣлали вашими похвалами и восторгами! Въ конецъ испортили дѣвочку!.. Она ужъ и Богъ вѣсть, что о себѣ воображаетъ!
— Да что такое? что случилось? — спрашивала мама.
—- Да помилуй! Ужъ я, кажется, никогда ей никакихъ выговоровъ не дѣлалъ... Но сегодня, понимаешь-ли... сегодня даже разсердился... Это меня, просто, до глубины души возмутило!
И папинъ голосъ прозвучалъ такъ громко, что мама замѣтила:
74
— Тише, тише, Владиміръ Гавриловичъ! Ты Маню разбудишь.
Послѣ этого ихъ разговоръ продолжался шепотомъ, и Маня уже больше не слышала, что разсказывалъ папа. Но она догадывалась, о чемъ онъ говорилъ: она хорошо знала, что «возмутило его до глубины души».
Маня ясно помнила, какъ, прыгая днемъ въ саду черезъ веревочку, увидѣла, что къ забору подошелъ нищій, Это былъ старикъ низкаго роста, сгорбленный, босой, прикрытый изодранными, висѣвшими до земли лохмотьями, съ грязной, холщевой сумой черезъ плечо и съ длинной, суковатой палкой въ костлявой рукѣ. Онъ остановился у забора и протянулъ несмѣлымъ голосомъ:
— Подайте, барышня добрая, Христа ради.
Въ какихъ-нибудь двухъ шагахъ отъ себя Маня увидѣла его лицо, въ глубокихъ морщинахъ, съ жидкою сѣдою бороденкой, съ маленькими глазками, красными отъ вѣтра. Онъ былъ безъ шапки. Совершенно-голое темя его блестѣло на солнцѣ, а жидкіе клочки сѣдыхъ волосъ на вискахъ развѣвались вѣтромъ въ разныя стороны.
Увидѣвъ оборваннаго старика, Маня даже вздрогнула и поспѣшно проговорила:
— Ай! Уходи! уходи! фу, какой!..
И старикъ, повернувшись, пошелъ своей дорогой, а Маня принялась опять прыгать черезъ веревочку. Но тутъ она услышала голосъ отца:
— На тебѣ, дѣдушка! да поди въ кухню: тебя тамъ накормятъ.
И Маня увидѣла, что съ балкона къ ногамъ нищаго упало нѣсколько серебряныхъ монетъ. Старикъ нагнулся къ землѣ, поднялъ ихъ, перекрестился и, глядя на балконъ, шепталъ что-то блѣдными, сухими губами.
75
Теперь Маня, лежа въ кровати и вспоминая объ этомъ, подумала: «Вѣдь онъ плакалъ: какъ у него глаза моргали и блестѣли!» А потомъ папа сказалъ ему еще разъ:
— Пройди, дѣдко, въ калитку; тамъ тебя въ кухнѣ накормятъ.
И когда старикъ, пройдя въ калитку, скрылся за воротами, тогда послышался папинъ голосъ:
— Маня, поди-ка сюда.
Она подбѣжала къ балкону.
76
— Скажи, пожалуйста, Маня, почему ты хотѣла прогнать этого старика?
— Папочка, онъ такой грязный...
— Грязный?.. А ты чистая?
— Да, папочка.
— Что-же ты называешь чистотою, мой другъ? Что, по твоему, значитъ — «чистая».
Маня молчала. Она не знала, что отвѣтить и какъ объяснить.
Тогда Владиміръ Гавриловичъ переспросилъ:
— Что же значитъ — «чистая»? Какъ ты думаешь?
— А вотъ... у кого платье хорошее,— начала-было Маня.
— А! у кого платье хорошее, тотъ и чистый! вотъ что!— прервалъ ее папа.
И она замѣтила, что такимъ тономъ онъ еще никогда не говорилъ съ нею. Голосъ его дрожалъ и глаза были устремлены на нее. Владиміръ Гавриловичъ продолжалъ:
— А ты, чистая, сегодня кушала?
— Да, папочка...
— Сколько-же разъ ты кушала?
— Два раза, папочка...
— Два раза. А того ты не знаешь, что онъ, этотъ нечистый, можетъ быть, двое сутокъ ничего не ѣлъ?
Маня не отвѣчала и стояла, потупившись. А Владиміръ Гавриловичъ долго говорилъ, сначала тихо и спокойно, покачивая грустно головой. Манѣ такъ и врѣзались въ память его слова:— «Не въ этомъ сила. Нужно, чтобы сердце было красиво и чисто, надо любить другихъ, заботиться объ нихъ.— вотъ въ чемъ сила. А съ лица можно быть и уродомъ. Сила не въ локонахъ и не въ красотѣ, и не въ хорошенькомъ платьѣ, а въ любви, въ добротѣ...» Никогда еще Маня не слышала ничего подобнаго, и самой ей ни разу не приходили въ голову такія мысли. Вѣдь ее всегда хвалили за то, что у нея локоны такіе густые, и глаза
77
голубые, и рѣсницы длинныя... всѣ называли ее красавицей, прелестью, миленькой дѣвчуркой... ее одѣвали въ хорошія платья, покупали ей шляпки, шубки, чулочки... И вдругъ. . Какъ-же это такъ? Этотъ грязный, оборванный старикъ — онъ также чистый... Папа говоритъ: «Онъ еще, можетъ быть, въ тысячу разъ чище тебя! Почемъ ты знаешь, какое у него сердце? Онъ, можетъ быть, и бѣденъ-то потому, что чистъ и честенъ... Сколько добрыхъ дѣлъ совершилъ онъ на своему вѣку? Ты, вѣдъ, этого не знаешь? Легко ему, ты думаешь, было, когда ты его прогнала?..» И папа говоритъ еще долго, долго. А Маня въ смущенія стоить передъ нимъ, потупившись. Но вотъ она рѣшилась взглянуть на отца, увидѣла его печальное лицо, захотѣла его успокоить и сказала:
— Я, папочка, вѣдь не знала...
Но случилось вовсе не то, чего она ожидала. Вмѣсто того, чтобъ успокоиться, папа разсердился. Такимъ сердитымъ она его еще никогда не видѣла. Онъ всплеснулъ руками и громко проговорилъ:
— А! ты этого не знала! У тебя, видно, и сердца-то нѣтъ! Нѣтъ у тебя сердца! А вотъ, какъ одѣну я тебя въ сермягу мужицкую, да какъ запру на денекъ въ твоей комнатѣ, — тогда узнаешь...
И повернувшись, онъ ушелъ быстро почти бѣгомъ. Дверь сильно захлопнулась за нимъ, такъ что даже стѣны задрожали...
Все это ясно припомнилось Манѣ. Долго еще не могла она заснуть, томимая стыдомъ и неотвязными мыслями, перебивавшими одна другую.
«А теперь, навѣрно, папа уже все это разсказахъ мамѣ. И мама знаетъ, какъ я прогнала нищаго... Господи! зачѣмъ я это сдѣлала?.. Теперь всѣ узнаютъ и скажутъ, что я гадкая, злая дѣвчонка. Прежде всѣ хвалили — говорили, что я красавица... И не надо хвалить: не въ этомъ сила. А сила въ добротѣ. Этихъ локоновъ теперь не нужно! Завтра-же попрошу папу отрѣзать
78
локоны. Тогда папа не будетъ больше сердиться и не запретъ. А вдругъ запретъ? И въ мужицкую сермягу одѣнетъ... Что это такое сермяга? Что-нибудь очень нехорошее... Нѣтъ, и старичекъ хорошій, и сермяга хорошая... Папа его дѣдушкой назвалъ, — значитъ, онъ добрый. Онъ не виноватъ, что онъ бѣдный, что на немъ такія тряпки надѣты. Его любить надо:— вотъ, въ чемъ сила. У него сердце чистое. Папа сказалъ,— можетъ быть, въ тысячу разъ чище моего... Онъ такой былъ жалкій, когда у него слезы блестѣли... Да, и всѣхъ ладо жалѣть, всѣхъ любить,— и няню, и Лукерью также. А я всегда капризничала, и няню била, и Лукерью выгоняла. Я только куколъ и любила... А теперь не надо куколъ,— пускай больше не дарятъ: я не стою, чтобъ мнѣ дарили. Не надо. И не въ нихъ сила... Я ужъ знаю, въ чемъ сила, знаю... И когда я выросту большая, всѣ будутъ знать, что я добрая. И папочка больше не будетъ сердиться... Папочка, милый! я теперь знаю, все знаю...»
Мало-по-малу, все болѣе перепутываясь и перескакивая, мысли ея какъ-будто завертѣлись, закружились и унеслись. Маня, утомленная непривычными ей тревожными думами и всѣмъ, что ей пришлось испытать въ тотъ вечеръ, крѣпко заснула. Въ это время восходившее солнце уже золотило стору на окнѣ, и пробуждавшіяся птицы бойко перекликались въ саду.
III. Что было утромъ.
Ну, что няня? Еще не просыпалась?
— Нѣтъ еще, Александра Александровна. Спитъ еще все... сладко такъ спитъ...
— Что-жъ это значитъ?
79
— Ужъ и не придумаю, что такое случилось...
— Александра Александровна пожала плечами, качнула головой, а няня продолжала шопотомъ:
— Всегда въ восьмомъ часу встаетъ. А сегодня вотъ... Ужъ одиннадцать часовъ, двѣнадцатый,— а она все еще спитъ. Здорова-ли еще? Не дай, Господи, если въ день Ангела своего, да вдругъ захвораетъ... Голубушка наша, красавица... Пойду, чайку ей новаго заварю: старый-то ужъ остылъ, должно быть. Встанетъ — такъ попьетъ на здоровьице.
Няня вышла изъ дѣтской. Александра Александровна съ безпокойствомъ подошла къ Маминой кровати и заботливо взглянула на дочь. Маня спала, подложивъ одну руку подъ голову. Ея густые черные локоны раскинулись по подушкѣ. Хорошій сонъ видѣла она, должно быть, въ эту минуту. На щекахъ ея, подернутыхъ нѣжнымъ румянцемъ, играла кроткая улыбка. Долго смотрѣла Александра Александровна на Маню и наконецъ прошептала:
— Дорогая ты моя! Не можешь ты быть злою: у злыхъ не бываетъ такой улыбки.
Она тихо отошла къ окну и сѣла на стулъ.
Въ это время Маня проснулась. Первое, что бросилось ей въ глаза, когда она открыла ихъ, была большая кукла въ розовомъ платьѣ, съ настоящими волосами, заплетенными въ косу. Кукла лежала рядомъ съ нею на постели. А подлѣ кровати, на маленькомъ столикѣ, Маня увидѣла и большой резиновый мячъ, и книгу въ золоченомъ переплетѣ, и чайный сервизецъ, и еще много игрушекъ... Но тутъ ей сразу вспомнилось все, что произошло вечеромъ. Все это быстро пронеслось въ ея головѣ, со всѣми подробностями. И она подумала: «Не стою я этихъ подарковъ... Я вѣдь злая, гадкая дѣвчонка!»
— А! вотъ и проснулась наша дѣвочка! Давно пора,— ласково сказала няня, входя въ дѣтскую и замѣтивъ, что Маня ле-
80
жала съ открытыми глазами:— двѣнадцатый часъ ужъ. Заспалась, красавица, заспалась!
Александра Александровна, услышавъ это, встала съ мѣста и поспѣшила къ дочкѣ, но, увидѣвъ ее, въ испугѣ остановилась: вскочивъ на ноги, Маня стояла въ кроваткѣ, въ одной рубашечкѣ, и торопливо говорила нянѣ:
— Нѣтъ, нянечка милая, нѣтъ... Не называй меня такъ... Не надо... Я ужъ теперь не буду красавицей... Я буду добрая...
И всѣхъ этихъ игрушекъ мнѣ не нужно: я вѣдь ихъ не стою... Я злая, гадкая дѣвочка...
— Что ты, милая, что ты? успокойся,— встревоженно проговорила Александра Александровна.
— Нѣтъ, нѣтъ, мамочка, я не стою... Я нищаго прогнала... Я и папу вчера обидѣла... Онъ очень разсердился... Меня запереть надо... на цѣлый день... И я папу попрошу, чтобъ онъ мнѣ локоны отрѣзалъ и чтобъ въ сермягу одѣлъ...
Какъ-разъ въ это время въ дверяхъ показался Владиміръ Гавриловичъ. Онъ слышалъ эти слова и, ласково улыбнувшись, сказалъ Манѣ:
81
— Ахъ, ты, глупенькая! да развѣ локоны мѣшаютъ быть доброй?
Онъ подошелъ къ ней и сѣлъ на стулъ около самой кровати. А Маня, перегнувшись черезъ перильце, обвила ему шею голыми ручейками и, припавъ головой къ его плечу, торопливо шептала:
— Папочка, я теперь буду всѣхъ любить... всѣхъ... Я буду добрая... У меня есть сердце, папочка, есть... Я ночью не могла заснуть... и все думала... И теперь я знаю, въ чемъ сила...
А когда она подняла голову, съ глазами, полными слезъ, то увидѣла, что въ дверяхъ стояли тетя Лида съ Женей и Варей. Онѣ только-что пріѣхали, чтобы поздравить именинницу и весело провести съ нею цѣлый день въ саду.
[ПОЧИТАТЬ-БЫ!.. РАЗСКАЗЫ И СТИХОТВОРЕНІЯ ДЛЯ ДѢТЕЙ. Н. И. ПОЗНЯКОВА. Третье изданіе, дополненное 3-мя разсказами и 4-мя стихотвореніями. Съ рисунками М. Михайлова, М. Фольбаума и Т. Никитина. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. Девріена. Дозволено цензурою. С.-Петербургъ, 10 іюля 1897 г.]
См.
Рождество 1914. 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5
С Рождеством Христовым 1914, 1915-1, 1915-2, 1915-3, 1915-4, 1915-5
Позняков Н. И. Весной запахло... (рассказ бабушки) 1897
Позняков Н. И. Из милого далека (воспоминания детства) 1897
Позняков Н. И. Паук Магомета (легенда) 1897
Позняков Н. И. Малыш (рассказ) 1897
Позняков Н. И. Без елки (святочный рассказ) 1897
Позняков Н. И. Кичливая и счастливая (рождественская сказка) 1897
Позняков Н. И. Первое горе (рассказ) 1897
Позняков Н. И. С того света (святочный рассказ) 1897
Позняков Н. И. В чем сила? (рассказ) 1894
Позняков Н. И. На бедность (рассказ) 1904
Позняков Н. И. Дети золотой глуши (рассказ) 1904
Позняков Н. И. Трофим Болящий (Из воспоминаний) 1904
Позняков Н. И. Киця (с натуры) 1904
Святочные рассказы Н. И. Познякова. Первый визит. 1889
Святочные рассказы Н. И. Познякова. Револьвер. 1901
Подписаться на канал Новости из царской России
Оглавление статей канала "Новости из царской России"
YouTube "Новости из царской России"