Монастырская табель о рангах такова: послушник мирской – послушник монастырский -монах – иермонах – схииермонах (или, иеросхимонах). Кароч, я на первой ступени :)
Мое послушание проходит под руководством светской поварихи Тамары: с утра нарезать хлеба, потом накрошить зелени для салата, к обеду ближе накрыть на столы, потом убраться в трапезной, и снова приступить к нарезке хлеба… через неделю мои вскрывшиеся мозоли от ножа уже огрубели.
Кормили в паломницкой столовке… ой, трапезной… два раза в день – в обед и вечером. Утречком мирской народ в казарме для паломников, называемой почему-то скитом, включал потихоньку кипятильнички из двух бритвочек, заваривал чаечку, выдувал по кружечке с запасенным заранее хлебцем, и шуровал кто куда на послушание: кирпичи выгружать, сорняки полоть на огородах братии, строительный мусор таскать – работы много. К обеду ужо сосет во всех местах – добро пожаловать в трапезную!
Народ рассаживается, самые нетерпеливые с голодными глазами раскладывают хлеб около своих тарелок – не, кушать пока нельзя. Заходит Феофил: ну што, дети мои, поработали? настало время трапезы – пати и пати, миром Господу помолимся! Все встают и затягивают хором:
Богородице, Дево, радууйся!
Благодатная Марие, Господь с тобоою.
Благословенна ты в женах,
И благословен плод чрева твооооегоо,
Яко Спаса родила еси душ наших…
Я слышал несколько вариаций этой молитвы. Не, слова-то одинаковые, но поют ее по-разному… Хотя, и слова тоже разные — «AveMaria» слышали? Это тоже «Богородице, Дево», на латинский лад. У Оптины свой напев, и голосами Феофила и иных упертых паломников, не выезжающих отсюда по пол-года, пока не благословят, стены трапезной никогда не забудут его вибрацию.
Феофил трубит как под Иерихоном, за ним стараются набожные тетки, на бэк-вокале вся остальная паломничья рать: парни (их здесь много), дети, старики. После восхваления Богородицы следует неизменный «Отче наш», и… весла в воду!
Кормили простенько, но Тамара ухитрялась даже спагетти сделать вкусно: салатик из свежих овощей и зелени, каша или суп, вечером вермишелька с подливой. Мясо в принципе низя, рыбу привозили только для братской трапезной на иные скоромные дни.
Кстати, в трапезной было два отделения, и в одном кушали монахини-женщины, в другом паломники. Что в Оптине делали монахини, я не запомнил – кажется, были они пришлыми, то есть приехавшими посвятиться и потрудиться «во славу Божию», в монастырском издательстве или еще где-то. Кормили их чутка получше, и мы с Денисом, вторым мирским послушником, иной раз хлебали супец от их доли – если Тамара наливала, конечно.
В овощной комнате работала Нина, милая молодая женщина с грузинской внешностью. Это ей мы с Денисом, когда управлялись с основными кухонными процессами, помогали крошить зелень. Нина жила в отдельном домике за трапезной вместе с пятилетним сынишкой.
Рассказывала ли она свою историю или нет, но сына ее я запомнил – дите частенько сидело в трапезной и читало по складам какие-то тропари. Блин, иные православные детки – это какой-то апофеоз христианской косности. Их глаза прекрасны, на личики сами ангелы неслышную косметику льют, но – нет, не должно быть таким детство, в молитвах и искуплениях родительских грехов или исполнении их невыстраданных мечтаний…
Если мы с Денисом управлялись раньше обычного, или во Введенском шла праздничная полиелейная служба (елей – как бе прославление, а полиелей – еще больше прославления), то могли либо сходить в храм, либо с друганами из скита прогуляться на оптинские озера, искупаться и свободно поболтать без чужих ушей.
Денис приехал из Перми и мог стать реализованной мечтой правильных монахов… правильных, говорю. Всякий монах мечтает или мечтал когда-либо о подвИге, и монастырское правило (способ жизни, мышления, молитвы…) ему в помощь. А Денис был, кажется, идеальной заготовкой для Оптинской машины, и с каждой неделей уходил все глыбже в себя, в «иисусову молитву».
Когда я приехал в Оптину во второй раз, месяца через полтора, Денис уже носил серый подрясник монастырского послушника, мир замечал все меньше, а пальцами неизменно перебирал четки, раз за разом твердя про себя христианскую бесконечность: «Господе Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя… Господи Иисусе Христе… и помилуй мя… Господи…»
Может, парень уже с ангелами беседует, а может, в дурке сидит, и такое бывало… Но возгрустим и снова возрадуемся, братие!
По страницам дневника паломника. 1992 год