(Продолжение. Начало тут)
Он не утешал общепринятыми словами, никого не пытался осудить: «Вот, гад!» или как ещё. Сказал только:
– Потерпи. Всё это скоро кончится, пройдёт.
– Ты думаешь?
– Знаю. Сам однажды в таком дерьме побывал. Правильно сделала, что в милицию обратилась.
– Шаповалов заставил. На случай, если ребята ваши раньше милиции... этого найдут и слегка прибьют.
– Надо бы.
Ещё через полквартала я забыла о своих бедах. Чувствовала себя отмытой.
– Кость, а что тебе психологический компьютер определил?
– Склонность и способности к общественной работе. Вот уж не думал! Я с детства морем бредил. А в старших классах на английский налёг – в МГИМО захотелось. На дипломата.
– Поступал?
Он отрицательно качнул головой.
– Вовремя понял, что нужна сильно мохнатая лапа, у меня её не было. Пошёл в армию.
– В Афган?
– Куда направили.
Я не стала уточнять, где два года обугливался он до нынешней сдержанной сухости: в Джелалабаде, Хосте, Кандагаре, на Саланге... Не всё ли равно, где разрушался бред о том, что в Афганистан, как недавно в Чечню, отправляли лишь «отъявленных хулиганов» и детдомовцев, по которым некому было бы плакать... Идеологический маразм власти могли поддерживать лишь такие интеллигентные высоколобые мальчики в очках.
– Вернулся, сперва на Север, к сестре, подался, – неторопливо, подстраиваясь к моим шагам, продолжал он. – Поработать.
– И мир посмотреть?
– Ну да. Потом в Севастополе в приборостроительный поступил – поближе к кораблям и морю.
– Романтик?
– Есть немного.
– Романтик. Прагматик в поисках душевного полёта в море не сорвётся и на параплан не глянет.
Потемневшие было глаза насмешливо улыбнулись моей категоричности, граничащей с ребячеством. Правило из арсенала записных кокеток «Разговаривай с мужчиной, если хочешь быть ему интересной, лишь о нём самом» я благополучно забыла. Мне было просто интересно. Интересно, что до начала беспредела и развала он успел поработать инженером в управлении нефтегазоразведки. Интересно, что ему, вместе с собственным нынешним частным предприятием, интересны мои филфак и журналистика.
– Слушай, да ведь мы по сравнению с теперешними школятами – счастливые люди! – осенило меня. – Мы к своим тридцати с хвостиком успели чем-то стать, наработать потенциал отдачи. А что ждёт их – безработица и платные вузы?! В лучшем случае. В худшем – наркота и бутылка. И помощи, кроме как от тридцатилеток, ждать неоткуда – старики уже выдохлись. А равнодушие сорокалетних трансформировалось в безразличие...
Стихийный митинг этот увял на редакционном крыльце.
– Спасибо, что проводил. На мероприятие к Рязановой придёшь?
– Наверное. Я позвоню.
– Телефон...
– У меня есть твой телефон.
– Да? Тогда забежишь, заберёшь меня, ладно? Там недалеко, возле загса...
– Я знаю, где ты живёшь.
– И вообще, почему с тобой так ловко по ступенькам прыгать?
Промолчал.
Изумлённая чем-то необъяснимым, я с полчаса пошаталась по редакции, задумчиво натыкаясь на мебель, и слиняла домой – натыкаться на мебель там. Самой себе я напоминала огромный вопросительный знак. При привычке отвечать на вопросы, внутреннее состояние вопросительного знака пугало своей непредсказуемостью. Интуиция предательски замолкла.
В моей коллекции людей появился новый экспонат. Неизученный, ранее не попадавшийся. Мужчина-ровесник, жизненно взрослее, зрелее. Мужчина умнее меня.
То, что я чувствовала, так и подмывало по обыкновению поставить поезд впереди паровоза: «Вот это и есть то, что называют любовью? Так это зовётся? Так пишется? Это и есть? Вы руки тяжёлые закинете к изголовью, ночь не ответит, дождь забарабанит об жесть. Будут зимы, и вьюги, и росы на травах, и звёзды, и радости будут, разрывы придут. И только не будет ни виноватых, ни правых, ни знающих, ни умудрённых, ни лечащих тут. Никогда никого не расспрашивайте об этом, ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь. Ликуйте или страдайте одни и не верьте поэтам, поэты и сами себе-то не могут помочь. Берите всю радость себе, не отдавайте и муку, это только вдвоём открывают, если это любовь. Воспоминания о любви не годятся в науку, всё не так. Всё по-новому, снова, не снова, а вновь. Нельзя объяснить – что это со мной или с вами. Один среди поля, под ливнем, и ходит гроза. Об этом никак не возможно чужими словами, слова не приходят – молчите глазами в глаза. Молчите, чтобы ресницы задели ресницы. Молчите, чтоб сердце услышало сердце другое в громах. Любите друг друга. Не думайте – явь это всё или снится. Любите друг друга, не бойтесь»...
Но поверить было страшно.
Человек, как и история, развивается по спирали и всегда получает в своё окружение тех, кого в данный момент заслуживает. Однажды, семь лет назад, всё это уже было. Но рядом оказался слабейший. Хотя и добрый, и нежный, но не сумевший понять, что главное во мне – не тело, и отвергший руку помощи, когда она показалась обременительно непонятной, а значит – ненужной. Неужели на этот раз я заслужила поощрения в лице очкарика, разглядевшего во мне не только талант женщины, но и талант Спасателя в бездне жизни?
Поверить было стыдно. Ведь только что, за космический миг до награды, я позволила любовь вывалять в грязи, исчерпав себя почти до дна в спасении (безрезультатном) мелкого и до обидного глупого подонка...
Тени прошлого искажали настоящее и скрывали перспективу будущего. «Наши тени – это наше зло. Наши страсти и непостоянство. Недопонимания стекло и гордыни чёрное шаманство. Наши тени – это наша боль, в клочья разрывающая тело боль грехов, ниспосланных судьбой, грех любви беспомощно-несмелой. Мы всю жизнь бежим своих теней, гоним страх, кусающий за пятки, между двух губительных огней познаём Творения порядки. Но однажды устаём бежать в ужасе – и падать на колени. Тихо поворачиваем вспять и – встречаем собственные Тени! В жажде нежности, покоя, тишины растворяем порожденья Ада, возвращаемся с невидимой войны злу живой и трепетной преградой. А потом – пусть поздно или рано – ждём от Бога – Сына и Отца, – как конца – венка из флердоранжа или же тернового венца».
«Экспонат» позвонил часа за два до запланированного визита в загс.
– Это Константин. Слушай, я тут в милиции...
– Надебоширил? Выручить?
Развеселился:
– Да, нет, всё нормально. Просто перерегистрация оружия, и на сколько это затянется – неизвестно, в загс могу опоздать.
– Ничего страшного, подходи, когда освободишься. – Недремлющий во мне репортёр принюхался, словно гончая, к струйке запаха другой, незнакомой жизни: «перерегистрация оружия»... А женщина чуть капризно попросила: – Только приходи, пожалуйста. Там столько неудобных ступенек...
– Я постараюсь.
Вечером я ангельски деловым тоном диктовала какой-то даме (маме? сестре?), что нужно передать отсутствующему Константину Григорьевичу. Женская моя сущность яростно шипела: впервые в жизни нечаянно позволила себе поспекулировать собственной беспомощностью, и – её даже не заметили... Но голос, прорезавшийся довольно поздно сквозь телефонные шумы, был таким виноватым и от смущения торопливым:
– Извини. Я застрял капитально, а вваливаться к занавесу – вроде неудобно. Потом в клуб к мальчишкам надо было...
Никогда не заставляй мужчину оправдываться. Им быстро надоедает чувствовать себя виноватыми.
– Ты, в принципе, ничего не потерял – мероприятие дубовым было на редкость, даже времени потраченного жаль. И, между прочим, не последним: на той неделе, например, в подростковой группе детского театра – премьера. Обещает стать приличной, – добровольно взятые на себя функции – познакомить человека с состоянием дел в молодёжной политике города – надо было выполнять.
Только при чём здесь функции? Я ж типичнейшие по всем гороскопам Весы: «лёгкость, взвешенность, утончённость, коллективизм, стремление быть инициатором и организатором любых союзов, но без ответственности за последствия»...
– Какого числа премьера?
– Третьего. – Мне хотелось пойти в театр или мне хотелось пойти с ним? – Костя, а что у вас в клубе за событие случилось?
– Собрание. – Юра Гадырка, год назад смещённый председатель афганского Союза, до сих пор не вернул общественности два параплана, и среди общезнакомых фамилий, фактов нам стало легко и привычно.
Второго марта голос в телефонной трубке был простуженным и несчастным:
– Заболел. Грипп.
– Что пьёшь?
– А что нужно?
– Совсем не то, о чём подумал. Фервекс, колдрекс – не бойся, оно не горькое, как чай. В аптеку есть кому сходить?
– Да есть... Марин, я тебя с наступающим праздником поздравляю... Впрочем, я позвоню потом, вовремя...
«Забудешь ведь...»
Международный женский день ознаменовался тем, что Константин Григорьевич Бобков оказался единственным мужчиной, захотевшим меня поздравить – это при огромном-то количестве друзей–приятелей-знакомых...
– Удачи тебе. Успехов в работе и ... – Всё, что по логике вещей следовало за «и...», было смято, проглочено, и мне не осталось ничего лучшего, как броситься на выручку с бурным изъявлением благодарности. «Несказанное слово – золотое».
Итак, его звонков было больше. Чашечки моих Весов недоумённо качнулись. Я поняла, что нужно срочно идти в отпуск. Очиститься от скверны общения с клиентурой правоохранительных органов. Прополоскать душу и причесать мозги. Приготовить себя к захватывающему чтению новой книги, которая имела название «Костя» и была не литературой даже (в ней я – дока!), а строгой, взвешенной, выверенной алгебраической формулой.
Вынужденные контакты с органами правопорядка удалось свести к нулю быстро. Следователь Серёжа тоже оказался совестливым динозавром, и вместе мы быстро пришли к выводу, что отправлять в зону воришку-наркомана – значит брать на душу грех предумышленного убийства: ослабленные, полудохлые наркоши в суровых условиях быстро откидывают копыта. О чём я с облегчением и сказала в одну из назойливо навязанных встреч едва не заикающемуся от страха Владику – бывшему возлюбленному, а ныне подследственному. И умыла руки в отношении дальнейшей его судьбы.
Но насладиться правом на ежегодное месячное ничегонеделанье мне не дали.
Сначала позвонила директор постановочной группы гортеатра:
– Мариночка, надо бы материал сделать. Кандидатом в депутаты горсовета выдвигают очень хорошего парня, он часто спонсирует нам детские программы, помогает всегда, чем может... – звучало умильно-искренне.
– Ой, даже не знаю, Людмила Григорьевна... Я вообще-то в отпуске.
Час спустя на связь вышел директор Фонда развития культуры и милосердия Андрей Галкин:
– Марина, тут у нас предприниматель, бизнесмен – Володя Кузин. Надо интервью к выборам сделать, – звучало мягко, но настойчиво.
– Андрей Викторович, отпуск... – ответом стало настойчивое сочувствие.
Потом в трубку ворвался более привычный голос:
– Мариша, это Миша Шаповалов. Надо сделать. Он – наш, тоже «афганец» бывший.
– Директор «Энергии», который в прошлом году финансировал концерт группы «Память»?
– Ну да! А ещё руководитель концерна «Ай Петри» и фирмы «Назарет»...
– Миша, это нужно тебе?
– Нам.
– Ладно, давайте сюда вашего депутата.
Разговор перехватил явно повеселевший Галкин:
– Куда и когда подъехать?
– Завтра, ко мне домой.
– Домой? – возникло секундное замешательство.
– А что? Стационарный диктофон, тихо, спокойно, никто не помешает...
Явились двое с опозданием на три часа, и у меня не заржавело:
– Ну, господа бизнесмены, вас ждать...
С Андреем по работе мы встречались относительно часто. Изысканный в манерах и обращении, был он, тем не менее, на женский взгляд, каким-то ненастоящим, слаще патоки, но патоки, которая течёт по твёрдому, шершавому камню. Воспринимала я его, однако, неплохо и почти пожалела за вспыхнувшие после дерзкой фразы щёки и оттенок подобострастия:
– У Владимира Александровича возникли неотложные дела.
Незнакомец – высокий, броско-красивый, – как говорится, даже ухом не повёл. И глухая невозмутимость эта зацепила, словно скрежет металла по стеклу.
Интервью не клеилось. Доверительная беседа при напряжённом и каждое твое слово анализирующем свидетеле похожа на любовь втроём, но винить Андрея причин не было – собеседник оказался самым за всю мою десятилетнюю практику трудным. Да, он спокойно подал мне руку, помогая подойти к столу. Да, он бесстрастно согласился на предложение: «Володя, мы же ровесники, давайте общаться на «ты»!» (при чём Галкин растерялся, побледнел и впал на некоторое время в состояние прострации). Но в глаза Володе Кузину смотреть было невозможно. В чёрных, холодных, жёстких, в них не мелькало ни одной искорки эмоций, он находился рядом и – словно за прозрачным, но несокрушимым барьером.
– Зачем тебе лишняя головная боль – депутатство? – билась о барьер я. – Своих коммерческих забот мало?
– Забот хватает. А насчёт «зачем»... Я чувствую и знаю, что с депутатским мандатом больше и существеннее смогу помочь ребятам возродить афганское движение. Не разовыми подачками – проспонсировать-профинансировать какое-либо мероприятие, а по-настоящему помочь. Организовать, поставить на ноги бизнес, создать рабочие места – опыт, слава Богу, имеется, москвичи помогут. Научу тех, у кого голова и руки имеются, зарабатывать деньги. Хотя, конечно, сегодняшняя система власти не каждому позволяет раскрыть свои возможности... – Он говорил то, что думал, но говорил так, как нужно было говорить.
Я взбесилась: «Фиг! Сейчас ты улыбнёшься. А потом будешь говорить то, что хочу слышать я!» Через минуту он улыбнулся. Через две стена самоуверенного, нескрываемого, вежливого цинизма рухнула – быстрее, сбиваясь, он заговорил об Афгане, о желтухе и унизительной слабости, госпитале, реанимации и о желании выжить... Чёрные глаза ожили. Андрей облегчённо расслабился. Но победа оказалась иллюзорной.
– Это всё – сказано только тебе, чтобы поняла. Это не для печати.
– Зачем ты хоронишь в себе человека?
– Кому, кроме меня самого, нужны мои человеческие качества? Меньше будут люди знать – легче будет жить. Им легче.
От этих гостей я устала так, словно в одиночку вагон дров разгрузила. И к проснувшейся маме бросилась, как к животворному источнику: поговорить, обсудить, понять:
– Этот Кузин, он умница, конечно, но слишком какой-то отстранённый.
– Как, ты сказала, его зовут?
– Володя Кузин. А что?
Мама посмотрела на меня изумлённо:
– Ты хоть знаешь, с кем разговаривала?
С «серым кардиналом» города. В котором поражала не жестокость, не ставка на культ силы – их мне не демонстрировали, а уверенность в праве на жестокость. И одновременно – странная не безнадежность. Личностная и человеческая.
Проверить, скорректировать, отточить впечатления и сформировать линию поведения я могла только с помощью книги под названием «Костя».
– Здравствуйте. Константин Григорьевич? – постаралась быть поприветливее, хотя, под неадекватное настроение, снова прозвучавший перед не раздражающим уже «слушаю!» женский голос подействовал на нервы, как электроток на собачек Павлова. И призвала на помощь Повод: – У меня на руках снова два пригласительных на премьеру. Всем совершенно наплевать на мой отпуск – и Кузину, и детскому театру!
– А какой спектакль? – Улыбка в ответ на жалобное подвывание зазвучала вполне закономерно.
– «Беда от нежного сердца».
– От «нежного» или от «бедного»? Все беды обычно от бедности бывают. Мариш, а нельзя премьеру отменить? Честно говоря, просто не хочется тащиться в толпу. Лучше я завтра к тебе приду. Можно?
– Когда?
– Утром. Да?
– Да.
«Зачем?!» Настроение стало ещё неадекватнее. Деловая женщина, кокетка и готовая влюбиться девочка чуть не подрались в споре о предполагаемой форме одежды. Первая и последняя победили: строгие леггинсы должны были удлинить ноги и подчеркнуть все выгодные округлости, блузке было запрещено светиться.
– Бр-р, какой холодный! – Кто ходит в гости по утрам, тот поступает, конечно, мудро. Даже когда ветер, пурга и гололёд... – Замёрз? Кофе или чай?
– Кофе, если можно...
Наконец я получила возможность рассмотреть его так, как хотелось. Под шапкой-фуражкой, по форме напоминавшей конфедератку и прибавлявшей роста и солидности, светлые волосы на крутом лбу завились в крохотные колечки, изящный и пропорциональный, он двигался по незнакомой квартире с уверенной кошачьей грацией. Мой чёрно-рыже-белый домашний тигр по имени Даша, в лицо бросавшийся ненавидимому ею Владику, настороженно принюхался к незнакомым сапогам.
– Ой, Кость, осторожно! Она кусачая!
– Она? – Тигра умело подхватили с пола и чмокнули в мокрый нос. Тигр превратился в ошарашенную кошку. – У меня дома такая же красотка в ошейнике, зовут Марья. С блохами было совсем замучился, эта пакость с улицы аж до четвёртого этажа допрыгивает...
Чуть насмешливо покосившись на остолбеневшую хозяйку, гость бережно усадил её на диванчик в кухне и кофе наливал сам.
«Но не о блохах же ты пришёл поговорить?..»
«Конечно. Проста право первого хода – даме». Но я держала паузу.
– Сложно вам с мамой без отца?
– Первое время было очень. Как категории женщин, не привыкших заниматься хозяйством. Дом сразу словно взбесился: одно сломалось, другое перегорело, третье вообще из строя вышло! До сих пор простейшие дела – вон два листа пластика, например, надо из гаража привезти – становятся неразрешимыми проблемами...
– Пластик – не проблема. Я возьму машину и привезу.
– У тебя есть машина?
– Надеюсь, скоро будет. А пока ребят на работе попрошу. «Рафик» подойдёт?
– Да, спасибо.
Чувство защищённости – сила, которой мало что может противостоять. После смерти отца мужчин в моём доме побывало много. Приходили за сексом, за возможностью поплакаться в жилетку. Восхищались ухоженностью дома и хозяек. Иногда, по просьбе, что-то чинили. Но ни один по собственной инициативе ни разу не догадался взять в руки молоток и забить кровно необходимый в данный, конкретный момент гвоздь. Удобно устроившись и пригревшись в тёплом коконе проявленной заботы, я позволила себе нарушить паузу любопытством:
– А у вас с Марьей кто дом ведёт? Мама? Или сам?
– Могу и сам. А так... Ну, в общем, есть кому обеды варить... – Не скрытые очками глаза оторвались от чашки с кофе и уверенно, несмущённо улыбнулись моей растерянности.
– Слушай, а может неудобно?.. Мои звонки...
– Всё нормально и удобно. Понимаешь, это так... Так называемый «гражданский брак».
(Продолжение следует.)