«Ланн. – Это отвлеченность. – Ланн. – Этого никогда не было. – Это то, что смогло уйти, следовательно: могло и не приходить…
И еще: высокий воротник, лицо больного волка, мягкий голос и жесткие глаза.
– Может быть, если бы я получила от Вас письмо, я бы резче поверила, что Вы были, но вряд ли Вы напишете, и вряд ли я отошлю это письмо» (М.И. Цветаева – Е.Л. Ланну. 19 декабря 1920 г.)
Это письмо человеку, который облегчил Цветаевой долгое невыносимое одиночество только лишь своим появлением и чутким состраданием ее измученной душе. Это письмо – крик, летящий вслед Ланну, крик, пронизанный горечью нового расставания, нового одиночества и новой привязанности, которую уже невозможно обрубить и разорвать и за которую Марина Ивановна не щадит ни себя, ни адресата.
Она пишет ему, кажется, обо всем на свете: и о своих прогулках по Москве, и о своих старых знакомых, которые раньше вызывали трепет в душе, а сейчас от их присутствия одна пустота, и о пропаже Али на целый день и поисках ее, и о материнской боли, с которой не сравнится никакая другая. И о том, что эта боль становится для нее точкой отсчета на шкале всех других «болей», неизмеримо меньше значащих, меняющих свой статус: из насущного в роскошь. И об этом ей важно сказать Ланну.
Еще пока не зная, будет ли отправлено это письмо, она со всей прямотой и искренностью, не желая щадить того, кто стал источником новой боли, выплескивает на бумагу свое раскаяние.
«Я лежу и думаю. Думаю вот о чем. – Господи, и тогда я мучилась, пальцем очерчивала, где болит, но какая другая боль! Та боль – роскошь, я на нее не вправе, а эта боль – насущная, то, чем живут, от чего не вправе не умереть. (Если Аля не найдется!) – Аля – Сережа. Ася – на грани, и насущное, и роскошь. Ланн – только роскошь, и вся боль от него и за него – роскошь, и сейчас Бог наказывает».
Марина Цветаева снова и снова упрекает поэта за неполную отдачу себя, в противовес ее отдаче, которая всегда происходит до последней капли души:
«Ему нужно: несколько голов (умов) – мужских, от времени до времени – подобие любви, (жесточайшая игра для обтачивания когтей против себя же!) или мужская дружба (теоретизирование – планы детективных контор и готовность – если надо – умереть друг за друга! Только не друг без друга!) – или женское обаяние: духи, меха – и никакой грудной клетки!»
Полная отдача себя как человека всегда происходит у Марины Цветаевой от глубокого осознания своей нужности адресату, это прослеживается очень часто в ее письмах к тем, кто в тот или иной период покоряет, очаровывает, заманивает ее харизмой, глубиной таланта, силой личности и за кем она готова унестись в своем мифотворческом вихре куда угодно, лишь бы осознавать ненапрасность своего присутствия в жизни этого человека.
«Если бы я знала, что Вы – что я Вам необходима – о! – каждый мой час был крылат и летел бы к Вам – но тáк – зря – впустую, – нет, дружочек, много раз это со мной было: не могу 6ез! – и проходило, могла без, не могу без – это, очевидно другое: когда другой так не может без, что и ты не можешь.
– Это не холод и не гордыня, это, дружочек, опыт, то, чему меня научила советская Москва за эти три года – и то, что я – наперед – знала уже в колыбели».
Марина Ивановна не может не осознавать свою эмоциональную мощь, которая так часто пугает ее собеседника в период тесного общения: личного или эпистолярного. Она заранее всегда готовится к сокрушающему ее удару. Спустя 16 лет она очень точно сформулирует свое состояние перед готовностью к новой боли разрыва: «в каждой моей игре – ставкой всегда была – я: вплоть до бессмертия моей души. И проигрыш всегда был – мой: я себя другому всегда проигрывала, но так как я была бессмертная моя душа, то этого другому было – много – и часто ставка оставалась на столе – или смахивалась локтем под стол» (письмо А.С. Штейгеру от 21 августа 1936 г.).
А пока от 28-летнего поэта вслед другому поэту летит недоумение – и отчет в строгой непрестанной работе над собственной душой:
«– Как странно: всем я приносила счастье! Кому легкое, кому острое, – но никогда тяжесть, удушение! – А Вас я, кажется, удушиваю. А если бы Вы знали, как я сдерживаюсь, не даю себе ходу, приуменьшаю, сглаживаю, обезвреживаю каждый свой взгляд и шаг!
Так, постепенно, раскрытые Вам навстречу руки все опускаются, опускаются, теряя и отпуская. – О, за эти опущенные руки Бог мне все простит!»
Письмо описывает несколько дней. Марина Цветаева так ведет отсчет с момента отъезда Евгения Ланна: воскресенье, вторник, четверг. Она даже дает ключ к прочтению этого большого и, быть может, сумбурного письма:
«Между прочим: Вам совсем не надо читать этого письма за раз, – ведь оно писано кусочками – клочочками, день за днем, почти час за часом.
Так и читайте!
А то мне совестно, а Вам, взглянув, – наверное, безнадежно!»
Но заключительная часть письма, которая озаглавлена «Последний день», пронизана признательностью и благодарностью за то время, которое поэты провели вместе.
«Расстаюсь с Вами счастливая.
<…>
Ваши стихи прекрасны, но Вы больше Ваших стихов.
Вы – первый из моих современников, кому я – руку нá сердце положа – могу это сказать.
Вы мне чужой, Вы громоздите камни в небо, а я из “танцующих душ” (слова Вячеслава).
Вы мне чужой, но Вы такой большой, что – на минуту – приостановили мой танец.
Дай Вам Бог только здоровья, силы, спокойствия, – и как я Вас буду по-новому и изумительно любить – голову запрокинув! – через пять лет.
<…>
Если определить Вашу поэтическую породу – Вы, конечно, – радуга, чей один конец – По, а другой – Новалис, но как тáм – помните, Вы рассказывали – никогда не забуду, как вероятно – никогда не прочту – круговые вихри, – так здесь – непрерывные радуги».
Декабрь 1920 года ознаменовался еще одним посвященным Евгению Ланну цветаевским стихотворением, в котором она говорит о сходном воздействии на нее двух совершенно различных сил, явлений, феноменов: внешнего облика Ланна – и музыки Паганини:
Короткие крылья волос я помню,
Метущиеся между звезд. – Я помню
Короткие крылья
Под звездною пылью,
И рот от усилья сведенный,
– Сожженный! –
И все сухожилья –
Руки.
Смеженные вежды
И черный – промежду –
Свет.
Не гладя, а режа
По бренной и нежной
Доске – вскачь
Всё выше и выше,
Не слыша
Палач – хрипа,
Палач – хруста
Костей.
– Стой!
Жилы не могут!
Коготь
Режет живую плоть!
Господь, ко мне!..
То на одной струне
Этюд Паганини.
#МЦ_100летназад
На фото: Письмо. М.И. Цветаева – Е.Л. Ланну. 19 декабря 1920 г. #ИзФондовДомаМузея
