Жил я как-то в монастыре. На тот период богоискательства я был свободен и ни к чему не привязан, потому искать следы былой Мудрости на нашей земле ничто не препятствовало. И вот, слету ударившись на общее бурятское неприятие в Агинском и Иволгинском дацанах, рикошетом через несколько дней пути оказался в знаменитой Оптиной Пустыни. Тут были свои, тут русским духом пахло…
Начну линеечку рассказов о впечатлениях полу-монастырской молодости с образов паломников. Свое послушание я держал сначала в столовой для приезжего и странного люда, затем на дальнем рубеже, монастырском выездном КПП. В тесную каморку с топчаном, стулом и грубо сколоченным столиком набивались такие же как я мирские послушники, и мы то вели богословские диспуты, то перетирали по десятому кругу местные новости, то делились своими бедами… Не всех ведь поиски Бога привели в Оптину, многих нужда в укрытии и даже дне, на которое можно было залечь.
Иной раз со мной в смену ставили Анатолия, кряжистого мужичка, беглого дьяка. Анатолий соблюдал тверезость, но иной раз, видать, шлея попадала под хвост и он пускался во все тяжкие. Поскольку у приходского дьяка денег и тем более имущества никогда не было и его едва ли не единственным достоянием являлся густой бас, то в поисках воды забвения и радости стырил как-то Анатолий в своей церквухе образа.
Вор он был так себе, потому следствие было недолгим, и пустился тогда наш дьяк на поиски того самого дна, которое оказалось в аккурат на том самом КПП. Здесь, полагал дьяк, гонители его не найдут, а в случае чего пребывание в Оптине сойдет за покаяние и очищение.
На тот момент я, обчитавшись Ромена Роллана, вполне был согласен с ярко выписанным индийским святым Рамакришной и вместе с ним полагал, что с христианами надо быть христианином. Вызнав, что дьяк досконально знал все церковные псалмы, я недолго упрашивал его научить меня «богородицкому пению». Стены нашего маленького КПП сотрясались от мощных рулад Анатолия, коему и я подвывал своим блеющим дискантом:
Царице моя преблагая,
надеждо моя Богородице,
приятелище сирых и
странных предста-ательнице,
скорбящих ра-а-адосте,
обидимых покрови-ительнице…
Молитва это была особо мелодичной и проникновенной, мотив ее прекрасен. Я любил службы, на которых она пелась певчими, и не обращая на боль в коленках, подолгу простаивал на них, затаившись у какой-нить колонны Введенского храма, единственного в те дни работавшего в Оптине… ну, был еще скитской храм, но паломников туда не пускали.
У православных нет музыкальных инструментов, все службы идут «а капелла», и вот представьте, как прекрасное пение, льющееся по храму и отражающееся с купола, вдруг сверху покрывает редкий мощный «бум» древнего колокола, литого самим Иваном Моториным, заставляющий трепетать каждую душу до ее основания…
Зриши мою беду,
зриши моюууу скорбь;
помози ми яко немощну,
окорми мя яко стра-а-а-анна…
Наше душевное пение, видимо, нравилось кружившему по монастырю отцу Никодиму, и он почти не докучал нам своими инспекциями. Иной раз мы давали концерт на три и даже на четыре голоса вместе с другими послушниками, так что у нас был как бе свой Введенский собор, малый и в дереве.
Обиду мою веси,
разреши ту, яко во-о-олиши…
Однажды с Калуги приехало несколько «Икарусов», с них спустилась большая толпа набожных теток, и выстроившись возле оптинского храма, они завели чудную «богородицкую»:
… яко не имам иныя помощи разве Тебе,
ни иныя предстательницы,
ни благия утешительницы,
токмо Тебе, о Богомати…
Замечательна же душа русская… когда спит зубами к стенке. Начальство церковное не успело добраться до Анатолия, его опередил «древний враг рода человеческого», внушивший дьяку снова вкусить запретной радости. На коей тот и был пойман Никодимом, после чего отцом благочинным «бласловлен» на выход… Ходит ли по сей день Анатолий по монастырям иль спился давно, это неизвестно мне, а лишь Ей…
… яко да сохраниши мя
и покрыеши во веки веков.
Аллилуйя-алиллуйя,
Алилу-у-у-у-уя.