Октябрьское заседание секции критики и литературоведения Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России было столь интенсивным, что у меня не было возможности встрять с вопросом о национальных эпосах народов России. Выступившие вскользь упомянули карельский эпос, да Борис Орлов пытался вставить слово о якутском «Олонхо».
Изучение былин началось с публикаций Павла Рыбникова в 1861 году («Песни, собранные П.Н. Рыбниковым»), и сразу появились различные теории их истоков, включая влияние соседних народов. Подтверждение этому можно найти в «Вестнике Европы» за 1868 год, опубликовавшем в нескольких номерах (томах) «Происхождение русских былин». Мне же вспомнилась такая запись о побудительном мотиве для Рыбникова к изучению былин: «Первое знакомство исследователя с исполнением эпоса произошло во сне. Однажды застигнутый в дороге непогодой Рыбников заночевал у костра на пристани в Чуйнаволоке. Проснулся он от странных звуков «живого, причудливого и весёлого» напева. Это старик Леонтий пел былину о Садке-купце. Распрощавшись со сном, Рыбников стал записывать услышанное…»
Калмыки имеют эпос «Джангар», с яростью ввязываясь в споры о его древности. Но не о древности его хочется напомнить, а о том, какую роль он может играть в жизни современного человека. Начну, пожалуй, с «потусторонних» свойств, наукой не учитываемых, но напоминающих приведённую историю с Рыбниковым, о чём в «Джангариаде» есть множество схожих свидетельств. Бенджамин Бергманн, первым принёсшим известие о калмыцком эпосе и его названии, и даже записавшим несколько песен, в «Кочевнических скитаниях среди калмыков» записал текст легенды о получении сказительского дара:
«Во времена Убаши-хана, между Чёрным Яром и Енотаевском, в улусе Цебек Дорджи жил бедный калмык. Он долго болел тяжёлой болезнью. Однажды его родственникам почудилось, что он умер, когда он погрузился в летаргический сон. Так как никто не стал сомневаться в смерти усопшего, его обрядили, как покойника и оставили в степи. Три дня и три ночи пролежал мнимый покойник на земле, пока не очнулся от укуса собаки. Когда он вернулся назад в свою кибитку, все были в ужасе и удивлении, увидев мёртвого живым. Прошло двенадцать месяцев после этого происшествия. Воскресший из смерти продолжал вести кочевой образ жизни. Однажды забрёл к нему переночевать в кибитку гелюнг. Он попросил на сон грядущий хозяина кибитки спеть или рассказать легенду или предание. Едва были сказаны эти слова, как пострадавший повёл рассказ о себе. Все в кибитке были поражены, заметив у него талант рассказчика, о котором они даже и не предполагали. Ещё больше возросло их удивление, когда он спел большую песнь «Джангара», причём лучше многих известных певцов. Песнь эпоса покорила и увлекла всех слушателей. Родственники захотели знать, как он стал певцом Эпоса, а он, вдохновлённый, пел дальше. Затем он поведал следующее: «Когда я умер, моя душа направилась в ад. Испытав все ужасы бирида, предстала она перед троном Эрлик-номин-хана. Масса странных существ окружала его трон. Одни играли на гуслях, другие на флейте, и третьи на домбре, иные на барабане и трубе. Эрлик-номин-хан, заметив меня, раскрыл книгу и сказал сердито эрлику, сопровождающему меня: «Зачем ты привёл этого человека, ведь время смерти его ещё не пришло? Отведи его обратно!» В это время, когда совершались приготовления к отправке меня в земное царство, подземный владыка заметил, что я очарован мелодичными звуками песен и готов наслаждаться ими. Он мне сказал: «Ты заслужил награду за перенесённый страх. Выбирай себе одну из песен моих певцов ту, которая больше всех тебе понравилась. Иди и очаровывай ею земное царство. Я ответил, что песнь «Джангара» понравилась больше всего». Едва я дал знать об этом Эрлик-номин-хану, как он наложил мне на язык печать и отослал меня со словами: «Возвращайся назад, но слово о Джангаре береги дотех пор, пока этого не потребует гелюнг». Так промолвил Эрлик-номин-хан и я был пробуждён из мёртвых. Я знал, как велика честь петь о Джангаре, но до сегодняшнего дня был обременён обетом молчания». Цебек Дорджи, владелец этих кочевий, приказал немедленно доставить к нему певца, и он показал своё искусство перед публикой. Певец вдохновенно сал петь перед слушателями совершенно новую песнь «Джангара». Пение продолжалось до глубокой ночи».
Бергманн был последователем англичанина Белля и немца Палласа. Публикованные им работы в 1802 и 1804 годах пробудили интерес к эпос кочевников не только в России, но и в Европе. В 1822 году его цитировал английский журнал «Универсальная география, или Описание всех частей света», введя термин «джангарчи» в мировой научный обиход:
«Говорят, что язык калмыков звучен, гармоничен и поэтичен. Песни и эпические поэмы калмыков несут в себе поэзию мрачной и величественной природы своей страны. Здесь фигурируют скалы, потоки и метеориты Оссиана, а также легенды о чудесах, не менее диких и нелепых, чем легенды индусов. И все же они содержат черты возвышенной истины, которой должны быть довольны люди всех наций, каковы бы ни были их фальшивые привычки. Романтическая легенда об одном из их беглых племен начинается так: «воды огромного озера, исчерпав всю свою бурную ярость, успокаиваются. Таковы беды этого мира и их спокойное забвение». У этих кочевников есть поэмы из двадцати песен и больше, сохраненные только в памяти. Их барды или «djangartshi» декламируют их по памяти, окруженные внимательными и восхищенными слушателями».
В 1834 году Николай Нефедьев в «Подробных сведениях о волжских калмыках, собранных на месте», первым сравнил «Джангар» с западными и русскими сказаниями: «После песен следуют сказки, в которых люди, обладающие даром красноречия, прославляют древних богатырей. Калмыки, обожая героев своих и веря всему чудесному, сряду дня по три слушают предания об их подвигах. Герои сии едва ли имеют соперников в других повествованиях: они обыкновенно бывают ростом по нескольку верст, один удар меча сражает целыя тысячи неприятелей, кони их перескакивают чрез моря и горы – одним словом, перед ними не значат ничего ни Францы Венецианы, ни Ерусланы Лазаревичи. Описывая какую-нибудь сцену из их волшебной жизни раскащик часто прерывает слова свои пением или музыкою, а иногда, смотря по содержанию расказа, в голос и движениях подражает животным, и довершает тем восторг и очарование слушателей. Баснословная повесть Джангиръ (о Джангире), более других Калмыками любимая, могла бы составишь довольно большую и забавную книгу».
Изучением народного эпоса, которым гордится каждый калмык, занимается Калмыцкий научный центр РАН, созданный в 1941 году. Он располагается на ул. Революционной – и в первые годы моей жизни имел большой яблоневый сад, с одной стороны которого находился «Дом Оки Городовикова» – гостиница Обкома партии, где останавливались национальные герои Ока Иванович и Семён Будённый, и школа № 4, в которую я пошёл по достижении семилетнего возраста. Домой из школы я возвращался не по улице, а напрямую через сад, в котором лез на яблоню и грыз белый налив. Сад охранял старый инвалид с ружьём, заряжённым солью, но он не гонял меня, а наоборот – распознав меня, дед откладывал в сторону двустволку и помогал устроиться на ветвях поудобнее. Я грыз налитые солнцем яблоки и слушал истории о старых временах.
Почему он, как и другие старые калмыки, оказывал мне такую честь? Потому что в Сибири, в долгой тяжёлой ссылке, унёсшей много жизней, мой отец написал, среди прочих, поэтическую сказку «Златогрудый юноша Джиргал и мудрая красавица Кишгтя» («Алтн чеежтә Җирһл болн цецн сәәхн күүкн Кишгтә»). Эта сказка-поэма – так она была классифицирована издательствами, – была отголоском народных эпических сказаний и после первого прочтения ложилась в сердце каждого калмыка. После публичной первой читки поэмы в Красноярске в 1956 году группа ссыльных калмыков написала «в Москву» письмо-обращение с просьбой обратить внимание на молодого поэта. Через полгода калмыки были реабилитированы, а отец вызван в Москву на секретариат Союза писателей СССР. Столь счастливо закончилась ссылка отца, но трагическое начало было также связано с народным эпосом. При высылке калмыкам разрешили взять с собою ограниченное количество личных вещей, и 15-летний отец, имевший младших сестрёнку и брата, не мог позволить себе захватить что-то для себя. И он взял лишь одну, самую дорогую, заветную вещь – вырвал из юбилейного издания «Джангара» лист с иллюстрацией Фаворского и хранил его все годы.
Юбилей «Джангара» широко прошёл в Калмыкии в мае 1940 году, когда было объявлено о праздновании 500-летия эпоса, началом которого стал торжественный вечер калмыцкой культуры и литературы в Москве. Затем в Калмыкию прибыла большая делегация писателей во главе с А. Фадеевым. В Элисте состоялся выездной VIII Пленум Союза писателей СССР. В своей речи Фадеев отметил: «Доказано, что эпос «Джангар» сложился в целое уже в период феодального строя в Калмыкии. Но нет никаких сомнений в том, что, как всякий народный эпос, его моральные основы, бытовые, поэтические основы были заложены значительно раньше, ещё в период родового строя. Таким образом, счастливая страна Бумба, в которой нет деления на твоё и моё и в которой люди – богатыри, это есть не только мечта калмыцкого народа, но это есть и память о его прошлом… Товарищи, благодаря писателям, пишущим на различных языках народов нашего Союза, «Джангар» переведен или переводится почти на все языки Советского Союза. Нужно надеяться, что он будет переведен и на все языки мира… Это является и должно являться величайшей народной гордостью калмыцкого народа и общей нашей гордостью» (речь Фадеева на пленуме).
Главным событием празднования юбилея эпоса стало издание «Джангара» в переводе Семёна Липкина с иллюстрациями Владимира Андреевича Фаворского, вышедшее в издательстве «Художественная литература». «Блестящий перевод. Это просто блестящее явление нашей поэзии. Я не говорю об огромности этого труда. Липкин стал именем». (А. Фадеев). «Джангар» – одна из самых музыкальных поэм. Она чрезвычайно богата созвучиями, перекличками внутренних рифм. Звуковой её узор великолепен и сложен. Переводчику предъявляется здесь почти невыполнимые требования: вместо двух созвучий он во многих двустишиях должен дать четыре, а порой и шесть – это такая задача, которая не всегда по плечу и большому мастеру. Если же не выполнить этой задачи, национальная форма самобытной поэзии одного из братских народов не дойдёт до русского читателя. Переводчик поэт Липкин, работавший над «Джангаром», со своей задачей справился: особенно хорош перевод последних песен великой поэмы. Замечательно инструментовано Липкиным то место поэмы, где говорится о Бумбе – сказочной стране с первобытно-коммунистическим строем, жители которой «ничего не деля на моё и твоё / Славили в песнях славное бытиё» (К. Чуковский).
Одновременно было и другое издание на русском языке. В тот же год в Ростове-на-Дону вышел «Калмыцкий эпос «Джангар», вступительную статью и примечание к которому написал Виталий Закруткин, которому принадлежал и перевод одной из песен «Джангара», включённого в это издание. Закруткин писал: «Исполнилась многовековая мечта калмыцкого народа о счастливой стране, мечта, пронесённая сквозь тяжкие исторические испытания и запечатлённая в прекрасной величавой эпопее о Джангаре – любимом герое народа. Эту мечту о сказочной стране Бумба калмыки лелеяли пятьсот лет, вкладывая в образ Джангара и его богатырей самые яркие и живые черты народа: беззаветную любовь к родине, мужество, честность, мудрость, общечеловеческую гуманность и могучую народную силу, неиссякаемую, как вечный родник…».
После 500-летия «Джангара» и был открыт КИГИ РАН – в 1941 году, накануне войны. Потому фактическая деятельность института началась после возвращения калмыков из Сибири, когда, помимо исследований истории, языка и фольклора, перед институтом стала новая задача сохранения языка. Деятельность института проходила на моих глазах. Я помню все издания института, публикации, заседания, теории и споры, всех его сотрудников, неизменно пользовавшихся уважением населения. В 80-м году наша семья переехала в новый дом, возведённый на месте моей старой школы – окна отцовского кабинета и моей комнаты выходили на институт. Мы ходили туда по делам и на собрания, сотрудники приходили к нам на обед и по делам. Проблемы истории, языка и джангароведения были повседневностью.
Но «главным по «Джангару» для меня всегда был Семён Липкин. Перевод того юбилейного издания, оставшегося в истории моей семьи вечной печатью, всегда поражало меня музыкальностью. Мне не верилось, что Липкин, которого, казалось, знал с первого дня и всегда называл полным именем Семён Израэлевич, труднопроизносимым для меня, мог написать так красиво, изящно, стройно. Мне казалось, что лишь один Пушкин мог сотворить такое чудо.
«Это было в начале времён,
В стародавний век золотой.
Вечности начинался расцвет.
Величавый брезжил рассвет
Веры бурханов святой.
Джангар жил в эти дни…»
Отец заставлял меня учить «Джангар» на память, а в школе учили на калмыцком. И когда я спрашивал Липкина «как? Как же можно так написать?», он смеялся и просил читать, а затем, выслушав стих в честь себя, говорил, чтобы сделать, создать, нужно знать, нужно прожить, нужно прочувствовать. И через тридцать пять лет, под конец его жизни, в Переделкино, он, уже старенький, всё так же смеялся надо мною, уже требуя от меня идти по стопам отца и даже написав мне рекомендацию.
Спрашивал я Липкина и о Фаворском, который бог для каждого калмыка. Так Липкин позже писал в некрологе о великом иллюстраторе: «Старый богатырь, вождь племени, держа в руках плеть, сидит на траве. Он в голубом кафтане, и седина его тоже голубой стала от движения времени, от дряхлости. За его спиной табун одномастных коней, стадо быков – его труд, его богатство, а впереди, перед его глазами, – будущее, мы, читающие книгу о нём. Таким изобразил его художник, сделавший сначала несколько рисунков со знакомого мне старика, сторожа при складе на элистинском базаре. Как угадал в нём художник то, что, думается, сам старик и не ощущал в себе? Это и есть единственно верный путь искусства – от повседневного к прекрасному. Тогда-то становится ясно, чем привлекло к себе внимание В.А. Фаворского лицо этого, казалось бы, ничем не примечательного старика. И теперь – после Фаворского – вспоминаешь, каким пристальным был взгляд узких, уже выцветающих глаз, как бы заглядывающих вам в душу. Сколько лиц, сколько мест вижу я, когда смотрю на гравюры «Джангариады»! Хорошо помню того загорелого, широкоплечего калмыка, каспийского рыбака, с которого написан богатырь Хонгор, Алый Лев, и ту молоденькую актрису с некрасивым умным лицом, которая изображена на гравюре в качестве мудрой Зандал-Герел, и то местечко в степи около Яшкуля, которое, возродившись в душе художника, стало фронтисписом к вступлению. Вспоминаются мне и наши поездки по калмыцкой степи…» (С. Липкин «Кипарис доски»)
Работа Фаворского поражает проникновением в поэзию степи, в мир кочевников, беспрерывно передвигающихся на бескрайних просторах от Пекина до Азова. Мой отец, приходя в театр, передавал меня в руки главного художника Калмдрамы Дмитрия Вячеславовича Сычёва. Этот высокий, очень высокий в перепачканном красками синем халате москвич был всецело предан калмыцкой земле – он был прислан в новый, только созданный театр до войны, в 1936 году, а после восстановления автономии калмыков вновь вернулся и остался до 1975 года. Дмитрий Вячеславович давал мне тонкую китайскую кисть и золотую и серебряную краску, и я постигал азы рисования под мерные рассказы об искусстве, о буддийской культуре, о танках, бурханах и тарах. И конечно же – он всегда говорил о «Джангаре» и о Фаворском, которого знал. Это он создал в театре культ Джангариады, видя в каждом актёре пластику и характер эпических героев.
Позже, через годы после его ухода на пенсию, эта любовь и понимание эпоса в театре вернулись ко мне снова. В 1982 году я женился на Ирине Докруновой, театральном художнике. Родители обожали невестку, и однажды отец спросил, какой подарок ей сделать. Ни минуты не думая, я ответил: «Она график. Она может сделать что-то необыкновенное. Она может оформить книгу. Дай ей шанс». В то время в работе были несколько книг, а я имел в уме самую любимую отцовскую повесть «Солнце, благослови меня», планировавшуюся в Москве. Отец не ответил, а я попросил Ирину сделать несколько эскизов, особенно рисунок Занды, героини повести, в которую всегда был влюблён. Ирина сделала цикл рисунков, которые я показал отцу. И однажды мы сидели за столом, я спросил отца: «Понравилась Занда?» Он ответил: «Да, очень. Но предлагаю попробовать оформить «Златогрудого юношу Джиргал и мудрую красавицу Кишгтю». Ирина обмерла, еле прошептав, что не сможет. Она мучилась, плакала, собирала вещи и надолго уходила к матери, затем возвращалась и снова уходила. Но поэма-сказка вышла с её оформлением – по-восточному тонким, лёгким и чувственным орнаментом-вязью, закольцевав, связав историю моей семьи, моей жизни от многовекового национального эпоса через судьбы родных и близких людей.
В России множество национальных эпосов и сказаний, и они влияют на жизнь этих народов. Русские, большой народ, не до конца понимают эту связь – осознания, понимания прошлого с настоящим состоянием так, как малые народы. Великий калмыцкий «Джангар», с его буддийскими, монгольскими, индусскими, китайскими, центрально-азиатскими и кавказскими вкраплениями, отражающими кочевой путь и историческую судьбу народа, преломился в отцовской поэме-сказке, превратив старинную сказочную легенду в образец поэтического вдохновения. И почему русские былины и сказки не возможны для такой же трансформации?
Нужно изучить и прожить их, как это делали Фаворский с Липкиным.
Есть ли что-то у меня самого эпическое? Драму-легенду «Утбала», посвящённую конкретному историческому событию в калмыцкой степи – задокументированной и описанной встрече Петра с ханом Аюкой в 1722 году (к 300-летию), памятуя наставления Семёна Липкина, пропустил через народные верования, введя старинный мистический персонаж Тары, вечно юной 16-летней небесной девы, покровительницы калмыцкого народа. Она гибнет, и с нею исчезает с лица земли Калмыцкое ханство. Однажды проснувшись, я написал этот трагический финал.
Цецен Балакаев, член Союза писателей России.
3 ноября 2020 года
Санкт-Петербург.