Будучи заинтригованы различными предвестиями текущей истории (всеми этими «часами Х» и «временами Ч»), мы порой не замечаем, что с тревогой или нетерпением ожидаемое уже сбывается. Мы зачастую собственным поведением иллюстрируем то ощущение «небытия России», которое мучило многие умы на протяжении двух последних веков, возбуждая либо в целом бесплодную социальную ностальгию, либо несбыточные упования на будущее… В обоих случаях реальность проваливалась: клавиша исторического самосознания народа западала, и блаженный Августин с его пространственно-временными выкладками, аннулирующими понятие «сегодня», вполне мог считаться нашим современником.
Впрочем, современность (своевременность!) мысли – аксиома, и известный горьковский заголовок, выражаясь сегодняшним языком, не более чем рекламный трюк. Мысль вращается в собственных координатных сетках – и еще неизвестно, идет ли ей на пользу, когда она привязывается к фактуре истории или политики.
В этом смысле самые современные мысли – мысли как раз «несвоевременные», отдающие на первый взгляд сумасшествием или даже предательством. И, кажется, не случайны намеки Ветхого завета на трагический конец пророка Моисея, стыдливо замолчанный впоследствии его «благодарными соотечественниками».
Говоря же о «сумасшествии вперёдсмотрящих», мы без труда можем выстроить шеренгу из наших природных мыслителей, гонимых за высказанные или невысказанные взгляды. Спрос на «юродивых» удовлетворялся российским политическим рынком всегда, и посему князь А.Курбский и протопоп Аввакум вполне могут соседствовать здесь, допустим, с М.Рютиным или академиком Сахаровым. Так же, как и с сотнями (если не тысячами) принудительных пациентов психбольниц и диспансеров с их «вялотекущей шизофренией» и иными недугами.
Вещи это достаточно известные. Остается сказать, что моду на упомянутую терапию открыл в России император Николай I. А первым его «больным» был Петр Яковлевич Чаадаев, 200-летие со дня рождения которого (27 мая 1794 г.) приходится на эти дни.
Чаадаев был официально объявлен умалишённым в октябре 1836 года, после опубликования первого – и единственного увидевшего свет при жизни автора – из его «Философических писем». Журнал «Телескоп», где появилось Письмо, был немедленно закрыт, редактора (Н.И.Надеждина) выслали в Вологду, цензора отставили от должности. В течение полутора лет Петр Яковлевич содержался по сути под домашним арестом («дабы не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха»), – и хотя с правом ежедневной прогулки, но зато с обязательным каждодневным медицинским освидетельствованием.
Условием снятия надзора послужило жесткое указание «не сметь ничего писать», – которое и отлилось в итоге тяжелой свинцовой пулей для читающей публики. Ибо писать Чаадаев, конечно, не бросил; он перестал печататься; а вот общественное мнение оказалось таким образом в заблуждении – и впредь судило о «лице» Чаадаева по единственному его напечатанному произведению.
Суд этот был, мягко говоря, нелестным: «хулитель России». Студенты Московского университета, явившись после чаадаевского демарша к председателю московского цензурного комитета графу Строганову, заявили даже о готовности с оружием в руках (!?) вступиться за оскорбленную Россию. К этому прилепилась еще версия о «католическом обращении» Чаадаева (выведенная из его оценки исторического значения римской церкви), о его «западничестве» («космополитизме», как сказали бы у нас в недавние годы)…
Правительство должно было реагировать, ибо нельзя было промолчать на такие резкие выпады, как, например: «Мы живем одним настоящим в самых тяжких его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя». Или: Провидение «как бы совсем не было озабочено нашей судьбой… Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили…»
Вообще, утверждал Чаадаев, «в крови русских есть нечто враждебное истинному прогрессу». Не случайно мы «ныне составляем пробел в нравственном миропорядке… и я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего социального существования»!
В условиях николаевского режима это был, конечно, «перебор». И даже вызов. К чести (достаточно сомнительной) тогдашнего русского правительства, оно (не в пример последующим) реагировало на предъявленный список обвинений довольно формально и сдержанно. «Дешево отделался» – слова самого Чаадаева. Другие его слова – «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами» – утонули в шуме скандала; многие и не захотели их услышать.
А напрасно. Поскольку первое («ругательное») Письмо содержало и то плодотворное зерно, которое развилось в философии Чаадаева позже и уже втуне, в период его вынужденного молчания. Интересно еще и то, что опубликованный в 1836-м текст датирован 1829 годом: то есть на суд общественности был вынесен Чаадаев «вчерашний», «ранний». Зрелый же, подлинный Чаадаев оказался в затворе, как сфинкс, чья загадка ждала своего разрешения без малого полтора века.[1]
Зерно, посеянное в публикации «Телескопа», таилось в ускользнувшей от ясного понимания фразе: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». – «Урок» трактовался обычно в смысле «наказание» России: то есть Россия должна была послужить примером того, что бывает со страной, отклонившейся от замыслов Провидения…
Но если знать, каким было продолжение мысли Чаадаева, оказывается иное. Зеньковский пишет, что сам П.Я. «хорошо понимал, что что-то в его суждениях о России остается загадочным», что в его системе провиденциализма существует неувязка. Действительно, разве могут народы отойти от Промысла?
Отсюда и коренной новый вывод: «русская отсталость – не является ли тоже провиденциальной? В таком случае она не может быть поставлена нам в упрек, но таит в себе какой-то высший смысл!»[2]– Какой?
В 1835 году (еще до публикации в «Телескопе»!) Чаадаев писал А.И.Тургеневу: «Я держусь взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача – дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне стремительного движения, которое там (в Европе) уносит умы, она получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки…» И позже: Провидение «поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества… Мы призваны обучить Европу множеству вещей, которых ей не понять без этого… Таков будет логический результат нашего долгого одиночества… Наша вселенская миссия уже началась».
Вот чаадаевская метаморфоза, оставшаяся «за кадром». Ранее высказанный упрек обернулся открытием новой перспективы, – в связи с чем П.Я. и отметил (в 1837 г., в «Апологии сумасшедшего»): «Я счастлив, что имею случай сделать признание: да, было преувеличение в обвинительном акте, предъявленном великому народу»…
Удачно выдранные из контекста строки легко представить провидческими. Сегодня это тем более удобно проделывать с Чаадаевым, невольным двуликим Янусом русской мысли, подлинное лицо которого остается в тени стереотипов, пристрастий и просто «познавательной лени» потомков. Жаль, но в этой недосказанности философ оказывается пагубно современен. В самом деле, вспоминая 74 года «советского эксперимента», как не вспомнить давнее: «общий закон человечества отменен по отношению к нам»; «все, что нам досталось от прогресса, мы исказили»! Удобно трактовать и чаадаевский «урок» как поделом понесенное наказание – и поставить на этом точку.
«Россия, если только она уразумеет свое призвание…» – но в ответ лишь нескрываемый скептицизм. Обжегшись в кипящем молоке ХХ века, мы с сарказмом встречаем и призывы «обучить Европу множеству вещей», спеша окунуться с головой в «стремительное движение, которое там уносит умы». Соответственно, никакой «человеческой загадки» более не существует в помине. – Следовательно, нет и «преувеличения в обвинительном акте, предъявленном великому народу»?..
Странно лишь, откуда это длящееся состояние общественного небытия, тогда как долгожданное «время Ч» по всем примеркам уже наступило!
Не впадая в мистику, можно сказать, что это время «Ч» – есть в своем роде время Чаадаева. Но здесь уж что под этим понимать. Что «уразуметь».
К сожалению, редко кто сейчас поминает позднее чаадаевское наблюдение: «ничто не вызывает столь легкой растраты своего будущего», как потребление идей «в кредит», раньше их фактического приобретения (что «в наше время… самая обычная вещь»). «Настоящая <же> история народа начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять её с тем настойчивым упорством, которое ведет народы к их предназначению». – Чаще размышления о Чаадаеве и его творчестве «едут по накатанной»: подвластные нездоровой моде на «обличения», люди словно имитируют «сумасшедшего его величества», собственным поведением доказывая, что «общий закон человечества» – как и прежде – «отменен по отношению к ним»!..
Это странное удовольствие уподобляться умалишённым заставляет меня с тревогой предполагать появление какого-нибудь нового «венценосного эскулапа», в чьей компетенции будет выставить им окончательный и заслуженный диагноз.
Московская правда («Книга в Москве»), 2 июня 1994.
[1] По иронии истории, относительно полный Чаадаев был издан в 1913–14 гг., накануне эпохи революций (Собрание сочинений под ред. Гершензона); потом – в 1935 г., в преддверии Большого Террора (№№ 22–24 «Литературного наследства»). Иными словами, политическая конъюнктура словно нарочно препятствовала осмыслению его философской системы.
[2] В.В.Зеньковский, История русской философии, т. 1, ч. 1, с. 180.