Толстикова шла по Большой Никитской. Где тут этот салон? Крупина говорила, там невыносимо плохо стригут, как раз то, что надо.
В голове опять пошли титры:
Ты катись, мое серсо,
Мимо грязной лужи.
Не дари мне, друг, кольцо
Я ушла от мужа.
Да катись ты действительно, сколько можно, ведь закончила уже. Права Орлова, всё тлен. То ли дело – жирошмотки, похудел и выкинул. А эти толпятся, нудят, дятлом долбятся, висок жгут.
Толстикова натянула маску, зашла в Conversation, фисташкового не оказалось, бог с ним уже, взяла замороженный йогурт. Текст, однако, не собирался сдаваться и продолжал иллюминировать нейронную сеть:
Объедаюсь голубикой,
Клянчу папиросы.
Остаюсь до гроба дикой,
Девочкой без взрослых.
За ним потянулся другой, Толстикова почти что увидела его вихрастую, высунутую из скворечника голову (надо будет причесать что ли, звуки выпирают), стянула маску на подбородок и откусила большой холодный кусок.
Куда ты шла с конфетками в кармане,
С коробкой разноцветных капитошек,
Простая, как полотна Пиросмани,
Изящная, как черная калоша?
Куда, куда? В парикмахерскую. Толстикова сказала это вслух, но текст, как Ленин, не обращая внимания на мнение Временного правительства, шёл своим путём:
Условия условному рефлексу
Поставлены, как жесткий ультиматум.
Страшила шла к волшебнику за сексом,
Загадочная, как шпионка Мата.
Волшебник был не то чтоб очень добрый.
Волшебник был красивый, как лисица.
Опасный, как испуганная кобра.
Страшила – она та еще тупица.
Толстикова, однако, тоже кое-что понимала в жизни текстов. Она закончила с йогуртом, задержалась около витрины с тортами и пошла вниз по лестнице, пару раз нарочно оступившись. Встроенная в её голову поэтическая Сири закашлялась, подавившись следующим четверостишием, перебралась в другое облако и проговорила голосом Дмитрия Воденникова:
твой торопливый шаг
– два или три моих.
знаю: моя душа
твой неудачный стих.
я за тобой иду,
может, узнаю след,
но на мою беду
правды в подошвах нет.
кто наступал на снег,
словно писал строку?
если не имярек.,
крепко усну в снегу.
Толстикова отпраздновала маленькую победу над своим гением, подумала, что «пора, пора мне быть умней» и написать хорошо продаваемую прозу. Чем Роулинг не пример? Пусть ругают, главное, чтобы покупали, кого зависть гложет, может не читать. Сходила в туалет, поднялась наверх и вышла из кафе.
Сири вывернула звук на полную:
…Вот смотри,
(говорю я себе)
Это ведь правда смешно,
Когда взрослая женщина
В 2020-м году,
В разгар пандемии,
Женщина тридцати пяти лет,
У которой в роду по матери рак,
По отцу инфаркт, диабет и Альцгеймер;
Которая живет в Москве, в городе,
Регулярно получающем порцию унижений
Сири вдруг замолчала, Толстикова гаденько улыбнулась. Забыла, клониха хренова, вот и умри в безвестности. Почему-то вспомнились слова Жана Кокто: «Поэты рождаются в провинции, а умирают в Париже». А мне куда из Москвы? На дачу? Нет, срочно писать продаваемую прозу.
Сири прорезалась и голосом медсестры с садистическими наклонностями протянула: «Вы пришли».
Толстикова посмотрела на баннер-растяжку, да, точно, здесь. Девушка на ресепшен в маске и пречатках, почти как Сири (хорошо, хоть не стихами) спросила, какую услугу Толстиковой нужно оказать. Да какую, какую, сложно это. Толстикова поглубже вдохнула и на выдохе начала: «Девушка, я – сексоголик. Меня надо подстричь. Плохо». Девушка наклонила голову набок, как иногда делают коты, когда им сложно оценить степень вменяемости хозяина, хотела что-то сказать, но вместо этого вдруг энергично закивала. Кивание немного раздражало, и Толстикова добавила: «Я заплачу больше». Девушка закивала сильнее, Толстикова не выдержала и отвернулась. В голове опять зажёгся поэтический марафон:
Я не люблю иронии твоей,
И куража преступного поджога.
Я умирал от болевого шока
На сером, неотстиранном белье
И звал – тебя, без имени, как бога.
Моих ожогов рваные цветы
Сочились медом, празднично алели.
Мне кажется, они б не так болели,
Когда бы лепестков коснулся ты,
Присев на край разобранной постели,
Где если что осталось от меня,
То это клумба муки и восторга.
Вне стадий отрицания и торга
Я принял смерть. Не бегал от огня
И от прохлады городского морга.
В который раз я заживо горел
В твоих острот умышленном пожаре,
Как вдовая индуска в лучшем сари,
Чей скорбный и трагический удел -
Непротивленье страсти и сансаре.
Из соседнего зала вышел очень высокий и худой молодой человек в цветастой маске и парикмахерском фартуке. Девушка на ресепшен представила: «Это ваш мастер, Дмитрий». Толстикова одними губами спросила её: «Точно плохо?» Девушка опять закивала, давая понять, что из рук вон. Дмитрий предложил Толстиковой снять верхнюю одежду, разрешил не натягивать маску и пригласил пройти в зал. Кресло было мягкое и неустойчивое. Сири вставила:
Ты чья, рукавичка?
Ты девочка?
Мальчик?
И кто тебя, девочка,
Выронил летом?
И что ты сегодня?
Ты гнездышко?
Норка?
Пещера Платона?
Логово зверя?
Толстикова хмыкнула, ну и выбор. Дмитрий, немного нагнувшись вперёд, укутал её в парикмахерскую накидку, погладил по плечам: «Рассказывайте, как будем стричься». Толстикова вздохнула: «Я – сексоголик. Подстригите меня плохо». Дмитрий кивнул: «А у меня синдром Марфана. Хотите, я покажу вам факел?» Толстикова не хотела, но согласилась. Дмитрий вытянул средний палец, прижав к ладони остальные. Да, длинный. Дмитрий подтвердил: «Арахнодактилия. Многие люди с синдромом Марфана испытывают проблемы со зрением, но у меня с этим всё хорошо. Я вас понял, надо плохо, значит, сделаем плохо. Пойдёмте мыть голову. Ничего, если я без перчаток? Моего размера нигде нет». Толстикова кивнула, послушно встала и пошла к раковине. Сири молчала.
Стриг Дмитрий быстро и умело. Руки с длинными тонкими пальцами двигались как будто бы в такт какому-то стихотворному размеру, то выворачивая в дактиль, то уходя в хорей, то уступая место беспорядочному на первый взгляд верлибру.
Сири долго не обнаруживала себя, а потом невпопад выдала:
- я вас люблю.
- а я вас нет.
- а я во сне…
(но не посмел
договорить).
Дмитрий прошёлся круглой расчёской, высушил волосы, что-то поправил на её голове и дал Толстиковой в руки маленькое зеркало: «Готово!»
Подвох Толстикова чувствовала уже давно, но сейчас всё стало очевидно, как глагольная рифма, как ненужный пафос, как пошлый пустой финал, как лишние слова. Это. Было. Хорошо. Слишком хорошо. Это была лучшая стрижка в её жизни.
Сири затараторила:
Я не люблю иронии твоей
над кем-то для тебя столь уязвимым.
Конечно, с возрастом ты несколько ослаб,
но погрубел.
Толстикова посмотрела в довольные глаза своего мучителя: «У вас точно со зрением всё в порядке?» Дмитрий бережно взял у неё из рук зеркало: «Верьте мне, это очень плохо».
Заплатив положенные полторы тысячи (и ни рубля больше!), Толстикова вышла на свежий воздух. Светило солнце, что было приятно и не совсем обычно для московской поздней осени. Конечно, мужчины не в первый раз делали что-то ей назло, не прислушиваясь к её словам, но всё равно это как написать очень плохой текст и назвать его гениальным. Надо было сказать, чтобы стриг хорошо, получилось бы как надо. Но что уже теперь? Ладно, отрастут.
Сири, хоть и была докучливой стервой, попыталась успокоить:
А ты держался, грел мне молоко.
И говорил: «Всё будет хорошо.
Елена, ты талантлива.
Умна.
Ты просто отдохни,
Оно пройдет…»
И в плачущих глазах твоих
Была такая мука
– Я торжествовала.
Я правда дура.
Я была больна.
Я обещаю, что через полгода
Я буду весить где-то шестьдесят.
Прости.
Мне очень...очень жаль.
Тебе, наверно, страшно за меня.
Толстикова шла и думала о том, как, в сущности, всё просто, и какие мы все нелепые и беззащитные, и Дмитрий этот с пальцами-факелами, и кивающая девочка на ресепшен, и она сама со своей этой чокнутой Сири. Банально, но ведь так и есть, сегодня живем, а завтра уже и нет нас. Вспомнила почему-то, как один раз заплакала навзрыд в переполненной электричке над «Камо грядеши» Генрика Сенкевича.
ямка для семечка,
ямка для косточки,
плиты, скамеечки,
циферки, черточки.
«мишка на севере»,
«ласточка», «белочка»,
бабушка,
дедушка,
дяденька,
девочка.
камень, бумага,
щепоть или дуля.
ах, в огороде ли?
ах, во саду ли?
Сири выдержала паузу и, пытаясь звучать по-деловому, тоном личного помощника добавила: «Ирина, сегодня ваш авторский день».
