По воскресеньям мама пекла эклеры. Женька, упершись подбородком в коленки, сидела, забравшись с ногами на стул у кухонного стола, наблюдала. Сначала в кастрюльке заваривалось тесто — тягучее, жёлтое, как свежесбитое масло. Мама смеялась:
— Учись, пока я жива.
Женьке было уже девять лет, и она не понимала, как можно шутить на тему смерти. Она смутно помнила, как умерла бабушка, тогда им всем: и маме, и папе, и ей самой — было не до смеха.
— Мам, не говори так, — попросила Женька. — Я хочу, чтобы ты долго-долго жила. А научиться я и так научусь. И буду потом вам с папой эклеры печь по воскресеньям. Вы проснётесь, а у меня уже всё готово.
— Моя ж ты ласточка, — мама склонилась к Женьке, убрала с её виска за ухо выбившуюся прядку и чмокнула в пухлую щёчку. — Конечно, подрастёшь и будешь печь, ты же у нас умница.
Женьке хотелось самой мешать, плавно вращая деревянную лопатку, но мама не позволяла: подрасти сначала. Зато разрешалось выдавливать остывшее тесто из большого кондитерского шприца на противень. Сопя от усердия, Женька выкладывала на угольно-чёрный, поблёскивающий от масла прямоугольник с низкими бортиками частокол из палочек.
Следующим этапом действа было приготовление крема: мама смешивала желтки, сахар, ванилин, муку, постепенно добавляла молоко, не переставая помешивать. Иногда добавление молока поручалось Женьке. Она, гордая своей значимостью, понемногу лила из пакета молоко, в то время как мама безостановочно мешала будущий крем. Потом он варился на медленном огне. В конце добавлялось немного сливочного масла. Готово!
Но главное волшебство ожидало чуть позже: мама вынимала из духовки горячие, подрумяненные, покрытые коричневатыми волнистыми следами от насадки шприца эклеры и раскладывала их — охладиться, иначе крем потечёт. Тут-то начиналось самое интересное. Женька легонько надавливала пальцем, и ещё тёплый эклер послушно сжимался — внутри была пустота. Она пробовала следующий — снова пустой. Но почему? Ведь она выдавливала из шприца сплошное тесто, безо всякого воздуха. Как ни одолевала Женька маму расспросами, та только смеялась:
— Так это ж специальное место для крема.
Женьке хотелось докопаться до сути: откуда взялась эта пустота? Бесполезно. Точно так же мама отшучивалась, когда Женька, сидя в темноте у окна, завидовала проезжающим машинам и спрашивала, почему у машин есть свет, а у них в квартире нет. Район только что отстроенный, электричество в их доме выключали часто — или происходили аварии на линии, или шла отладка оборудования.
С папой было по-другому. От него можно было получить чёткий и ясный ответ на любой вопрос. Вот только дома папа бывал не всегда — работал фотокорреспондентом в одном из журналов и часто ездил в командировки.
Женькина жизнь была жизнью обычного московского ребёнка. Школа — дом — музыкальная школа. В этом ряду был ещё пунктик: фигурное катание. Но он отпал ещё в пятом классе, не оставив в Женькиной памяти приятных воспоминаний. Папа убедил маму, что ребёнок должен сосредоточиться на чём-то одном. Женька выбрала фортепьяно.
В обычной школе ей тоже было интересно. Женька училась хорошо, причём по собственной инициативе. В конце каждого учебного года она исправно приносила грамоты «За хорошую учёбу и примерное поведение» и благодарность родителям: «Виктору Георгиевичу и Инне Петровне Журавлёвым за достойное воспитание дочери Евгении». Родители предоставили ей полную самостоятельность — не контролировали выполнение домашних заданий. Она считалась добросовестным ребёнком и сама прекрасно понимала, чем чреваты безалаберность и лень.
В шестом классе у них появился новенький, Алексей Бегунов. С бегом у него не очень успешно обстояли дела, зато в шахматах ему равных не было. А ещё он умел рисовать. Портреты одноклассников, сделанные с натуры, на последних страницах тетрадей выполнял мастерски. Если на его вздёрнутый нос водрузить очки, сошёл бы за типичного «ботаника». Но зрение его было орлиным, а потому и единственное свободное место на «камчатке», отведённое классной руководительницей, его вполне устраивало. Здесь, вне досягаемости учительских глаз, он спокойно обдумывал шахматные партии, листая под партой очередную книгу о шахматах. Погружённый в чтение, Алексей настолько увлекался, что для него, кроме книжки под партой, всё переставало существовать. Вытянув шею, наклонив голову, он читал и не замечал пристального взгляда преподавателей. Иногда учитель физики, жёлчный тип, поддевал новичка:
— Господин Бегунов, опасаюсь, что к концу года Ваша шея настолько вытянется, что станет как у страуса.
Вот! Именно этого и не хватало для того, чтобы новенький обрёл, наконец, достойное место в ряду «титулованных» одноклассников. Страус. Хорошее прозвище. И не очень обидное. Лучше, чем «ботаник».
Примерно через месяц после того как задняя парта в среднем ряду пополнилась новым «жильцом», на уроке математики к Женьке Журавлёвой прямо на раскрытый учебник приземлился бумажный самолётик. Она оглянулась, пытаясь понять, с какого «аэродрома» стартовало воздушное судно. Все сидели, склонившись над учебниками — ждали, кого вызовут к доске отвечать. Только Юля Делягина, по прозвищу Деляга, выразительно посматривала в направлении Женькиной парты. Деляга была известной сплетницей, разносчицей новостей и болезненно переживала всякий раз, если какая-нибудь сногсшибательная новость разносилась по классу и школе без её участия. Всё ясно. Женька развернула самолётик. Через весь листок шла одной строкой размашистая делягинская надпись: «В тебя втюрился Страус!» Женя убрала записку в портфель, оглянулась на Делягу. Но той уже было не до новостей. Самая последняя новость занимала ее больше остальных — её вызвали к доске, а она была не готова.
Деляга подошла к Жене на перемене и посмотрела вопросительно: подробности не хочешь узнать? Женька уточнила:
— Странно. Откуда такая уверенность? Бегунов посвящает тебя в свои сердечные тайны? Он ни с кем вроде бы не общается.
Деляга аж раскраснелась от предвкушения момента. Вот сейчас она сообщит Женьке такое… Такое, о чём ещё никто не знает, а она, Юля Делягина, в курсе. Она облизнула пухлые губы и начала:
— Он не делится, конечно. Я случайно узнала. Я брала у него тетрадь — формулу списать с доски не успела. И вот, в конце тетради — твои портреты! Много!
— И что? — прищурилась язвительно Женька.
— Как — что? — обиделась Деляга. — Это прямое доказательство! Он же втрескался в тебя. По самые уши!
— Ну и странный ты человек, Юля, — вежливо подытожила Женька. — Всё бы тебе доказательства искать, улики. Просто готовый следователь.
С этими словами она повернулась и, отодвинув плечом Делягу, пошла по коридору.
В школе Женька не задумывалась о любви. Поэтому новость, которую доставил делягинский самолётик, её совершенно не взволновала. Надо отметить, что, несмотря на недоверие, высказанное в глаза главной школьной сплетнице, Женька скорее поверила её информации. Ну и что? Мало ли кто ей писал записочки с признаниями в любви и предложениями сходить в кино? У неё есть с кем сходить в кино. С самого детства, с дворовой песочницы, она дружила с другим одноклассником — Стасом Ивановым. Он жил двумя этажами выше. И в старом микрорайоне, который теперь снесли, он тоже был её соседом по дому. Стас — надёжный товарищ, понимает её с полуслова, а главное — не лезет с признаниями. В общем, свой парень.
Сейчас Женьке трудно представить, как бы сложилась дальше жизнь их семьи, если бы папа был жив. Память подкидывает крохотные детали, похожие на разрозненные кадры чёрно-белой плёнки. Вот она с удочкой на берегу озера — со счастливой физиономией по поводу первого в жизни собственноручно выловленного карася. То видит себя с папой на веранде их «родового гнезда» — в деревенской глуши Владимирской области. Шутка у него была такая. Про родовое гнездо. Бревенчатый, небольшой, с резными ставнями, покрытыми наполовину облупившейся голубой краской, с незастеклённой верандой, дом достался Журавлёвым в наследство от папиной матери, Женькиной бабушки. Красиво звучало: родовое гнездо. Почти как «дворянское». По мнению мамы, домик до статуса гнезда недотягивал. Женька всегда расстраивалась, когда мама так говорила. Зато папа был настроен оптимистично: двор есть — значит, и гнездо вполне дворянское. Двор был ухоженный, но частично потерявший свою прелесть — после смерти бабушки некому было высаживать цветы и подрезать кустарники. Журавлёвы-старшие работали и, естественно, даже на каникулах Женьку одну в деревне не оставляли. А выбираться каждую пятницу из Москвы не получалось. Поэтому все хозяйственные хлопоты выходили очень хаотичными. За два выходных не переделать всего. Месяц летнего отпуска хозяев — вот и всё, на что мог рассчитывать этот осиротевший дом с двориком и старинным садом. Папа успевал выкосить траву, подправить сломанный забор, отремонтировать покосившееся крыльцо.
По вечерам жарили шашлык, а потом мама уходила в дом смотреть телевизор, а Женька с папой слушали тишину. Этому Женьку научил папа. Это только кажется, что глупость — слушать тишину. Они сидели на веранде, оплетённой вьюнами и декоративной фасолью. Ночь неслышно кралась по земле. Засыпали люди, но жизнь продолжалась. В саду шуршали бурундуки, радостно поедавшие вишнёвые косточки прямо с кустов. Утром снова мама будет сокрушаться, сколько ягод они испортили — на земле после бурундучьего налёта оставалась мякоть, ни к чему уже непригодная. Вот наконец защёлкал соловей. Его пение раздавалось из дальнего угла сада, где росла старая раскидистая яблоня. «Т-с-с-с!» — папа прикладывает палец к губам. Мог бы и не предупреждать — Женька и без того сидит неподвижно. Она прислушивается внимательно: ждёт появления других певцов. Соловей смолкает, зато почти сразу вступает ещё чей-то несмелый свист. До соловья ему далеко. Грубоват голосишко, резки трели, и песня не так уж изящна.
— Пап, кто это? — шепчет Женька, легонько прикоснувшись к плечу отца.
— Садовая овсянка, — немного подумав, тихо отвечает отец. — Удивительная, между прочим, птица.
У Женьки ушки на макушке, падка она на отцовские истории. Обо всём, что есть вокруг, он может рассказать столько, что и не уместится в кудрявой Женькиной голове. Только подстёгивать отца нельзя. Он должен собраться с мыслями, тогда сам расскажет. Женька замирает, ждёт.
— Ты и представить себе не можешь, Женя, как французы используют овсянок.
— Как? — разворачивается к нему девочка.
— До чего только не додумается человек! — вздыхает папа.
— Папа, скажи! — требует Женька. — Это что-то плохое, да?
Она готова возненавидеть всех французов поголовно, раз уж они способны причинить горе овсянке.
— У французов есть такой крепкий напиток, называется арманьяк, — издалека начинает папа.
Женька нетерпеливо ёрзает на ступеньке, поёживается. Отец приносит из дома свой старенький пиджак, накидывает ей на плечи. Женька, переварив иностранное название, фыркает:
— Как «маньяк». Они его пьют?
— Пьют, Женька.
— Б-р-р-р, — девочка снова ёжится. — Ни за что бы не стала это пить. Маньяк какой-то.
— А ты и не будешь, — успокоительным тоном сказал отец, и Женьке показалось, что она видит, как он улыбается в темноте.
— Может, на веранде сядем? — предлагает отец, и они поднимаются со скрипучего крылечка.
— Мы ведь ещё спать не идём? — с надеждой спрашивает Женька. — Ты же должен мне дорассказать про овсянок.
— Так вот, — отец замолчал, прислушиваясь к звукам сада, а потом добавил: — Стихла овсянка.
Женька уселась удобнее на трёхногом круглом табурете и, упершись подбородком в сложенные на столе руки, приготовилась слушать.
— Овсянок отлавливают, сажают в закрытую коробку, в полную темноту, и насыпают им много пшена.
— Зачем в темноту? — шепчет Женька.
— В темноте у них обостряется инстинкт непрерывного поглощения пищи. Они всё едят, едят… И набирают вес. В природе они весят граммов 25, не больше. А на принудительном откорме — становятся жирнее и больше весят.
— Папа, неужели…
— Да, дочь, их едят. Овсянка считается деликатесом.
— Пап, да они просто варвары! Ну и что, что она плохо поёт? Сразу жрать ее, что ли? — возмутилась Женька.
— Не сразу. После откорма овсянку топят в арманьяке и выдерживают до тех пор, пока не умрёт. Потом сразу жарят, целиком всю птичку. И едят.
Женька замолчала.
— Пап, ладно бы в войну так делали, когда голод. Но сейчас! Двадцать первый век! А они овсянок жрут, как пещерные люди. Скажи?
— Это особый изыск, деликатес, который не каждый француз себе может позволить. А едят их знаешь как?
— Как? — презрение к гурманам и любопытство одновременно прозвучали в этом Женькином вопросе.
— Голову едока вместе с тарелкой накрывают салфеткой, чтобы сохранить запах жареной овсянки.
— Папа, что же они за люди такие? — громко воскликнула Женька и, не удержавшись, рухнула-таки с неустойчивой табуретки. Оказалось, у табуретки отвалилась ножка. Папа помог подняться, пообещал завтра починить.
Никогда табуретке не стоять на двух ножках. Починить её несложно: прикрутил третью ножку — и готово. В их семье было три человека. А теперь папы нет. И семья больше не похожа на их семью. И никто на свете не вернёт папу.
Жене тогда было 13 лет, но она не запомнила причину смерти, то, как она по-научному была записана в свидетельстве о смерти. Все вокруг говорили: тромб оторвался. В тот раз они приехали на дачу ещё с вечера, чтоб с утра больше сделать на участке. Встали рано, и к полудню папа вскопал грядку под лук, мама приготовила обед, папа наклонился над умывальником, прибитым с тыльной стороны летней кухни, — собирался помыть руки. Не успел…
После смерти отца мама сильно изменилась. За какие-то два года она из красивой, жизнерадостной и счастливой женщины превратилась в блёклую, ко всему равнодушную тень. Одежда на ней болталась, а новую она не хотела покупать. А потом, когда потеряла работу, и вовсе покупать стало не на что.
Давно уже мама не пекла эклеры. Со смертью папы исчез из квартиры сам дух их дружной, крепко стоявшей на ногах семьи, который в памяти Жени накрепко связался с запахом этих пирожных.
Однажды, придя из школы, она застала у матери гостью — вульгарную особу лет пятидесяти, с одутловатым лицом и отвисшими мешками под глазами. Женя сразу про себя окрестила её Крокодилихой. Женщины сидели на кухне, громко разговаривали. Женька заглянула: на столе стояла початая бутылка водки, тарелка с подсохшими пластиками сыра и селёдка, которую потребляли прямо из пластикового контейнера, в котором она продавалась. Женька содрогнулась, отпрянула от двери. Это ее мать? Ей это не снится? Та, которая превыше всего ценила «сервировочку» и умела из банальной селёдки соорудить произведение искусства? Нет, не может быть! Женя снова подошла к двери, позвала:
— Мам, выйди на минуту!
— Что надо? У меня гости, не видишь? — пьяным голосом ответила мать.
Женя швырнула школьный рюкзак на пол в прихожей и громко хлопнула дверью.
Долго бродила по улицам, вернулась поздно. Вставила ключ в замочную скважину, но он не поворачивался. Постучала — ни звука в ответ. Громче — опять тишина. Ещё громче. Тот же результат. Женьке очень хотелось спать. Не ночевать же в подъезде. Этаж пятый — в окно не влезешь. Она села на корточки рядом с дверью, прикрыла глаза. Мысли были как на подбор, одна другой «приятнее». Ни одного урока на завтра она не приготовила. Да и вряд ли уже успеет. А что, если с мамой что-то случилось? Может, надо не сидеть здесь, а звонить в полицию или скорую? Ноги быстро затекли. Женя приподнялась, попытавшись встать на ноги, и головой случайно задела дверную ручку. Та щёлкнула и открылась. Вот это да! Значит, она битых полчаса пыталась попасть в квартиру, которая была открыта? На цыпочках она вошла в прихожую. Там горел свет. Женя осторожно прошла в комнату. Мама спала на диване, прямо в халате и тапочках. Рядом валялась жестяная баночка из-под алкогольного коктейля.
— Мама, мама! — Женя потрясла её за плечо. — Почему ты не закрыла дверь? Я уже испугалась, думала, воры в квартире.
— А? Что? — мать с трудом открыла глаза, громко зевнула, таращась на Женьку непонимающим взглядом. — Чего ты не спишь, Женя? Ложись спать, — и снова закрыла глаза, отвернулась к стене.
Женя выключила свет в комнате, прошла на кухню, убрала остатки «пиршества», вымыла посуду. Холодильник её ничем не порадовал. Кроме банки маринованных огурцов и кусочка подсохшего сыра — ничего. Она вскипятила чайник, нашла в настенном шкафчике пакетик чая. Сделала бутерброд из сыра и кусочка чёрствого хлеба. Посмотрела на свой ужин и заплакала. Мама, ну как же так? Как будто это и не её мама живёт сейчас с ней под одной крышей. Надо обязательно с ней поговорить утром, пока она трезвая. Она должна понять. У многих умирают мужья. Но не все же спиваются. А женщина может спиться гораздо быстрее мужчины. С этой мыслью Женя выпила чай и легла спать.
Однако утром поговорить с мамой ей не удалось. Когда Женя проснулась, её уже не было. Женя заглянула в туалет, ванную — никого. Она включила телевизор на кухне, стала собираться в школу. С экрана какое-то светило медицинской науки рассуждало о женском алкоголизме:
— Безусловно, похмельный синдром — это весомая причина задуматься о том, что болезнь перешла в серьёзную стадию.
Женя выключила телевизор, побросала в сумку учебники и тетради и вышла, закрыв дверь своим ключом. Ключа матери на крючке в прихожей не было.
В школе её, как назло, спросили почти на каждом уроке. «Зуб болел», — соврала Женька. Раньше ей не приходилось неподготовленной являться на уроки. Видимо, поэтому учителя легко поверили в её враньё. Но долго так продолжаться не могло. Из-за постоянных пьянок матери Женьке совсем не хотелось находиться в квартире. Она бродила по друзьям и знакомым, гуляла по городу. Домой приходила поздно — только учебники поменять и переночевать.
Школу окончила с одними тройками, которые учителя ей ставили исключительно за прошлые заслуги. Кое-как сдала экзамены, получила аттестат, с которым поступить в приличное место, естественно, не могла. Как родители мечтали, что она будет учиться в институте и они смогут ею гордиться! Сейчас гордиться некому. Мать, вечно погружённая в алкогольную спячку, не воспринимала никаких слов. Любой разговор с ней заканчивался скандалом и хлопаньем дверью — Женька предпочитала не видеть то, во что превратилась её мать, и не говорить с ней.
Нужно было как-то существовать, на что-то покупать продукты и одежду. Женя устроилась работать продавцом в ближайший полуподвальный магазинчик. Платили мало, запись в трудовой книжке тоже не делали. Такая нелегальная работа её мало устраивала, но другую без образования в кризис найти было нереально. Закрывались предприятия, люди теряли работу, по телевизору чуть ли не каждый день сообщали о крахе банков.
Однажды, придя домой, она с удивлением обнаружила, что мать трезвая и занимается уборкой. Женя спросила:
— Ты чего, мам? Ждёшь кого-то?
Мать, в новом, всего пару раз надёванном махровом халате, привезённом ей в подарок когда-то отцом из Прибалтики, выключила пылесос, выглянула в прихожую:
— Жень, ко мне сегодня один человек придёт. По делу. Ты вечером дома будешь?
3-я часть рассказа (заключительная)