Два дня собиралась с духом написать про дом.
Дом - это была целая вселенная.
Мама, оставшаяся с трёх лет, после смерти матери от "сибирки" ( никто не знал, что за болезнь "сибирка", возможно - аппендицит) , и женитьбы её отца, сиротой в "чужих людях". Её отдали с семи лет в няньки к Арестовым. Она всегда мечтала о своём доме и большой родне.
Родни не было; я не помню, куда девались её три сестры. Знаю только, что младшая Елена вышла замуж за хохла Ивана Головченко и уехала в Одесскую облвсть на станцию Серпка.
Несколько раз оттуда приходили письма. И, вроде, была даже моя двоюродная сестра Надежда Ивановна Головченко, но потом связи оборвались.
Морины нас за родню не признавали. Мы были бедные и бестолковые. Приспосабливаться к жизни не умели.
Родителей моих обвенчали, без любви. Мама любила другого человека, но " он был косой, тётка не пустила замуж, сказала : " Дети будут косые." (Дети , конечно, не косые, но у некоторых внуков астигматизм присутствует. И даже у правнуков) . Отец тоже любил другую, но и его никто не спрашивал.
Родителей обвенчали; оба они были сироты. мать - бесприданница, а отцу выделили для житья овечью "малушку" и пару овец.
Мама " навыращивала" капусту, возила на ручной тележке,продавала и купила захудалую телушку. От этого и пошли наши коровы, которых мама держала до восьмидесяти лет.
Отец был, как говорится, ни украсть, ни покараулить. Выучился на ветеринара и работал на ветучастке. Мама, с её неуёмным стремлением к лучшей жизни, выхлопотала "в районе" ссуду на строительство кирпичного дома, так как семья росла, а литуха разваливалась.
Ссуду оформили на старшую сестру, которая уже к тому времени сбежала с дальневосточной вербовки, где ей "крепко прищемили хвост", и работала на свинарнике. Была передовой свинаркой, коммунистом и депутатом сельсовета.
Строительство началось. Районный архитектор не позволил переместить фундамент от утверждённого плана, хотя угол дома при этом попадал на старый, заваленный погреб. Впоследствии земля просела и угол дома треснул и стал отваливаться.
Стены были не сплошь кирпичные, а кирпично-засыпные. Между рядами кирпичей были засыпаны опилки. Впоследствии крысы выели опилки и дом стал промерзать насквозь. Шесть окон, с открывающимися створками, приводили меня в восторг. Через окна можно было влезать и вылезать. А, при игре в прятки, я как раз становилась в окне за шторку и смотрела на, начинавшие раскрываться тополёвые почки.
Между комнатами поставили лёгкие двери со стёклами вверху. На дверях в "залу"(самую большую комнату) на пасху вешали полу шторки " выбитые Марусей на "влазины" (новоселье).
Выбивкой называли в деревне вышивку ришелье , которую Маруся, жена моего двоюродного брата, делала на ручной, подольской машинке.
Пол в зале был покатым к окну, потому что плотник Семченко был "рукожоп" и при настиле пола приговаривал " немножечко того с".
С северной стороны к дому были пристроены сенцы с кладовкой и небольшой верандой. Дверь в сенцы закрывалась изнутри на большой, тяжёлый лом, который одной стороной упирался в опорный столб, а другой во входную дверь.
Дом по площади, я думаю, был квадратов 50. Из них почти пять квадратов занимала , сложенная самой мамой, печь, с грубкой-пятиобороткой, духовкой, печурками и запечьем.
Но всё равно (со временем) в доме было ужасно холодно зимой. И согреться можно было только на печи, которую топили кизяком почти круглый год.
В задних комнатах было относительно чисто. А в прихожке и кухне, где ходили в обуви или босиком (что равнозначно при переноске грязи с улицы в дом) на полу постоянно лежала грязь. Тем более, что народу у нас бывало много.
Все мужские работы, после смерти отца , легли на мать, которой к тому времени было уже 50 лет. И особо следить за чистотой у неё не было ни времени, ни сил.
А мы, привыкшие "к уличной жизни" особо не заморачивались.