21.04.2016
Генна Сосонко
Ровно тридцать лет назад в журнале «64» был опубликован отрывок из запрещенного в то время Набокова (№16, 1986 год). Перестройка еще только начинала набирать обороты, но подземные толчки уже чувствовались, и одним из таких толчков явился текст, появившийся на страницах шахматного издания.
Хотя текст и был полностью посвящен шахматам, появление имени писателя-эмигранта на страницах советского журнала само по себе тогда явилось сенсацией.
Александр Борисович Рошаль рассказывал, что его даже вызывали «наверх», но всегда тонко чувствовавший конъюнктуру главный редактор «64» не без оснований полагал, что наступают времена, когда такая вольность сойдет ему с рук.
После этого первого появления Набокова на страницах отечественного издания журнал «Москва» начал печатать роман «Защита Лужина», тоже на шахматную тему.
Произведения Набокова в России были известны только выезжавшим за границу избранным, тем, кому удалось прочесть книги, изданные на Западе и тайком провезенные в СССР. Или друзьям и знакомым (близким знакомым) таких людей.
В январе 1971 года, увидев в доме Корчных в Питере «Защиту Лужина», я тут же стал просить почитать книгу запрещенного автора.
«Хорошо, - согласилась после долгих уговоров Бэлла Корчная, - но только до завтрашнего утра. В девять за книгой придут, на нее очередь...» На прочтение (просматривание, скорее) Лужина мне оставалась только ночь, и особого впечатления роман на меня не произвел. Только прочтя «Защиту Лужина» уже на Западе, я смог по достоинству оценить книгу, с которой фактически началась известность жившего тогда в Берлине писателя.
В конце семидесятых годов я решил послать племяннице в Ленинград «Алису в стране чудес». Я прекрасно понимал, что книги на русском, изданные на Западе, в Советском Союзе сами по себе являются крамолой, но сказка ведь, обманывал себя я, ну что здесь может быть антисоветского?
Но на обложке книги стояла фамилия переводчика, и, наверное, этого оказалось достаточно. Десятилетняя племянница (сегодня - мать шестерых детей) так никогда и не получила книжку, за перевод которой на русский Владимир Набоков получил пять долларов.
* * *
Имя совсем молодого Набокова появилось в «Секретном бюллетене Главлита» уже в 1923 году, после выхода его первых зарубежных сборников. Бюллетень, напечатанный на машинке тиражом двенадцать экземпляров, был разослан верхушке тогдашнего политического и идеологического руководства страны, в том числе и Ленину.
«К советской власти относится враждебно. Политически разделяет платформу правых кадетов» - было написано в том бюллетене, и шестьдесят лет ни одна строка Набокова, до Второй мировой войны писавшего под псевдонимом Сирин, не была напечатана в Советском Союзе. Единственный случай требует особого разъяснения.
Речь идет о стихотворении («Билет» 1927), в котором говорилось о возможном когда-нибудь возвращении произведений поэта на родину. Это стихотворение привлекло внимание пролетарского трубадура Демьяна Бедного, откликнувшегося в «Правде» стихотворным фельетоном «Билет на тот свет». Автор рифмованных агиток очень старался: кто знает, может Демьян боялся, что кто-нибудь вспомнит написанное им в самом начале творческого пути: «Греми, моя лира! Я гимны слагаю Апостолу мира, Царю Николаю».
Фельетон Бедного начинался так: «На фабрике немецкой – вот так утка! Билетики текут «Берлин-Москва». И уж в Москву – Рискни! Попробуй! Ну-тка! Готова плыть вся белая плотва». И заканчивался: «Что ж, вы вольны в Берлине "фантазирен", но чтоб разжать советские тиски: вам - и тебе, поэтик белый, Сирин, придется ждать... до гробовой доски!»
К сожалению, пророчество «правдинского» стихоплета сбылось: «советские тиски» не разжались даже после смерти завоевавшего всемирную известность писателя.
Только в 1988 году Главлит СССР обратился в идеологический отдел Центрального Комитета за разрешением «перевести из спецфондов в общие фонды библиотек произведения авторов-эмигрантов, выехавших за рубеж в период с 1918 по 1988 год». Разрешение было получено.
После этого началась набоковская эйфория: вслед за «64» и «Москвой» многие журналы начали публиковать отрывки из романов писателя, а еще через год его произведения стали выходить многотысячными тиражами.
Публикация в шахматном журнале, прервавшая набоковскую блокаду, заняла только две с небольшим странички, но фактом этим главный редактор крайне гордился и вспоминал при каждом удобном случае.
Помню: прочтя публикацию, увидел: что-то не то, чего-то не хватает. Сравнив журнальный текст с имеющимся у меня книжным, убедился – так и есть.
«Знатоки различают несколько школ задачного искусства: англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны своей пустотой и ложным лоском произведения чешских композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в свое время Россия изобрела гениальные этюды...»
Эта фраза в журнале кончалась многоточием. На самом деле Набоков поставил запятую, после которой следует: «ныне же она прилежно занимается механическим нагромождением серых тем в порядке ударного перевыполнения».
Молодой читатель второго десятилетия XXI века просто-напросто не поймет, из-за чего тридцать лет назад главный редактор «64» поостерегся напечатать невинное окончание набоковской строки, тем же, кто помнит то время, ничего объяснять не надо.
«Тот, кто видел это когда-нибудь, - заметил Пьер де Брантом, - без объяснений поймет, что я имею в виду, а кто не видел, не поймет, как бы я это не живописал». Французский писатель, правда, жил в XVI веке, и речь шла не о самоцензуре, а о спаривании львов, но суть дела не меняется.
Был бы доволен Набоков, впадавший в негодование даже от редакторского переноса запятой в собственном тексте, от такого возвращения на родину? Дал ли бы добро на усеченную цитату?
Вынесем эти вопросы за скобки, отметив, что, какая ни есть, первая публикация Владимира Владимировича Набокова на родине состоялась все-таки на страницах шахматного журнала.
* * *
Набоковскую публикацию в «64 – Шахматное обозрение» представил Фазиль Искандер, писатель, чье имя тридцать лет назад звучало в России много громче, чем сегодня.
Отметив, что «кажется, пришло время печатать Набокова на родине», ибо «гомеопатические дозы иронии и скепсиса по отношению к новой России, нещедро рассыпанные в его произведениях, не должны никого страшить», Искандер подчеркнул, что «тоска по России, прорывающаяся в его романах, вероятно, наиболее пронзительная лирическая струя в его творчестве».
С последним можно согласиться только с оговорками: если тоску по России можно обнаружить в набоковском творчестве, то только по той, которая осталась в его памяти и которая ушла навсегда. А вот с «гомеопатическими дозами иронии и скепсиса» согласиться трудно.
Несколькими страницами ранее отрывка, напечатанного в «64», можно обнаружить и другой, об одном из студентов Кембриджа, знакомце молодого Набокова: «То немногое, что мой Бомстон и его друзья знали о России, пришло на Запад из коммунистических и других мутных источников. Когда я допытывался у гуманнейшего Бомстона, как же он оправдывает презренный и мерзостный террор, установленный Лениным, пытки и расстрелы, и всякую другую полоумную расправу, - Бомстон выбивал трубку о чугун очага, менял положение громадных скрещенных ног и говорил, что, не будь союзной блокады, не было бы и террора. Ему никогда не приходило в голову, что если бы он и другие иностранные идеалисты были русскими в России, их бы ленинский режим истребил немедленно».
А в предыдущей главе той же книги можно найти абзац о пребывании семьи Набоковых в Крыму, где молодой Володя писал стихи и каждый вечер играл с отцом в шахматы: «Местное татарское правительство смели новенькие советы, из Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть люди, - то положение, когда вокруг все время ходит идиотская преждевременная смерть, оттого что хозяйничают человекоподобные, и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре. Тупая эта опасность плелась за нами до апреля 1918-го года».
В годы войны, когда поэтическая муза Набокова почти замолкла, одно из его немногих стихотворений ясно передает отношение писателя к режиму, установившемуся на его родине.
Каким бы полотном батальным ни являлась
советская сусальнейшая Русь,
какой бы жалостью душа не наполнялась,
не поклонюсь, не примирюсь
со всею мерзостью, жестокостью и скукой
немого рабства – нет, о, нет,
еще я духом жив, еще не сыт разлукой,
увольте, я еще поэт.
(Кембридж, Массачусетс 1944)
В многочисленных интервью Набоков не раз подчеркивал свое абсолютное неприятие режима, установившегося в России.
Когда знакомые и коллеги писателя упрекали его в поддержке любых, даже совсем не однозначных действий вашингтонской администрации, писатель отвечал, что всё, что плохо для Советов, уже хорошо само по себе.
А в конце пятидесятых, когда многие считали, что в Советский Союз во время «оттепели» пришла относительная свобода, Набоков произнес не потерявшие актуальности слова: «Сегодня русские власти считают, что им нужно нечто вроде лояльной оппозиции».
* * *
Сорок лет назад августом 1976 года, когда на межзональном турнире в швейцарском Биле был выходной, я решил отправиться в Монтрё Я знал, что Набоков постоянно живет там в гостинице, и надеялся увидеть его или даже поговорить.
На шестом этаже отеля «Монтрё Палас» Набоковы занимали сразу несколько номеров. И в наши дни можно снять Vladimir Nabokov suit, представляющий из себя просторную комнату в три окна с балконом и видом на Альпы.
Нельзя сказать, что номер (1200 евро в сутки) нужно бронировать заранее, но любители пожить денек-другой в набоковской атмосфере находятся и сегодня. Вся обстановка в номере сохранилась. Направо от входной двери двуспальная кровать, налево – два мягких кресла, журнальный столик, диванчик, буфет; у стены – рабочий стол, кресло и торшер.
Тогда же в 1976 году Набоковы сами занимали этот номер, и я знал, что Владимир Владимирович, спускаясь вниз, покупает каждый день английскую «Times» в газетном киоске неподалеку.
Стоял на редкость сухой жаркий август, я побродил немного вокруг гостиницы, даже зашел вовнутрь, но никакого Набокова не обнаружил. Выпив кофе, я уже собрался возвращаться в Биль, когда, подойдя к киоску, увидел на первых страницах газет аршинные шапки на всех мыслимых языках: ЕЩЕ ОДИН, КОТОРЫЙ ВЫБРАЛ СВОБОДУ!
Заголовки повторяли друг друга, но смысл всех был одинаков: вчера в Амстердаме после окончания ИБМ-турнира советский гроссмейстер попросил политическое убежище в Нидерландах.
Не скажу, что для меня это было так уж неожиданно: не обсуждали ли мы с внезапно превратившимся в Злодея Корчным и такую возможность в промозглом Гастингсе январем того же года? Все же столь решительный поворот руля всегда случается неожиданно, тем более что днем раньше, когда мы говорили по телефону, он ни словом не обмолвился о своем предстоящем отчаянном броске на свободу.
Ничего, подумал я тогда, будет еще возможность встретиться со швейцарским затворником, любителем бабочек и шахмат. Но на следующий год Набоков умер.
Когда я вернулся в Биль, никто еще ничего не знал, но бомба могла взорваться в любую минуту. Последствия этого взрыва изменили судьбы очень многих и определили ход шахматной истории на годы вперед.
Это было сорок лет и жизнь тому назад.
* * *